Изгнание

Зепп с обычной откровенностью поделился своими сомнениями с Гейльбруном. Гейльбрун, конечно, тоже заметил, что в последнее время Гингольд больше обычного старается влиять на работу редакции. Он, Гейльбрун, полагает, что за Гингольдом стоит крупный концерн, который хочет использовать газету для пропаганды определенных политических и экономических интересов. В таких случаях небольшие газеты часто представляют много преимуществ. Гингольд по характеру придира, и с этим приходится мириться. Но смешно предполагать, что он собирается изменить политическое направление "ПН". Тот, кто распространяет подобные слухи, очевидно, заразился общим эмигрантским психозом и видит за каждым безобидным словом козни нацистов. 
- Я, Франц Гейльбрун, - заявил он успокоительным и авторитетным тоном, - ни в коем случае не потерплю ни малейшего вмешательства Гингольда в мою политику. Выкиньте из головы эти пустяки, дорогой Зепп, - прибавил он величественно. - Можете быть уверены: я скорее уйду сам, чем позволю удалить вас. 
Анна в последнее время все теснее сближалась с Гертрудой Зимель. Перед окружающими обе женщины старались сохранить бодрый, веселый вид светских дам. Наедине они себя не насиловали и уже не скрывали друг от друга борьбы, которой были наполнены их безотрадные будни. Они возмущались, жаловались на свою судьбу, а иногда утешали друг друга. 
У Гертруды Зимель не было определенной профессии, но день ее был загружен множеством мелких дел. Доходы Зимелей все сокращались, однако они по-прежнему вели дом на широкую ногу и принимали у себя многочисленное общество. Это утомляло. Надо было сохранять уверенный вид, когда уверенности не было; не сегодня-завтра их шаткая материальная основа могла рухнуть. Вечера у Зимелей были приятны, там можно было встретить людей с образованием и вкусом. Немного музицировали, болтали, позволяли себе роскошь рассматривать мир не с эгоцентрической точки зрения катящегося вниз эмигранта, а с должной высоты. 
Анна была по природе общительна, она хорошо чувствовала себя в этом кругу и часто проводила вечера у Зимелей. Иногда ей было неприятно, что сама она не может собирать у себя друзей, как бывало в Германии. Но она знала, каких усилий стоило Гертруде Зимель поддерживать этот светский образ жизни, и порой почти с удовлетворением угадывала в доме Зимелей ту же боязнь, от которой у нее так часто сжималось сердце в эти месяцы: "Не в последний ли раз?" 
Если Гертруде удавалось рано освободиться, она заходила за Анной к Вольгемуту. Иногда к ним присоединялась Элли Френкель, и они вместе проделывали часть пути. В эти летние месяцы Элли Френкель день ото дня хорошела; она легкомысленно порхала, щеголяя изящными платьицами. У нее теперь был новый друг. Но она не дала отставки и своему несимпатичному доктору Вендтгейму, она обеспечила себе тыл. Да и с Вольгемутом по-прежнему кокетничала; его она заставляла томиться ожиданием, и он становился все нервнее, а каламбуры его - все более злыми. Элли относилась к своей работе небрежнее, чем прежде, и за ее упущения обычно расплачивалась Анна. Она мирилась с этим. Но иногда досадовала, что сама накликала на себя неприятности, а о Лондоне ей страшно было и подумать. Элли повезло; все вокруг катились под гору, и только ее вынесло наверх. 
Однажды вечером Анна задержалась у Вольгемута позже обычного. Ей надо было подсчитать неоплаченные счета, и она обрадовалась, когда телефонный звонок Гертруды Зимель прервал ее невеселую работу. Гертруда спрашивала, можно ли зайти за Анной, есть важные новости. Она пришла, они отправились в Булонский лес, и здесь Гертруда начала рассказывать. 
Доктор Зимель вложил часть своего состояния в предприятие, которое устанавливало повсюду во Франции, главным образом в ресторанах и кафе, автоматы с выигрышами. Опустив монету, можно было с помощью различных крючков выудить выигрыш - флакон духов, плитку шоколада и тому подобное. Но удастся ли что-нибудь выудить - это на девяносто девять процентов было делом случая и лишь на один процент делом ловкости. Между тем автоматы такого рода запретили, и Зимелю пришлось заручиться удостоверениями экспертов, что его аппарат рассчитан на ловкость, а не на удачу; только при помощи этих удостоверений, подкрепленных обильными взятками, ему удалось добиться концессии. Некоторое время дело процветало. И вдруг сенатор Годиссар, у которого были свои автоматы в общественных местах, почуял, что зимелевские автоматы, пользовавшиеся большим и растущим успехом, вредят его интересам. Сенатор без особого труда добился запрещения аппаратов Зимеля. Мало того, Годиссар, человек влиятельный и мстительный, затеял даже дело о подкупе, со дня на день может разразиться скандал, Зимелю угрожает не только разорение, но и высылка. 
 
Что скажешь на это? Молча шли рядом обе женщины. Воздух был влажен и тяжел, вечер еще не наступил, но очертания всех предметов уже расплывались в волнах испарений и сумеречном свете. На газон и деревья Булонского леса меланхолическим покровом ложился туман. 
Анна была печальна. Ее угнетало не только горе подруги; в широком гостеприимстве Зимелей ей чудился последний отголосок былой жизни в Германии. Теперь уходило и это. Когда-нибудь должен же быть последний раз. 
Они бесцельно шли, попали в маленький зоологический сад. Грустно брели, обмениваясь односложными словами. Сумерки сгущались, аллея, по которой они проходили, не была освещена. 
Они остановились посмотреть на слонов. Как допотопные чудища, расплываясь в тумане, стояли исполинские животные на самом краю своих владений, у рва, который отделял их от мира. Их было четыре; каждый из них со странной равномерностью поднимал и опускал одну переднюю ногу в пустоту. Они не могли не знать, что попадут в пустое пространство, они много тысяч раз убеждались в этом и все же невольно вновь и вновь опускали ногу в пустоту, которая вела к свободе. Ритмическим движением поднимали они ногу, все четыре - переднюю правую ногу, и с той же странной равномерностью размахивали хоботом. Так они качались взад и вперед, угадываемые только по контурам, тяжелые и громадные, похожие на тени, серые на сером, в тумане и во мгле. Бесконечно печальна была эта картина, безнадежна. Уныло глядели на нее обе женщины, уныло побрели они домой.