Последнее дело. Между строк, или Группа риска
– Здравствуйте, товарищи!
– Привет, мужчина, ты откуда?
– Оттуда, – махнул рукой за спину Виноградов.
– Ну, и как там? – понизил голос Николай Проскурин.
– Пока нормально… Тимур, а ты чего это? – Владимир Александрович заметил, что Максимов, ответив на его рукопожатие, поморщился и непроизвольно потер поясницу.
– Спина, сволочь, болит! Кажется, потянулю.
– Перетрудился парень, – подмигнул Проскурин. – Ну, ты же понимаешь…
Виноградов хотел было что-то сказать, но потом оглянулся на окна Союза писателей и ограничился общим советом:
– Берегите себя, товарищи офицеры. Вы еще пригодитесь великой отечественной литературе.
– Хорошо, постараемся, – пообещал Максимов.
– Может, надо было тебе полежать пару дней? Растирания, прогревания, все такое…
– Нельзя. Сегодня опять обсуждение по Никулину.
– Ах ты черт, я и забыл совсем!
Как известно, любую – даже самую светлую и возвышенную – идею необходимо защищать от тех, кто присваивает себе право воплощать ее в жизнь. Говоря об этом, Карл Маркс, конечно же, имел в виду иезуитов, которые совершили бесчисленные преступления во имя христианства, и католических священников, торговавших отпущением грехов. Однако такое утверждение было вполне применимо и к любой другой ситуации, что показала скандальная история с литературным проектом «Писатель и война».
К очередной годовщине Великой победы городские власти выделили приличные средства на публикацию серии книг, написанных о войне членами Союза писателей. Преимущественное и почетное право участвовать в этой серии предоставлялось, естественно, ветеранам-фронтовикам, а также тем, кто участвовал в боевых действиях более позднего времени.
И действительно, открыла серию потрясающая по своей откровенности, честная и оттого очень страшная книга воспоминаний покойного петербуржского искусствоведа доктора наук Николая Никулина, который почти всю Великую Отечественную войну провел на передовой, в невысоких солдатских чинах. Тираж книги Никулина разошелся мгновенно, после чего городская писательская общественность образовала два непримиримых лагеря. В одном почти сразу же объединились записные ура-патриоты и просто завистливые бездарности, глубоко убежденные в том, что читателю следует узнавать про Великую Отечественную войну исключительно по инструкциям Главного политического управления времен СССР и по вылизанным мемуарам командующих фронтами. В основном этим «фронтовикам-теоретикам» противостояли писатели среднего поколения, послужившие и повидавшие кровь на Кавказе, в Афганистане, в Чечне или даже на Ближнем Востоке, – хотя, справедливости ради, необходимо отметить, что поддержали их и очень многие просто порядочные литераторы.
Кульминации эта история достигла на Международном книжном фестивале, когда словесная дискуссия о том, что следует считать любовью к Родине, едва не переросла в банальный мордобой на глазах у сотен посетителей и журналистов.
В результате власти города и руководство писательской организации постарались по-тихому свернуть любые обсуждения фронтовых записок Николая Никулина. А потом, очень кстати, вдруг выяснилось, что на серию «Писатель и война» Смольный выделил денег значительно меньше, чем было объявлено. Да и деньги эти уже как-то сами собой разошлись – на издание книг, наподобие воспоминаний «блокадных детей» сорок пятого года рождения, и «пронзительной военной прозы» какого-нибудь литературного руководителя, вроде не служившего в армии Валерия Протопопова или, скажем, Сорокина.
В результате серию заметно сократили – и не только по выпускам, но и по тиражам. Причем по какому-то странному совпадению сокращение это произошло прежде всего за счет книг тех авторов, которые активно отстаивали право каждого рассказать о войне свою правду, вроде романа кадрового офицера Тимура Максимова или очерков отчаянного «афганца» Сергея Гуляева…
Тем не менее ожесточенная полемика в писательской среде по поводу произведений Николая Никулина до конца не утихла, то и дело подогреваясь очередным доносом на покойного ветерана или каким-нибудь мерзким открытым письмом в «Литературную газету».
– Пойдешь с нами? – предложил Проскурин.
– Нет, – Владимир Александрович отрицательно покачал головой.
– Боишься? – уточнил Тимур Максимов.
– Нет. Другие дела, извините.
– Ладно, ты же у нас адвокат, занятой человек, – кивнул Проскурин. – Все-таки позвони потом что и как. Держи в курсе. Да, кстати…
Однако разговор пришлось прервать на полуслове:
– Минуточку!
Услышав поднадоевшую задень мелодию вызова, Виноградов достал из кармана мобильник. Номер снова был незнакомый, не обозначенный в памяти телефона.
– Слушаю вас.
– Здравствуйте, Владимир Александрович! – поприветствовал его приятный баритон.
– Добрый день.
– Это вас беспокоят из интернет-издания «МОЙКА.РУ».
– Добрый день, дорогая Анфиса.
– Почему вы меня так называете? – удивился невидимый собеседник.
– А почему вы свои публикации подписываетесь женским псевдонимом? – вопросом на вопрос ответил Виноградов. Приложив палец к губам, он показал приятелям, что разговор очень важный и не терпящий отлагательства.
– Ну, что поделаешь, специфика расследования… – без тени смущения заявил корреспондент. – Тогда не будем понапрасну тратить время. Раз уж вы все равно уже догадались, на какую тему будет интервью.
– Я не даю заочных интервью, тем более по телефону.
– Я готов и подъехать, куда скажете.
Профессиональному напору журналиста можно было только позавидовать.
– Назовите мне хоть одну причину, по которой я соглашусь с вами встретиться.
Собеседник задумался на мгновение.
– А может быть, тогда дадите комментарий?
– На какую тему?
– Владимир Александрович, мне потребуется всего лишь простой комментарий такого известного профессионала, как вы. К тому же почти очевидца произошедшего… – Собеседник обрушил на Виноградова поток слов, применяя надежное старое правило: чем дольше тянется разговор, тем труднее его оборвать: – Видите ли, в материалах полицейской проверки имеется два существенных противоречия. Во-первых, дверь склада открывается внутрь помещения. Если верить протоколу осмотра места происшествия и объяснениям сторожа, он лежал до утра без сознания там, где свалился: прямо у выхода. Да, но как же тогда выносили похищенную литературу, если он подпирал эту дверь своим собственным телом? Вы меня слушаете, Владимир Александрович?
– Да, конечно.
– И что скажете по этому поводу?
– А какое второе противоречие?
– Свидетели, с которыми я говорил, видели во дворе только светлый микроавтобус. Но заявленные в отчетах типографии тиражи отпечатанных книг просто-напросто не могли бы в него поместиться! Для того чтобы вывезти все, что оставалось на складе по документам, нужен был настоящий большой грузовик, если даже не целая фура.
– Возможно, свидетели ошибаются?
– Всякое бывает, – согласился журналист.
– Да, всякое бывает… – повторил вслед за ним Виноградов. И внезапно заторопился: – Ой, простите, мне надо бежать! Не могу разговаривать, извините, пожалуйста!
После этого Владимир Александрович дал отбой. Динамик мобильного телефона был достаточно сильный, и по лицам приятелей он догадался, что те слышали если не весь разговор, то значительную его часть.
– Ну, и что скажете?
– Он ведь перезвонит сейчас, – напомнил Николай Проскурин.
– Нет. Не думаю.
– А как же твои комментарии?
– Да нужны они этим ребятам, как… лысому расческа! – Виноградов убрал телефон.
– Тогда зачем было звонить?
– Не знаю.
– Может, это какой-нибудь провокатор? – Тимур Максимов обернулся и многозначительно посмотрел на окна Дома писателей.
– А может, и наоборот, помочь хотели…
– Владимир Александрович, ты еще веришь в добрых журналистов?
– Я верю в чудеса, – пожал плечами Виноградов.
Глава 4
У книг те же враги, что и у людей: огонь, сырость, животные, погода и их собственное содержание.