Актеры затонувшего театра

— Ну вы же уже поняли, что она за человек была.

Вера взяла рацию и связалась с капитаном.

— Григорий Михалыч, на вашем судне есть карцер или каюта, предназначенная для содержания преступника?

Услышав последнее слово, Станислав напрягся и отвернулся в сторону. На его глазах выступили слезы.

— Найдется, — ответил капитан. — А что, есть кого туда помещать?

— Есть один желающий, — ответила Вера. — Подготовьте помещение, а потом высылайте конвой. Теперь о теле. Знаете условия хранения и транспортировки подобных грузов?

— Увы, даже очень хорошо знаю. Я из ЮВА двух моряков своих в Канаду вез. Ребят в порту зарезали.

— Откуда? — не поняла Вера.

— Из Юго-Восточной Азии. Из Восточного Тимора, если уж совсем точно. Не все даже такую страну знают, а мы туда за грузом кофе пошли. Вернее, повезли военный груз, а обратно кофе должны были взять. А в Дили у них тогда беспорядки начались. Дили — это столица и одновременно крупнейший порт. Власть разбежалась, начались грабежи, пожары и все такое прочее…

— Ну, раз опыт есть, то знаете, что делать.

Вера закончила разговор и посмотрела на Станислава, он вытирал слезы.

Вера подала ему салфетку и спросила:

— На ноже остались твои отпечатки?

— Конечно. А чьи же еще? Но я не знаю точно.

— Ты был в перчатках?

— Не помню, — Холмский отвел глаза.

— Стасик, — как можно мягче произнесла Вера. — Ты не помнишь, как вошел, как ударил ножом, не помнишь, был ли ты в перчатках или без них. Но помнишь только, что взял бутылку вина.

Холмский кивнул:

— Ничего не помню. Затмение какое-то нашло. Про бутылку помню. А это что, отягчающее обстоятельство?

— В принципе, да. Вино ведь дорогое.

— Ужас! — прошептал Холмский. — Из-за какого-то вина вся жизнь под откос.

— Вообще-то ты человека убил, — напомнила Вера.

— Это да, — согласился Станислав.

Он уже перестал плакать, но по-прежнему был растерянным и несчастным.

— Это тебя Гилберт Янович попросил отстоять честь труппы? — спросила Вера. — Раз уж подозревают всех, пусть кто-то один ляжет на амбразуру.

— При чем тут Скаудер? — не очень уверенно удивился Холмский. — Я сам принял решение. Раз я убил, да еще вино украл, то я и должен отвечать.

В дверь постучали.

— Входите, Григорий Михалыч! — крикнула Вера, решив, что это пришел капитан с моряками, чтобы отконвоировать Холмского в импровизированную тюрьму.

Но вошел Волков. Он приблизился к Станиславу, погладил его по голове. Холмский сжался и закрыл лицо ладонями, чтобы не разрыдаться.

— Садитесь, — предложила Вера и указала народному артисту на третье кресло.

— Да я уж постою, — печально произнес Федор Андреевич. — Пришел выяснить, что происходит. Разговоры пошли, будто бы схватили убийцу. Убийцу! — вскричал он и готов был вскинуть руки, возмущаясь. — Кого? Взяли самого слабого и пытаетесь его расколоть!

— Успокойтесь, Федор Андреевич! — проговорила Вера.

— А как тут быть спокойным, когда такой беспредел?!

— Федор Андреевич, вы ведь читали «Преступление и наказание»?

— Ну, разумеется, — ответил Волков. — Я почти наизусть знаю этот великий роман!

— Помните, наверное, что у Порфирия Петровича был еще один подозреваемый, который сознался в убийстве старухи-процентщицы и ее сестры, но Порфирий Петрович не поверил?

— Ну, разумеется. Некий Миколка из старообрядцев или из сектантов, который с художником жил. Он решил взять на себя чужой грех, чтобы искупить свой собственный… — Волков вдруг понял. — То есть и вы тоже не верите нашему «Миколке»?


— Нет, конечно. Вспомните того же Порфирия Петровича. Его слова про сладостное желание из окна или из колокольни спрыгнуть…

Волков покачал головой и выдохнул:

— Уф! Приятно иметь дело с начитанным человеком. В наше время все беды от того, что люди читать не хотят. А потому и глупость повсеместная. Я ведь этого Порфирия Петровича на сцене изображал, даже брови высвечивал, чтобы соответствовать образу, придуманному Федором Михайловичем. А как я произносил текст! Вот послушайте…

Волков смахнул ладонью с лица свое обычное выражение, потом пригладил волосы и немного присел, потом пригнулся чуток и выпалил чужим голосом:

— Геморрой-с… Все гимнастикой собираюсь лечиться; там, говорят, статские, действительные статские и даже тайные советники охотно через веревочку прыгают-с; вон оно как, наука-то, в нашем веке-с… Так-с…

Он снова выпрямился.

— А еще раньше и Раскольниковым был, потом уж Свидригайловым.

Дверь отворилась без стука и вошел капитан Шкалик, за спиной которого стояли двое моряков с напряженными лицами.

— Кого забирать надо? — спросил капитан, глядя почему-то на Волкова.

— Меня, — всхлипнул Холмский и поднялся из кресла.

Шагнул к двери, остановился. Повернулся к Вере:

— Прощайте.

И поклонился. Потом поклонился и Волкову.

— Прощайте и вы, дорогой учитель Федор Андреевич, никогда не забуду, что вы для меня сделали.

На глазах у Станислава опять выступили слезы. Волков обнял молодого человека.

— Держись, сынок. Мы тебя не оставим! — Он посмотрел на Веру. — А можно его проводить до камеры, напутствовать, так сказать, сил чтоб у него прибавилось?

— Конечно, — не стала спорить Вера. — Вместе и проводим.

Вера в любом случае хотела проводить Станислава. Но она опасалась, что в коридоре соберется вся труппа, которая, разумеется, не станет пытаться отбить своего товарища, но криков и возмущений не избежать. Но в коридоре никого не было. И потому спокойно и молча спустились на лифте на первую пассажирскую палубу, потом по внутреннему трапу перешли в помещения, где располагались каюты команды и служебные помещения. Остановились у металлической двери, возле которой Станислав и вовсе врос в землю, а когда дверь отворили, он испуганно посмотрел на мрачное помещение без иллюминатора и с бледным ночником на стене. В каютке стояла единственная кровать, с деревянной плоскостью вместо панцирной сетки… На плоскости лежали свернутые в трубку тонкий матрас, подушка и комплект постельного белья.

Холмский опустился на кровать и спросил обреченно:

— Что я должен снять? Ремень? Галстук? Но галстука у меня нет… Шнурки? Говорите, подсказывайте — я ведь в первый раз…

Он наклонился и начал расшнуровывать ботинки. Бросил шнурки ко входу, потом бросил туда и узкий брючный ремешок и тихо заплакал.

— Позвольте проститься? — спросил Волков у капитана самым бархатным тембром, на который только был спокоен.

Шкалик дернул плечом, и Федор Андреевич вошел внутрь. Присел рядом с молодым человеком, положил ему на плечо руку, привлек к себе и что-то шепнул на ухо. Холмский кивнул.

Народный артист поднялся и посмотрел на капитана:

— Ну все.

Дверь камеры закрыли. Одного из матросов оставили сторожить, что вызвало возмущение у Федора Андреевича.

— А зачем такое дополнительное унижение?! — воскликнул он.

— Чтоб сообщники не отбили, — объяснила Вера.

— Какие еще сообщники? — удивился Волков.

— Карбонарии на лошадях. Все в черном и в черных полумасках.

— А-а, если в этом смысле, то тогда конечно, — протянул народный артист.

Шкалик, слышавший этот короткий разговор, взорвался.

— Мне эти ваши, простите, за слишком мягкие выражения, игры — во где! — Он провел ребром ладони по своему горлу. — И так людей не хватает, а тут еще наверху пост организуй, здесь — тоже. Если до Питера дойдем без происшествий — считайте, что повезло вам.

Они подошли к лифту. Капитан отпустил матроса взмахом руки, а когда вошел в кабину, обратился к Вере.

— Может, фамилию изменить, чтобы уже не было никаких сомнений? Буду не Шкалик, а Шкаликов. Ведь был такой поэт знаменитый.

— Шпаликов, — поправил Федор Андреевич и продекламировал:



По несчастью или к счастью, истина проста: