Бледный

— Экстрим не хочешь?
— Нет.
Она отворила дверцу:
— Сходи со мной в магазин. Купишь что…
Они бродили среди стеллажей и полок, заваленных товарами, молчали, как и немногие посетители. Он взял пива, сыра, она — презервативы, и он оплатил всё в кассе.
У выхода попрощались.
— Постой, — спросил он. — Как тебя зовут?
— Марина.
— Кто ты?
— Учусь в институте, на третьем курсе. Буду психологом.
— Я тебя не забуду, — сказал он, чуть улыбнувшись и подавая ей руку.
Она ему подала свою.
— Ты зря. Нельзя упускать живое. Сам ищешь жизни, а секс тебе грязен? Он, секс, и есть жизнь, — может, единственная реальная форма жизни. Ты сам понимаешь, что он ломает систему, раз испугался.
— Да, — сказал он. — Чувствую, что теряю нужное, о чём буду жалеть. Но, веришь, слом у меня в душе… Сегодня не мой день.
— Вижу, — она держала его за руку. — Ты непростой. Ты с даром.
— Брось, — сказал он. — Я банковский клерк, и только.
— Нет, есть дар! Ты можешь о нём не знать. Вот ноги мои… красивые? Дар. Я не старалась, но их имею. И у тебя дар. Ты не старался, но получил его. Но не чувствуешь ты его, потому что он бесполезен в вашей системе.
— Какой дар?
— Ты понимаешь всё… Понимаешь вещи. А понимать их — значит, давать им волю. Значит, их не выстраивать. Значит, их принять равными. Люди держат всех за рабов, всем пользуются, всё выстраивают. Власть любят и деньги. Деньги дают власть. Деньги строят.
— Деньги в основе, — сказал он. — С одной стороны системы — деньги, с другой — тюрьма. Поэтому я и хотел карьеры… Ты извини, я перебил тебя. Слушаю.
— Мне трудно… И не хочу. Я счастлива! Ты клал мне руку, помнишь? — она сказала. — Мне стало легко. Мне ничего больше не было нужно. Я вот ищу свободы, но есть препятствия, даже труд мой не столь свободен… Есть всякие тренинги, как раскрепощаться и быть счастливым: йога, гашиш, философия. Люди говорят слова, принимают позы, колются…
А ты — просто руку мне положил на колено и… Клали многие, но не так, с подоплёкой… ну, что, мол, право купили, хотят развлечься и изменяют жёнам. Клали руку так, что мою и их кожу нравственность разделяла, комплексы, смыслы. А ты положил, как Бог… — Она засмеялась. — Я счастлива, не хочу говорить… и сложно, я не философ… Дай-ка мобильный…
Он дал, и она, набрав номер и имя, смартфон вернула.
— Номер не мой. Там номер женщины ясновидящей, моей знакомой. Ты позвони ей, пусть она тебе объяснит про дар… А я — всё. Я пьяная, как в раю. Не знаю, куда пойду и зачем, но знаю, что свободна, что ничего уже не хочу. Я про секс болтала… и эти штуки — думала, что, наверно, секс с тобой вообще улёт. Но теперь не надо… Боже! — коснулась она лба, закрыв глаза. — Кружится! От всего трезвеешь, даже от Кашпировского, а от тебя чем долее, тем сильней… Пойду. Домой поеду. Сяду на автобус. Ладно?
Она пошла к дороге, как маленькая счастливая девочка. Он вернулся к своей машине. Она, оглянувшись, махнула ему и шагнула на переход. И тут огромный джип занесло, туман, клубящийся в свете фар, скрыл её. Подбежав первым, он убедился: помощь не нужна. Много крови. Водитель оправдывался, но все и так видели, что он прав, что ехал на зелёный. Длинные и красивые ноги раздавленной девушки запачкались. Ещё час назад он их трогал… Девяткин дрожал, не зная, что делать.
— Если б не это, — услышал он за спиной, — я Лене бы сообщил.
Он узнал голос тестя, и бросил, не повернувшись:
— Зря вы. Нельзя огульно…
— Я не слепой, — продолжил тесть. — Жена ждёт, а ты эту шлюху снабжал гондонами.
Ясно, что тесть заметил их по крайней мере ещё у кассы. Прятался и следил. Чем ещё занять себя старику, передавшему бизнес сыну и мающемуся от безделья?
— Жена… Не ждёт жена, — обернулся Девяткин и, протискиваясь сквозь зевак, заметил двух качков тестя. — Фёдор Иванович, я не мальчик, учить меня.
— Только в доме чужом живёшь, — сказал тот.
Девяткин свернул к «Форду» и услышал сзади топот.
— Папа! — дочь кинулась на него, как Лена. Она так же любила виснуть на шее, и он едва успел подхватить её, потому что в руке нёс сумку.
 
— Мы с дедом ездили, дед пошёл покупать мне йогурт, а мне, пап, скучно. Я и вылезла из машины. Можно с тобой?
— Конечно, — он рад был ей, хотя и не мог заставить себя шутить как прежде. — Домой?
— Пап, едем!
Он усадил её в «Форд» и ждал, пока подошедший тесть закончит тираду:
— Договорились, что я молчу. Либо… давай начинай развод. .. Ты совсем уж… С уличной девкой? Мало салонов? Так и остался быдлом? — Тесть подошёл впритык, грузный, крупный. — Я не последнее тут лицо. По тебе и меня судят. Хочешь, чтобы болтали, что зять Гордеева ловит шлюх? Если не в силах по норме жить — разводись. У Лены хватит поклонников. О Кате не беспокойся, ты хорошо её этой шлюхой просветил… Ты что-нибудь вообще им дал? Ты в семье десять лет, юбилей в субботу. Чего достиг? Начальник отдела, и то с моей подачи? Если б не я, сидел бы ты младшим специалистом. Жена не дома? А ты не задумывался, что с тобой скучно? Выхин тебе ровесник, а был замминистра финансов, теперь глава Внешкомбанка, дом в Лондоне в сто миллионов купил, начинал с нуля. У тебя ничего, кроме машины, и то в кредит. Прав я?
Девяткин, не ответив, полез в «Форд».
Из-за трагедии, перекрывшей движение, дальше путь был свободен. Дочь щебетала что-то, но он не слышал. Он ненавидел тестя — и не за то, что тот унижал его. Он и раньше знал: тесть его презирает. Ненависть — по другому поводу. Только что вдруг прервалась юная жизнь Марины, ставшей ему очень близкой, словно была она давней, любимой женщиной. Её ноги сперва были тёплыми, а потом остыли… Он представил, что под колёсами его дочь, и вздрогнул. Ведь и погибшая — чья-то дочь.
Впрочем, неважно, кто она и чья дочь. Важно — пресеклась жизнь. Жизнь! А этот бывший номенклатурный хам говорил о ней, как о выроненном окурке, выпавшей из руки бумажке, которой он вытер зад. Он говорил о ней в связи с собственной дочерью, игнорируя чужую смерть.
— Пап!
— Нет… не сейчас… — ответил он, не в силах освободиться от трагедии и от мысли, что сам мерзавец. Он даже не дождался следователей. Может быть, у погибшей нет паспорта, личность не установят. Может быть, она будет, как неопознанная, стынуть в морге, и бросят её с бомжами в кучу… Страшная уязвимость жизни вызвала рвоту. Он, включив аварийку, встал на обочине и блевал. Потом с бьющимся сердцем повернул к своей длинной улице, дорога пошла в гору. Морось усилилась, щётки дёргались непрерывно, мокрый асфальт мелькал в серых клубах; он ориентировался по встречным фарам, линиям разделительной полосы и редким огням.
Съехав к воротам, он пошел открывать их — и вдруг застыл. Белый дом их нависал призраком, почти съеденный туманом. Тишь угнетала. Воздух пах влажной травой и лесом. Он не завёл собаку и теперь жалел об этом. Её лай разрушил бы впечатление чужой безлюдности.
Въехав в гараж и заглушив мотор, он пошёл в дом. Дочь кинулась на второй этаж, лестница с галереей затряслись. Он ждал её в кухне.
— Нет мамы. — Она вернулась.
— Будем есть без неё, — вздохнув, он переоделся, вымылся, сделал ей мюсли, а сам стал жевать сыр.
Дочь болтала: что делала, где была. Он думал, что такая доверительность просуществует ещё лет восемь. Потом вдруг обнаружится, что любимый отец — жалкий клерк, что дом подарил им дед, мать — богата, а учёба в университете (Йельском, Оксфордском) оплачена деньгами деда либо дяди. Отец же — вроде домашнего мастера на все руки: плотника, гувернёра, садовника и электрика. К тому времени ему будет сорок пять, — возраст, когда вакансий мало даже для начальников, не говоря о прочих. Дочери будет стыдно. На встречах людей своего круга она будет знать, что отец здесь только муж Гордеевой, за которой стомиллионное наследство. Дочь не будет слушать советов неудачника, который сам-то свою судьбу не устроил, а её учит. Так будет долго. Разве лет в сорок она поймёт, что к чему… А, может, и не поймёт. Уедет в США, например, и всё. Он дал ей приличную внешность — по крайней мере, надеется, что так. Больше ничего не дал… Но пока она — ангел, и кажется, что всегда будет ангелом. Откуда же придут потом стыд, жадность и эгоизм? Он смотрел на неё и слушал. А сам лучше бы ткнул голову в вату или напился. Потом пошел с ней наверх. Она улеглась.