Художница из Джайпура
До того как я приехала в Джайпур, мехенди моим госпожам рисовали шудры, женщины из низшей касты. Но они рисовали те же узоры, что когда-то их матери: точки, черточки, треугольники. Этого хватало, чтобы заработать на кусок хлеба. Мои же рисунки были искуснее, они рассказывали истории женщин, которых я обслуживала. Да и паста у меня была лучше и мягче той смеси, которой пользовались шудры. Перед тем как рисовать, я смазывала кожу клиенток лосьоном из лимонного сока с сахаром: тогда узор держался дольше. Чем хна темнее, тем больше женщину любит муж (по крайней мере, так считали мои клиентки), так что мои темно-коричневые рисунки неизменно приводили их в восторг. Постепенно среди моих клиенток распространилось убеждение, будто мои мехенди помогают вернуть непутевого мужа на брачное ложе и выманить младенца из утробы. Благодаря этому я могла называть цену в десять раз выше той, что просили шудры. И получать ее.
Даже Парвати верила, что рождением младшего сына обязана моему мастерству. Она была моей первой клиенткой в Джайпуре. Когда она понесла, страницы моего еженедельника заполнились приглашениями ее знакомок – дам из высшего света.
Оставив хну на руках Парвати высыхать, я принялась за ее ступни, она же наклонилась, чтобы полюбоваться узором. Наши головы почти соприкасались, я чувствовала на щеке ее теплое сладковатое дыхание, отдающее бетелем.
– Ты говоришь, что не бывала за границей, но такие листья инжира я видела только в Стамбуле, – сказала она.
От давнего страха у меня на миг перехватило дыхание. На ногах Парвати я изобразила листья турецкой смоковницы, так не похожей на свою кузину из Раджастана, чьи скудные плоды годятся в пищу разве что птицам. На ступнях я рисовала узор, предназначенный лишь для взора ее супруга – округлые половинки спелого манящего инжира.
Я поймала взгляд Парвати, мягко взяла ее за плечи и с улыбкой уложила обратно на подушки.
– Разве это заметит ваш муж? – Я приподняла бровь. – То, что инжир турецкий?
Я достала из сумки зеркальце и поднесла к своду правой стопы, чтобы Парвати рассмотрела крохотную осу, которую я нарисовала рядом с инжиром.
– Ваш муж наверняка знает, что каждой смоковнице нужна оса, чтобы опылить ее цветок.
Парвати удивленно вскинула брови и приоткрыла рот, накрашенный темно-сливовой помадой. Оттоманка вздрогнула от ее громкого смеха. Парвати была статная, с красивыми глазами и чувственными губами, верхняя чуть пухлее нижней. Она носила разноцветные сари – сегодня была в шелковом, цвета фуксии: на их фоне ее лицо казалось светлее.
Парвати вытерла слезы краешком сари.
– Шабаш, Лакшми! – сказала она. – В те дни, когда ты рисуешь мне мехенди, Самира так и тянет в мою постель.
В голосе Парвати сквозила нега полудня на прохладных хлопковых простынях, когда к ее бедрам прижимаются теплые бедра мужа.
Усилием воли я отогнала от себя этот образ.
– Так и должно быть, – пробормотала я и продолжила колдовать над сводом ее стопы. У большинства женщин это место очень чувствительно, но Парвати привыкла к движениям моей палочки и ни разу не вздрогнула.
– Значит, листья турецкой смоковницы останутся загадкой, как твои голубые глаза и светлая кожа, – хихикнула Парвати.
Я обслуживаю ее вот уже десять лет, а она никак не успокоится. В Индии у всех глаза черные, как уголь. Голубые требуют объяснения. Я – женщина с темным прошлым? Мой отец – европеец? Или, того хуже, мать – англо-индианка? Мне тридцать лет, я родилась во времена британского владычества и привыкла к тому, что люди судачат о моем происхождении. Но я ни разу не поддалась на подначки Парвати.
Я накрыла мехенди влажным полотенцем, налила в ладони гвоздичного масла, потерла руки, чтобы его согреть, и принялась убирать излишки высохшей пасты с кистей Парвати.
– Считайте, джи, что одну из моих прародительниц соблазнил Марко Поло. Или Александр Македонский. – Я массировала пальцы Парвати, хлопья хны сыпались на полотенце, и постепенно на кистях проступал узор. – Кто знает, быть может, во мне, как и в вас, течет кровь воинов.
– Ох, Лакшми, тебе всё шутки! – Парвати снова расхохоталась, и в ушах ее весело заплясали сережки – золотые колокольчики с жемчужными язычками. Обе мы принадлежали к высшим кастам: я – к брахманам, Парвати – к кшатриям, но она не видела и никогда не увидит во мне ровню, поскольку я, рисуя мехенди, прикасаюсь к чужим ступням, то есть занимаюсь грязным делом, которое приличествует только шудрам. И хотя брахманы веками учили детей кшатриев и отправляли религиозные ритуалы, в глазах элиты Джайпура я опозорила свою касту.
Но женщины вроде Парвати щедро платят. А потому, не обращая внимания на ее язвительные замечания, я убирала остатки пасты с ее кистей. За эти годы мне удалось скопить немало денег, и я была как никогда близка к осуществлению мечты о собственном доме. Его мраморные полы будут приятно холодить мои ноги после целого дня беготни по городу. Еще в нем будет водопровод, и мне больше не придется упрашивать хозяйку налить воды в мутки. И ключ от дверей будет только у меня. Из этого дома меня никто никогда не выгонит. В пятнадцать лет меня силой выдали замуж в другую деревню: родители посчитали, что дольше не в состоянии меня прокормить. Теперь я сама их прокормлю и позабочусь о них. Все эти годы я посылала им деньги, писала письма, они не ответили ни на одно, но ведь наверняка они передумают, когда я перевезу их в Джайпур, в мой собственный дом? И тогда родители поймут, что моя жизнь удалась. А до нашей встречи я гордость попридержу. Как говорил Ганди-джи, «око за око – весь мир ослепнет».
Послышался звон разбитого стекла, и мы вздрогнули. По ковру прокатился крикетный мяч и замер подле оттоманки. В следующий миг с веранды в комнату вошел Рави, старший сын Парвати, и в открытую дверь потянуло ноябрьским холодом.
– Бета! Немедленно закрой дверь!
Рави ухмыльнулся.
– Говинд прозевал мою подачу. – Он заметил мяч у дивана, подошел и поднял его.
– Он же намного младше тебя.
Парвати во всем потакала сыновьям, особенно младшему, Говинду, рождением которого она, по ее убеждению, была обязана моему мастерству (впрочем, я ее не разубеждала).
С тех пор как я в прошлый раз видела Рави, он очень вытянулся, раздался в плечах. Квадратный подбородок – точь-в-точь как у отца – оттеняла щетина: он уже начал бриться. Румяный, с длинными, как у матери, ресницами, он, пожалуй, мог считаться красавцем.
Рави подбросил мяч, одной рукой поймал его за спиной.
– Чай есть? – поинтересовался он с отцовскими интонациями: тот же выговор ученика частной английской школы.
Парвати позвонила в серебряный колокольчик, который держала возле оттоманки.
– Вы с Говиндом попьете чаю на улице. И скажи чокидару, чтобы вызвал стекольщика-валлу.
Рави улыбнулся, подмигнул мне и вышел, так хлопнув дверью, что из нее выпал очередной осколок стекла. Он грациозно пробежал по лужайке. Три садовника, обернув головы шарфами, пропалывали, поливали, подстригали кусты гибискуса и каприфоли.
Появление Рави послужило прекрасным предлогом якобы невзначай упомянуть о том, ради чего я пришла. Однако действовать следовало осторожно.
– Приехал из пансиона?
– Хан. Я попросила Рави помочь мне перерезать ленточку на открытии нового джимхана. Ты же знаешь Неру-джи – как он старается модернизировать Индию. – Она со вздохом откинула голову на подушки, словно премьер-министр каждый день осаждает ее звонками. Насколько мне известно, так и было.
Лала внесла серебряный поднос с чаем. Я принялась доставать из судков угощение, которое приготовила специально для Парвати, и услышала, как она укоряет старуху:
– Разве я не говорила отослать ее прочь?
Служанка молитвенно сложила руки, прикоснулась к губам.
– Моей племяннице некуда пойти. Кроме меня, у нее никого не осталось. Пожалуйста, джи. Мы в вашей власти. Быть может, вы передумаете?