Узкие улочки жизни

— Вы чем-то встревожены? — вежливо спросила старушка.
Врать не стоит, но если отвечу искренне, придётся рассказать и о причине моего волнения, поэтому предпочту ответить утвердительно, но уклончиво:
— Пожалуй.
— Вас смутила моя просьба? Простите великодушно, я думала, что…
— Что подобные просьбы я слышу каждый день с утра до вечера. Не хотелось бы вас огорчать, но дела обстоят несколько иначе.
Она растерянно сощурилась, и сеточка морщин раскинулась от уголков светлых глаз до крыльев носа:
— Моё желание…
— Имеет право на существование.
— Но оно не…
— В этом мире возможно всё.
— Кроме чудес, — печально подытожила женщина.
Нестерпимо захотелось возразить, но я мысленно залепил себе пощёчину. Не должно прозвучать ни одного лишнего слова, помнишь? Ни словечечка. Хотя моя собеседница глубоко заблуждается, начинать спор нельзя. Ни в коем случае.
Чудес не бывает? Ерунда! Вот я, к примеру, настоящее чудо, причём рукотворное. Не скажу, что радостное и всем довольное, но всё-таки чудо. Пусть возникшее не по мановению руки, не по приказу волшебной палочки, явленное не в результате вдохновенных и страстных молений, а сотворённое усилиями нейрохирургии, но можно ли было предположить, что самый обычный человек способен…
А на что способен, собственно? Барахтаться в чужих сознаниях? Великое счастье, можно подумать! Пять лет назад я жил безмятежно, толком ничего не зная о существовании информационного поля, изучением которого занимался талантливый физик Макс Лювиг. Вернее, Макс фон Лювиг, хотя благородную приставку он предпочитал опускать. И наша судьбоносная, как любят высокопарно выражаться некоторые эстеты, встреча перевернула всё с ног на голову, поставив жирную точку в конце главы, сумбурной, наполненной эмоциями и стремлениями, нелепой, но искренней.
Я жил… А безмятежно ли?
Каждая неудача воспринималась как поражение в Столетней войне, каждое достижение казалось триумфом на Олимпийских играх. Оглядываясь на прошедшие годы, понимаю: девяносто девять процентов событий не стоили потраченных на них переживаний. Не жалею о прошлой щедрости чувств, но временами обидно сознавать, что по-настоящему важные вещи произошли обыденно и спокойно, оставив о себе почти бесстрастные воспоминания. Получил возможность читать мысли людей, обрёл могущество, для очень многих желанное и недостижимое, а восторга или гордости не испытываю. Пожалуй, подготовка к операции вызывала у меня воодушевления во сто крат больше, чем достигнутый грандиозный результат. И я знаю причину, не позволившую воспарить над толпой. Щелчок по носу. Донельзя обидный, во многом оскорбительный, болезненный и жестокий. Зато благодаря ему нимб над моей закружившейся от успехов головой рассыпался прахом, ещё не начав сиять. Хотя чудо всё-таки было. И осталось.
С одним только «но»: сразу по свершении для избранного судьбой счастливца оно перестало быть чудесным.
— Грустно не то, что чудес не бывает, фрау. Грустно, что мы замечаем их, только если они происходят не с нами. А волшебство личной жизни остаётся неузнанным.
— Не припомню, чтобы со мной хоть раз… А в вашей жизни случались чудеса?
— Как ни странно, да. Но поскольку смотрю на них изнутри, ничего волшебного не вижу, как ни стараюсь.
Взгляд старушки стал ещё печальнее, и я, чувствуя, что просветы на озерце её сознания начинают огорчённо затягиваться, решился спросить:
— Почему вы пришли в наш салон?
— Мой ответ важен для оформления заказа?
— Нет. Нисколечко. Мы не интересуемся мотивами клиентов.
— Тогда почему вы спросили об этом меня? Потому что моё желание…
Она уже почти отчаялась получить то, что хочет, раз так настойчиво подчёркивает особенность своего положения. Плохо это или хорошо? Если бы я знал! В случае с Клариссой Нейман подобное опустошение поля надежд было, как мне казалось, полезным и необходимым, способным предотвратить неприятные последствия, но сидящая передо мной женщина, огорчённо отставившая в сторону недопитый кофе… Её нельзя оставлять в пустоте, потому что такая участь окажется хуже смерти.
 
— Мне любопытно. Знаю, что вопрос не слишком вежливый, но мне чертовски хочется услышать, почему вам так не терпится уйти в мир иной.
Она чуть протестующе качнула головой:
— Я не тороплюсь, и у меня всё в порядке с нервами, не подумайте. Я просто… устала. Как устают от долгой и не приносящей удовольствия работы.
— Разве хоть какая-то работа может доставлять удовольствие? Ведь на то она и работа, чтобы утомлять, а не радовать.
— Вот вы шутите, а если положите руку на сердце? Скажете, что работаете здесь только по необходимости?
Где ты там, моё сердце? Прячешься, трусливое, забиваешься в глубь костяной клетки рёбер и недовольно отпихиваешь ладонь, старающуюся дотронуться до твоего тревожно дрожащего бока? Не буду тебя беспокоить, не бойся. Нет нужды.
Я и в самом деле мог бы не работать. Мог бы сидеть дома, благо пенсии, назначенной магистратом, достаточно для достойного существования. Тогда зачем я здесь? Зачем каждый будний день встаю рано утром, зачем толкаюсь в вагоне подземки, зачем воюю с бронзовым чудовищем, запирающим дверь? Для беззаботной жизни мне всё это не нужно. Стало быть, моя работа — моё… Удовольствие. Временами извращённый и трудоёмкий, но именно каприз, а не настойчивое зарабатывание денег.
— Отнюдь.
Я ожидал, что в ответ старушка произнесёт нечто вроде обличающего: «Вот видите!», но она неожиданно кротко улыбнулась:
— Рада за вас, молодой человек. Пусть так продолжается подольше.
— Ваши слова да Господу в уши… И всё же не будем отвлекаться: вы согласны рассказать, что случилось, а может быть, не случилось, но поссорило вас с жизнью?
Раздумывая над моим предложением, женщина молчала довольно долго, а потом с растерянным удивлением заметила:
— Вам невозможно отказать. Вернее, почему-то не хочется отказывать, хотя я меньше всего собиралась вспоминать… Ну да ладно.
Она положила ладони на край стола, как примерная ученица, собирающаяся отвечать домашнее задание.
— Я живу на этом свете уже семьдесят два года, и последние пять из них — только потому, что не могу решиться себя убить. Не спрашивайте, пожалуйста, я всё сейчас объясню! У меня была дочь. Поздний, любимый ребёнок. Единственный. Я посвятила ей всю мою жизнь. А уж как радовалась, когда она вышла замуж! Мечтала понянчиться с внуками на старости лет. И тут случилось… Её муж погиб. На работе. Разбился, упав с пятого этажа недостроенного дома. А она была беременна… Год потом не выходила из дома. Не могла слышать детские голоса. Врачи разводили руками, говорили: мы бессильны, только время поможет. Помогло. Марика успокоилась и даже решила усыновить младенца из приюта. В тот день как раз ехала на первые смотрины… Самая обычная авария, в таких почти никогда не бывает жертв, самое большее переломы, но моя дочь… Умерла. Через несколько минут после столкновения. А я живу. До сих пор.
И что я теперь смогу сказать? Предложить завести собачку или кошечку, чтобы женщине не было одиноко? Бред.
— Вы пришли сюда после того, как…
— Прочитала утренние газеты. Нет, не подумайте, что я считаю вас виноватыми в смерти той девушки, но вы… Это ведь вы сделали так, что она набралась смелости и… Сделала то, на что я никак не могу решиться.
Вообще-то Кларисса пришла к нам в поисках долгого и счастливого будущего, а не выбирать надпись на надгробной плите. Эх, рассказать бы старушке, как всё было в действительности! И ведь можно согласно условиям договора, но… Не хочу. Словно тень умершей запрещает тревожить прошлое.
— А почему не можете? Причина в ваших религиозных взглядах?
Старушка строго поджала губы:
— Я не верю в Бога. Уже пять лет. Перестала верить после всего, что произошло. Это всё страх. Но меня пугает вовсе не греховность моих намерений.
Невольно захотелось спросить: «А что?», но пока я мучился дилеммой: высказать своё любопытство открыто и произвести впечатление вконец обнаглевшего субъекта или притворно вежливо промолчать, женщина избавила меня от необходимости принятия решения.