Психей (СИ)
— Ты должен был вмиг ослепнуть, увидев меня — то было наказание Зевса, но видимо, не зря ты так жадно лакал мое семя! — его губы скривились. — Повезло тебе. Оставайся же здесь со своим везением и влачи свою жалкую жизнь в одиночестве. А она у тебя теперь будет долгая! О, бессмертным ты конечно не стал, но жизнью намного длиннее обычной ты себя обеспечил! — Эрот вытянул руки в сторону Психея ладонями вниз и мертвенным, тусклым голосом проговорил: — Я проклинаю тебя. Никто и никогда тебя не полюбит. Я забираю у тебя отголосок божественного пламени, того дара, что был в тебе — будить любовь и расположение. Отныне, к кому бы ты не пошел, к кому бы не обратился, все будут отворачиваться от тебя, оставаясь глухими и равнодушными к тебе. Тебе никогда больше не будет дано узреть лика любви. Живи без меня и без любви, коль ты презрел еe.
Если до этого безжалостные речи и обвинения падали на Психея, точно камушки — больно, но терпимо, то теперь в словах бога ему почудился грохот опускающейся на грудь могильной плиты. А Эрот, закончив, потянулся за колчаном и заметил валяющийся кинжал. Кинул убийственно-презрительный взгляд: «Не хотел убить, говоришь?» и, не говоря больше ни слова, двинулся к окну.
— Нет, нет, нет! — Психей пополз за ним следом.
Эрот отворил ставни, расправил крылья и взлетел, но Психей успел в последний момент ухватить его за ногу. Бог воспарил к самим облакам и попробовал стряхнуть досадный груз — Психей держался крепко и цепко. Но в какой-то момент у него не стало больше сил: руки его разомкнулись и он начал стремительно падать над каким-то леском. Недалеко блеснула серебром в свете луны речка, темные кроны деревьев приближались с ужасающей быстротой, и Психей успел уже попрощаться с жизнью, однако же в последний миг, Эрот успел его подхватить и скинуть на траву, а сам взлетел на верхушку дерева. Психей воодушевился — Эрот не дал ему умереть, значит, ещё не всё потеряно. Он встал на колени и стал снова молить:
— Прости меня! Как хочешь, накажи, но прости! Жизнь мне и не жизнь без тебя. Я умру без тебя, ведь ты моя жизнь, мое сердце, мое дыхание, моя душа…
Но Эрот лишь покачал головой. Он сделался холоден и отстранен — никакие чувства не отражались на его мраморном лице: ни гнев, ни боль, ни сочувствие.
— Ты и будешь наказан. Тем, что больше никогда не увидишь любви… Ты заставил меня нарушить клятву, данную Зевсу. Не по своей воле, но я стал клятвопреступником. Какое счастье, что ему не пришло в голову заставить меня клясться стигийскими водами [2]!.. Лет сто назад я несколько раз развлекся, шутки ради показываясь смертным возлюбленным других богов. Никто не может остаться равнодушным, увидев лицо бога любви. Девы и юноши те, тут же забыв о других богах, влюблялись в меня, а затем сходили с ума в тоске и печали. Оскорбленные любовники доставали своими жалобами Зевса, и тогда он заставил меня дать слово не показывать мой лик смертным. В противном случае они будут слепнуть от одного взгляда на меня… Что же, Громовержец не учел, что с соками моего тела любовнику будут передаваться и нектар с амброзией, приближая его на шаг к бессмертным. Радуйся же этому, если можешь… Я тебе уже всё сказал. Сделанного не изменишь. Прощай. Больше ты меня не увидишь.
Он расправил крылья и взмыл ввысь.
— Нет! — Психей вскочил, но тот его уже не слышал.
Психей обхватил себя руками и, не отрываясь, смотрел на быстро удаляющегося Эрота — всё еще надеясь, отказываясь верить, что это конец, — пока светящуюся точку не поглотил черный бархат небосклона. А когда на него нахлынуло понимание необратимости свершённого, он закачался — раздавленный, уничтоженный — и упал в траву. Лицо его перекосилось, рот раскрылся сначала в беззвучном крике, а потом он завыл, завыл, как воет смертельно раненое животное.
Психей оплакивал свою любовь, свое счастье, он задыхался от тоски и безысходности. Тело била крупная дрожь. Моментами становилось больно дышать — он хватал тогда воздух ртом, как рыба, и поток слез прерывался на мгновение, чтобы затем накрыть его еще с большей силой. Психею казалось, что он не выдержит, что его сердце не выдержит и лопнет от горя. Как было бы хорошо! Всё равно, всё кончено… Ничего не изменишь: сам всё разрушил, сам оскорбил, сам растоптал… Вот только одно: за что, Теломена, о боги, за что?!.. И слезы, немного было утихнувшие, принимались литься с новыми силами.
Его не пугали угрозы, что его никто не полюбит. Пусть не любят, ему всё равно. А вот как жить без Лучника — да нет же, Эрота! — он не представлял… Он не сможет. Как жаль, что Эрот не дал ему разбиться о землю. Жестокий Эрот! Но, кажется, там была речка. Вот оно — спасение от этой боли, этого горя!
Психей поднялся и шатаясь, поплелся в сторону реки. Ему пришлось немного поплутать, но он лишь успел окрепнуть в своей решимости. И когда в просвете между деревьями показалась лунная дорожка, он, не раздумывая, сбежал вниз и, подняв тучу брызг, стал всё глубже заходить в реку. Психей не заметил ни миловавшуюся на противоположном берегу парочку, ни возмущенно-стыдливого вскрика, ни плеска воды. Он шел вперед, прямо и не останавливаясь, пока над его головой не сомкнулись воды.
Комментарий к 6. Снадобье Теломены
[1] Психей очень недогадлив был, но с другой стороны на фреске не были отображены крылья. Горящий факел, помимо колчана со стрелами — всё атрибуты Эрота. Считалось, что Эрот зажигает любовь в сердцах (само слово, зажигает!) не только луком и стрелами, но и факелом. Т.е. факел являлся еще и символ любовного пламени, огня любви.
[2] Клятва водами Стикса — была самой священой из клятв. За ее нарушение даже богов постигала страшная кара: клятвоотступника на девять лет изгонялись из сонма небожителей и заставляли выполнять унизительную работу (например, служить смертному).
========== 7. Советы Пана ==========
Пан, козлоногий бог леса и стад, долго добивался милости очень хорошенькой, но очень застенчивой молоденькой наяды Автеи. Он развлекал ее своими песенками на сиринге[1], смешил забавными прыжками и рожицами, рассказывал побасенки, и, вот, наконец, красавица-наяда сдалась и была готова уступить его напору.
Они расположились на берегу ее реки. Пан целовал Автею в медовые уста, ласкал шею и плечи, шептал в розовеющее ушко грязные словечки, и наяда, краснея, все больше распалялась и послушно закидывала голову, подставляясь под новые ласки. Она уже позволила распустить пояс хитона, явив восхищенному взгляду Пана два совершенных плода с розовыми маковками, и дала увлечь себя на ложе из трав и цветов, как вдруг раздался страшный шум, будто зверь через бурелом ломился. Автея вскрикнула, отпрянула, стыдливо прикрывая грудь, превратилась в журчащий поток и стекла в реку.
Распаленный и досадующий Пан успел заметить лишь темную макушку, в тот же миг скрывшуюся под водой. По речке прошла рябь, вода отхлынула от берега, чтобы, вздыбившись на середине большой волной, вытолкнуть из своей утробы смертного. Смертный чуть отполз от кромки воды, но так и остался лежать на берегу — жалкий, голый, дрожащий — и не переставая кашлял и отплевывался.
— Ну и что всё это значит? Ты что, другого места, чтобы топиться, не мог себе найти?
Психей, а это был он, поднял голову и увидел, что перед ним, склонив голову набок, стоит и сердито рассматривает его человек с козлиными ногами, жидкой бородкой и рожками на голове. Но когда они встретились взглядами, настроение того неожиданно переменилось:
— Ба! Да это же Психей! Ну, давай, иди сюда… Чего дрожишь, холодно? Вот на-ка, накинь.
Психей, у которого зуб на зуб не попадал, с благодарностью завернулся в протянутую овечью шкуру. Они присели на берег. Пан приобнял его, прижав к своему тёплому боку, и продолжил:
— Вижу, вижу я по бледности твоего лица, по заплаканным глазам, что постигло тебя любовное горе… Но зачем же так сразу кидаться топиться? Зачем осквернять дом ни в чем неповинной нимфы?
Психей понурил голову.
— Я не п-пподумал, п-ппрости, — он всё еще никак не мог согреться. — А от-ткуда ты меня знаешь?