Порог
– Она словно пресвятая Мадонна, отец, – такая тихая, – говорил Ги, и лицо его напоминало Бизанкуру-старшему морду ополоумевшего барана в период случки, о чем он так прямо сыну и заявил:
– Ты, сынок, дурной, вот что я тебе скажу. Коли видишь в ней Мадонну, закажи ее портрет живописцу да молись на него, прости господи! Все больше пользы будет…
– Но она уже тяжелая, отец, – простодушно моргая, заявил сынок.
«М-да, непорочного зачатия не получится», – понял батюшка, но было поздно.
Увидев друг друга случайно на ярмарке, где каждый был со своим семейством, они уже не расставались ни днем, ни ночью, поправ все правила приличия и здравого смысла.
– Пресвятая Дева Мария! – тихо охнул Ги, приложив руку к сердцу.
– Нет, мой сеньор, просто Анна-Мария, – краснея до ушей, пролепетала та и опустила глаза, но отойти не спешила. – А… а вы здесь что? – нескладно брякнул юноша.
– А я… а мы вот с отцом тут… – еще нескладнее ответила девушка, кивнув.
И начались безумные страсти. Со сложениями сонетов на манер Петрарки, соловьями и луной, и тому подобной дребеденью, и все это на фоне локальных очагов голода, набегов, грабежей и вербовки в войска. Любовь – она именно так и делает, набрасывается внезапно, без объявления войны, эдаким нежным разбойником.
Когда отец Ги в пору его отрочества настоятельно советовал сыну обратить внимание на род де Блуа-Шатильон и на девицу де Шатильон, Ги уже тогда знал, что женится только на Анне-Марии де Богарне.
Да, в графстве Блуа, помимо прочего добра, были лучшие в округе виноградники, и всего одна дочь, которой доставалось все самое лучшее, отчего выросла она на диво пышной и дородной. Так нет же, юноше приглянулась именно Анна-Мария – невзрачная, худосочная, а всего хуже, из семьи голодранцев, как презрительно называл их отец Ги. Словно он сам обладал несметными богатствами – как же, накося выкуси!
Впрочем, будь он в расцвете сил, сын вряд ли стал бы ему перечить. Но отец, пытаясь самолично поучаствовать в строительстве нового сооружения на внутреннем дворе, включавшего в себя хлев и сарай для сена и хозяйственной утвари, переусердствовал.
Падая с внушительной высоты – ХРЯСЬ! – он сильно повредил себе обе ноги и, главное, позвоночник. Из мужчины в расцвете лет превратился в калеку и с тех пор на открытый конфликт с сыном не шел – наследник как-никак, надежда и опора в старости.
А род Богарне, к которому принадлежала Анна-Мария, хоть шел от королевской династии Капетингов и принадлежал дому де Дре, действительно был довольно хилым да к тому же настолько обеднел задолго до начала повествования, что даже не мог дать за дочерью приличного приданого.
– Нищеброды! – тряся костылями, бессильно бранился глава фамилии Бизанкур.
Все мало-мальски пригодное в качестве приданого в имении Богарне уже было отдано старшей дочери и сыну, а последышу досталось лишь свадебное платье матери, правда, с богатой вышивкой, и старинная Библия в кожаном тисненом переплете. Это добро берегли как зеницу ока на дне сундука. Вместе с сундуком молодым и преподнесли.
– И это все? – не удержался от ехидного вопроса батюшка Бизанкура, когда откинули крышку.
– Нет, – гордо возразил Ги. – Тут еще рубашка.
– Я ее сама сшила из тонкого льна, – потупясь, пробормотала невеста.
– И кружево это она сама плела, – не преминул похвастаться жених, точно кружево было его рук делом.
Он был очень растроган таким подарком. В пору их знакомства были и другие подношения от Анны-Марии – то румяное яблоко, то гроздь винограда, то тончайший платочек, то лента. Он считал себя изрядно облагодетельствованным этим трогательным проявлением чувств и ответил возлюбленной такой взаимностью, что результаты любви не замедлили сказаться.
– Пузо-то на нос лезет! – простодушно всплеснула руками матушка Ги, заметив наконец оказию в местном храме после воскресной службы. – Что ж ты, сынок, наделал.
Венчал их, ввиду такого дела, отец Игнатий. Платы брать он не хотел, зная, что не только за душой девицы Богарне нет ни гроша, но и что состояние Бизанкуров нынче – не более чем пение сверчка в щели под полом.
«Да пропади пропадом эта ваша любовь!» – так напутствовал молодую чету освирепевший Бизанкур-старший. На свадьбе он сидел, мрачно скособочившись, и только кубок за кубком поглощал запасы из винных погребов.
Ги де Бизанкура это не смутило. Кое-что он смог скопить на продаже глиняной утвари, которую делали их крестьяне, кое-что сунула ему сердобольная матушка. А вот отец Анны-Марии, Франсуа Богарне, был рад-радешенек. Его хозяйство тоже изрядно обветшало, и сбыть с рук младшую дочку, тощую и тихую, он даже и не мечтал – как говорится, лишний рот. Но теперь этот лишний рот перекочевал в семейство Бизанкуров.
Перекочевало туда и еще кое-что.
Безумие.
Да, Анна-Мария была безумна. Это тщательно скрывалось от соседей, а родственники держали язык за зубами.
Обычно она была тиха, кротка и послушна. Но иногда на нее накатывало, и ей очень хотелось выколоть кому-нибудь глаза, укусить до крови. Было ли это одержимостью каким-нибудь демоном, неизвестно. По крайней мере, демон, если он и был, другим образом себя не проявлял, так что ее странности удавалось держать в тайне.
Семья ее была достаточно набожной, и Анна-Мария прекрасно знала, что такое грех, и еще она знала, что такое наказание – и Божие, и людское. В те моменты, когда в ней появлялась потребность причинить кому-то боль, она начинала жечь себя каминными щипцами. Чтобы это не бросалось в глаза, она оставляла метки на внутренней стороне бедер, ниже коленей – в тех местах, которые и муж иной не увидит.
Не то чтобы она получала удовольствие от физических мук – нет, скорее, охлаждала свой пыл и переключала внимание с того, что было несомненным злом и грехом. Наказывала себя сама до того, как случилось бы непоправимое, и наказать ее пришлось бы кому-нибудь другому. Попросту казнили бы, да и все.
Матушка случайно застукала Анну-Марию за очередным самоистязанием лет в двенадцать, в первые ее месячные. Списала на буйство первой крови и очень опечалилась. Только приказала дочери не болтать и по возможности держать себя в руках. Поди выдай замуж бесприданную да и полоумную к тому же – нечего и пытаться! Дочь в слезах просила прощения, обещав быть тихой и покорной. И обещание свое выполнила – никто, кроме матери, так ничего и не узнал. И вот – счастливый случай, потерявший голову от похоти Ги де Бизанкур…
* * *На последнем сеансе в маленьком кинотеатре на окраине района Санкт-Паули народу было совсем немного.
Зрители пили пиво, сорили скорлупками фисташек, громко смеялись. На экран почти никто не смотрел. Кому интересны замшелые истории Средневековья, инквизиция и прочее мракобесие вроде сжигаемых на костре ведьм. Третьесортный ужастик на околоисторическую тему. Молодежь зашла сюда от скуки, чтобы потискаться в темноте зала, выпить, потусить и повеселиться. И действительно, с точки зрения парней и их девчонок, это было дико смешно.
– Фу-у, эта дура червяка сожрала! – воскликнул паренек с челкой до носа и пирсингом в брови. – Тьфу, дерьмо!
– Так она щас и дерьмо чье-нибудь сожрет, – заметил другой подросток с зелеными волосами.
Остальные заржали.
Не смеялся только темноволосый голубоглазый молодой мужчина, которого действо на экране приковало к себе намертво. Он побледнел и вцепился в подлокотники кресла так, что костяшки его пальцев побелели.
– Забавно, правда? – промурлыкал рядом с ним низкий, с хрипотцой, женский голос.
Бизанкур, вздрогнув, уставился в темноту кинотеатра. Смутный абрис лица и темная вьющаяся прядь, но и этого было достаточно, чтобы узнать.
Белла. Они не виделись уже несколько лет, хотя когда-то были неразлучны. Что ее сюда принесло, интересно?
– Я здесь, чтобы напомнить, о чем нельзя забывать никогда, малыш-ш-ш, – хрипло мурлыкнул голос из темноты, и длинный шершавый язык скользнул по губам Бизанкура.