Высота

Пасечник, довольный тем, что подарок понравился, и не зная, как это скрыть, подошел к кровати Одарки, снял со стены гитару и начал сосредоточенно настраивать.
Наконец зазвучали аккорды, и он запел из старой цыганской песни: «А без денег жизнь плохая, не годится никуда!..»
— Сегодня эта песня не соответствует действительности. — Пасечник похлопал себя по карману пиджака. — Вот они, денежки! Так что наряжайтесь, Катюша. В цирк поедем. А то после третьего звонка вход в зрительный зал воспрещен. А нам до цирка еще в ресторан «Мангай» надо завернуть. Не знаю, как вы, Катюша, но я, например, заочное общественное питание не признаю! Я вчера, когда брал билеты, узнал — на голодный желудок в цирк не пускают. А то примутся зрители бутерброды жевать! Можно все представление сорвать. Дрессированные медведи откажутся танцевать. Тоже потребуют себе ужин.
Катя очень любила, когда Пасечник вот так балагурил.
— Между прочим, вы, Катюша, поторапливайтесь, потому что нас внизу такси ждет.
— Такси? — У Кати расширились глаза.
— Клянусь своей красотой! — Пасечник высунулся в окно. — Во-от машина стоит у подъезда. Слышите, как счетчик работает?
Катя тоже высунулась в окно, увидела такси у подъезда общежития, отпрянула от окна и принялась в испуге поправлять прическу и носиться по комнате.
Она скрылась за дверцей шкафа и стала переодеваться.
— Я быстренько. Вы отвернитесь.
Пасечник взял стул, сел спиной к шкафу и принялся осматривать стену у Катиной кровати, ее тумбочку. Яркий плакат, на котором изображен был человек, неудачно прыгнувший на ходу в трамвай, висел на старом месте.
— Симпатичный молодой человек! — воскликнул Пасечник. — Родственник ваш? Или просто так, тяжелое воспоминание?
— Очень много о себе воображаете, — фыркнула Катя за дверцей шкафа, откуда донеслось шуршанье шелкового платья.
— Молчу, молчу.
Пасечник окинул взглядом открытки, висевшие веером над изголовьем Катиной кровати.
Шикарный мужчина с наглым лицом посылал с открытки свое поздравление с рождеством Христовым, Открытки красовались под сенью бумажных цветов.
Тут же по соседству висела фотография родителей Кати. Отец в сапогах, черной тройке, в косоворотке и картузе сидел на стуле у тумбочки, мать, гладко причесанная, тоже вся в черном, стояла, деревянно положив руку на плечо отцу.
По тумбочке разгуливал фаянсовый пастушок; здесь лежали раззолоченные русалки, обложенные ракушками, было множество пустых флаконов из-под одеколона и духов, пустых коробочек из-под крема и пудры. В вазе стояли покрытые пылью искусственные цветы — оранжевые матерчатые лепестки и голубые листья на проволочных стеблях.
— Это ваша галантерея и парфюмерия?
— Моя. А что? — слышно было, как Катя сбросила туфли.
— Богато живете. Коллекция большой художественной ценности.
— Конечно, ценная, — не поняла Катя.
Пасечник тяжело вздохнул, взял на гитаре несколько аккордов и запел:
 
 
Те зоркие очи, потухли и вы,
 
Потухли и вы!
 
Я выплакал вас в бессонные ночи…
 
 
— Это из какой картины? — донеслось из-за шкафа.
— Романс. Слова Дениса Давыдова. — Пасечник продолжал наигрывать.
— Киноартист Давыдов?
— Историческая личность. Гусар. Друг Пушкина. С французами воевал. В одна тысяча восемьсот двенадцатом году.
— Ну и ладно! Я готова.
Пасечник повернулся на стуле, взглянул и обмер.
На Кате было то самое красно-зеленое платье, которое она надевала, когда ходили в театр. Но, к счастью, Катя тогда пошла в театр с непокрытой головой, а сейчас у нее на голове возвышалась шляпка — уродливое сооружение из желтого бархата, украшенное какими-то цветами и листьями из черной кожи. И прически не видно красивой. А туфли-то, туфли с пряжками чего стоят! Не спасала и только что подаренная косынка. Катя очень некстати повязала ею шею. Скромная, изящная косынка совсем не шла к платью.
Катя испытующе смотрела, ожидая одобрения.
 
А он продолжал во все глаза разглядывать Катю. Не только удивление, но желание казаться крайне удивленным было написано на его лице.
— Ну как? — не выдержала Катя.
— Светофор! И родители, наверно, удивляются. — Пасечник кивнул на фотографию Катиных родителей, висящую на стене.
— Чего?
— Для Южной Америки вполне подходяще, — мрачно усмехнулся Пасечник.
— Чего, чего? — переспросила Катя угрожающим тоном.
— Природа там разноцветная, — пояснил Пасечник. — Пальмы, зебры, обезьяны, лианы, попугаи…
Только сейчас Катя поняла, что Пасечник над ней глумится. Кровь бросилась ей в лицо.
— А ну, сматывайся отсюда! — грубо крикнула Катя, выхватила из рук Пасечника гитару и швырнула ее на кровать так, что гитара задребезжала.
— Пошутить уже нельзя, — примирительно сказал Пасечник.
— Жену себе заведи. Ей про зебров, про обезьян и рассказывай. Топай отсюда, пока цел.
Пасечник поднялся со стула совершенно растерянный. Он не ожидал, что дело примет такой оборот.
— Ну что же. — Он весело усмехнулся. — Уйду, чтобы не возбуждать ярость масс…
Он не спеша повесил гитару на место, расправил бант, размашисто ударил по струнам, приложил к ним ладонь, чтобы погасить аккорд, прозвучавший унылым, жалобным диссонансом.
Пасечник еще раз посмотрел на фотографию родителей, поправил рамку, которая висела чуть-чуть косо, еще раз вздохнул и вышел из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь.
В том же невеселом раздумье он вышел из подъезда и направился к машине.
— Держите! — услышал он окрик сверху.
В распахнутом окне стояла Катя. Она сорвала с шеи косынку и выбросила ее в окно. Косынка летела с четвертого этажа неторопливо и плавно, как парашют.
Пасечник поймал косынку в воздухе, скомкал, сунул в карман и прокричал, запрокнув голову:
— Не прыгайте на ходу! Соблюдайте правила уличного движения!
Он сел в машину и уехал, а Катя долго еще стояла у окна, глядя вслед.
Затем она подошла к зеркалу и вгляделась в себя пристально и придирчиво.
Светофор, ну конечно же светофор! И как раньше она не догадалась?
Мало этого красно-зеленого платья, так еще налепила желтую шляпку. Полный набор цветов. Красный, зеленый, желтый… «Гляньте, светофор идет, ха-ха-ха!» Нет, платье явно не годится. Во-первых, юбка коротковата, во-вторых, кофточка узка и чересчур обтягивает грудь.
Она торопливо сняла с руки часы и засунул а их под подушку, сбросила с себя платье, сразу опостылевшее, сорвала, швырнула куда-то на шкаф шляпку и, как была, бросилась на кровать.
Сердце стучит у нее или это сквозь подушку слышится тиканье часов, которое вдруг стало таким оглушительно громким?
Ее начало знобить, она забралась под одеяло.
— Ну и пусть, ну и пусть, ну и пусть!.. — твердила Катя, кусая губы, изо всех сил стараясь не разрыдаться.
Она повернулась к стене, и совсем близко перед глазами оказался плакат, давно знакомый во всех подробностях. «Симпатичный молодой человек!» Плакат красивый, яркий, но зачем он, черт бы его взял, висит здесь?!
Катя сбросила с себя одеяло, вскочила в одной рубашке с постели, сорвала плакат со стены, скомкала и бросила на пол.
Затем она оглядела стену у кровати — богатая коллекция, ничего не скажешь! Катя принялась зло срывать одну за другой открытки, висевшие веером над изголовьем. Пришел конец и шикарному мужчине с наглым лицом. Принялась очищать от хлама свою тумбочку. Зазвенели пустые флаконы, полетели на пол пустые коробочки с разноцветными кистями. Катя делала это так поспешно, словно потом, когда придут соседки, сделать это будет уже поздно. Цветы из вазы оказались вместе с от-крытками, флаконами и коробочками в мусорном ведре, стоявшем в коридоре.
 
Оставались фотографии подруг по ремесленному училищу, знакомых ребят и киноартистов — Тенина, Самойлова, Веры Орловой и Кадочникова, про которого Пасечник сказал, что на него очень похож их прораб Константин Максимович. На карточках девчат были надписи: «Дарю сердечно, помни вечно», «Люби меня, как я тебя», «Храните, пока вам будет приятно, а надоест — пошлите обратно»…