Выживший. Чистилище (СИ)
Что ж, как я и планировал месяцем ранее, еду в Москву, но теперь уже проездом и в качестве осужденного к шести годам исправительных лагерей. Хорошо хоть не столыпинская теплушка, чего побаивались даже наши бывалые арестанты. Не знаю, как по мне - хрен редьки не особо слаще. Вагон представляет собой несколько отсеков, отделенных от коридора решеткой. Окна в 'купе' добросовестно заколочены, оно освещается забранной в металлическую сетку электрической лампочкой. Окна есть в коридоре, правда, на них стоят решетки, а стекла настолько грязные, словно их не мыли со времен того же Столыпина. Вместо полок - деревянные трехъярусные нары, средний ряд откидывается. Нас всех загоняют в один отсек, хотя он рассчитан на семерых. Странно, нас же всего 15, четыре соседних отсека совершенно свободны, смысл создавать такую тесноту?
- Это чтобы на дровах сэкономить, - ухмыляется один из арестантов, сверкая в сумраке железным зубом. - Чем больше народу - тем теплее.
Да уж, не поспоришь. Еще и тяжелый дух, не добавляющий оптимизма, хуже, чем в камере. Кое-как размещаемся, причем наш чушок Витя беспрекословно занимает место под нижней шконкой. Для конвоя выделено отдельное купе, там-то они, надо думать, размещаются куда более комфортно.
- Еще этапы подселят по пути, ехать-то не один день, - с видом знатока говорит Федька Клык.
- Главное, чтобы к нам кого не подселили, и так уж на головах друг у друга, - сквозь бьющий его надсадный кашель добавляет Петрович.
Это уже пожилой, худющий мужчина в круглых очочках с треснутой линзой, с седыми, обвисшими усами. Работал мастером на заводе. Какая-то иуда раскопала, что у него в Гражданскую тесть за белых воевал в офицерском звании, и доложила куда следует, вернее, не следует. Вот и влепили 15 лет без права переписки. У Петровича, похоже, самая настоящая чахотка, то бишь туберкулез, разве что кровью еще не харкает. Ему бы в больничку, а еще лучше в Крыму у моря пожить, может, подольше протянул бы, а его, бедолагу, на север отправляют. Да он там через месяц коньки отбросит!
Наконец трогаемся, и начинаем договариваться, в какой очередности будем спать. Впрочем, перед сном еще ужин из селедки, куска хлеба и воды с каким-то неприятным запахом на брата. Не обосраться бы... Потом начинаются крики конвойным, чтобы отвели отлить до параши, но те со смешком предлагают ссать в 'прохари', то есть сапоги. Снимаем с Витька один сапог и все мочимся туда, после чего литра полтора пахучей жидкости со смехом выливаем через решетку в коридор под ноги изошедшему вполне русским матом конвойному-киргизу.
На рассвете останавливаемся в Харькове, где забираем еще партию зеков. В итоге заполняются еще два отсека. Становится шумнее и, однако не теплее. Хоть конвой и запрещает проговориться между отсеками, все равно умудряемся обмениваться информацией. Выясняем, что среди харьковчан тоже есть как уголовники, так и политические, причем первые держат масть весьма конкретно, не то что у нас - более-менее демократические порядки.
В Москве к нам подсаживают последнюю партию осужденных, теперь вагон забит полностью, так и едем до конечного пункта, успев более-менее перезнакомиться. Оказалось, что среди столичных в наш вагон подселили какого-то известного авторитета по кличке Копченый. Не успели и пятидесяти верст отъехать от столицы, как сговорившиеся московские и харьковские блатные принялись мутить народ, требуя от конвоя нормального обогрева вагона. Наши присоединяются к несанкционированному митингу. В итоге все это заканчивается призывом: 'Братва, раскачиваем вагон! На раз-два взяли!' От делать нечего тоже присоединяюсь к попытке массового суицида. И впрямь страшно, когда вагон начинает явственно раскачиваться. Вертухаи носятся по коридору, не зная, что предпринять, угрожая расстрелять всех к чертовой матери. Наконец начальник конвоя орет:
- Хорошо, мать вашу! Будет вам тепло!
Мы прекращаем акцию протеста, а начальник, видно, решает отомстить, потому что через час вагон превращается в настоящую парилку. Блатные снова грозят дебошем, в итоге еще спустя какое-то время температура в вагоне становится вполне приемлемой, и в дальнейшем проблем с отоплением не было.
А вот с Петровичем были проблемы. Вечером того же дня у него поднялась температура. Врача при вагоне не имелось, и начальник конвоя разорился на две таблетки аспирина, заявив, что добро переводит на всяких уголовников. Думаю, и эти таблетки зажилил бы, но после нашей акции с раскачиванием вагона главный цербер стал чуть более покладистым. После сразу двух выпитых таблеток Петровичу стало чуть получше, и он вроде бы забылся беспокойным сном.
Ночью я проснулся от того, что меня словно что-то толкнуло в бок. Приподнялся на локте, озираясь по сторонам, и в тусклом свете забранной в сетку и никогда не гаснувшей лампочки я увидел бледное лицо Петровича с застроенным носом. Тут же понял - все, отмучался. На всякий случай подполз к нему, приложил два пальца к сонной артерии. Нет, уже холодный, ничем не поможешь.
Растолкал народ. Жалко старика, но и спать в одном отсеке с покойником тоже не айс, как говорит молодежь XXI века.
- Ща решим, - уверенно сказал Федька Клык и крикнул сквозь решетку, - Конвой, дело есть.
- Чиво орешь?
Появившийся из конца коридора заспанный конвойный Ербол из киргизов явно кемарил, а мы тут разбудили его, не дали сон досмотреть о родном кишлаке.
- Чиво-чиво... Человек помер.
По такому случаю был поднят на ноги начальник конвоя, который учинил настоящее следствие. Однако, не усмотрев в смерти Петровича ничего криминального, велел двум зекам взять покойника за руки и за ноги, оттащить в холодный тамбур и накрыть простыней. Мол, полежит там до прибытия в Пинюг. Небольшое поселение Пинюг - конечная станция железнодорожного маршрута. Дальше пути еще не прокладывали. Эх, ну и попал я, каменный век какой-то.
А Федька Клык тем временем устроил шмон в личных вещах Петровича. Впрочем, поживиться там особо было нечем, единственную ценность представлял мешочек махорки. А я ведь и не знал, что Петрович курит, при мне он даже не доставал свою махорку, тем более куда ему курить-то с его легкими... Или это тоже вместо 'валюты', как у меня папиросы? Ну теперь уж эта махорка ему точно не пригодится, а Клыку радость, ни с кем делиться не собирается. Можно было бы, конечно, потребовать разделить на всех, да что там делить-то - по щепотке на брата?
В Пинюге тело кладем прямо на перроне вокзала, где из всех административных зданий - скромная деревянная будка. Слышу, как принимающая сторона в лице хмурого сотрудника НКВД с майорскими петличками говорит начальнику нашего конвоя:
- Ладно, с покойником что-нибудь придумаем. Давай пока список, устроим перекличку.
Мы мерзнем в своих легких бушлатиках, не предназначенных для такой погоды - на улице никак не меньше 20 градусов мороза с легким ветерком, от которого моя щетина вокруг рта тут же покрывается ледяной изморосью. Хорошо хоть кепка на голове имеется, у кого-то и того нет. Но даже поплясать на месте нельзя, приходится стоять по стойке 'смирно'. У-у, садисты...
Копченым, как мне шепнул стоявший рядом Федька Клык, оказывается довольно неприятный на вид тип по фамилии Козьев. Вмятый в плоское лицо нос, глубоко посаженные, шарящие по сторонам маленькие глазки, кусочек левого уха отсутствует, белеющая нитка шрама на небритом подбородке, да еще левая же щека чем-то обожжена, отсюда, наверное, и погоняло. Такой физиономией только детей пугать.
Рядом стоят три автозака. Опытный Клык шепчет, что в машинах так и поедем до Чибью по наезженному зимнику, а это порядка 500 километров.
- Сейчас река встала, лед, а то бы на пароходе плыли, - добавляет Федька.
- Мы ж концы отдадим в этих автозаках.
- Не ссы, думаю, там буржуйки стоят. Сами же конвойные не дураки себе жопы морозить.
Тем временем перекличка закончена. Все на месте, включая покойного Петровича, которого майор спихивает на начальника станции - приземистого мужика в унтах, овчинном тулупе и, несмотря на мороз, фуражке на голове. Тот, выслушивая указания, согласно кивает и козыряет. Затем подзывает двух пришедших с ним путейцев и показывает на завернутое в простыню тело. Те хватают покойного за руки, перекладывают на санки и увозят куда-то за деревянное здание вокзала. Прощай, Петрович, земля тебе пухом!