Акулы из стали. Ноябрь

– И кто идет четвертым – минер?

– Он!

– А ведь потом скажут, что нас было четверо!

– Кого волнует, что будет потом? Как там ты вчера, кстати, со своей-то? Было чо?

– С какой своей?

– Которую ты ко мне приревновал. Как ее… Катя?

– А. Да чего она моя вдруг. Ну проводил домой, да и все.

– И все?! Даже не домогался? Антон, я тебе говорю – он точно болен!



И вот тоже странно, думал Толик, допивая чай, пока доктора что-то обсуждали на фоне его мыслей, раньше-то я похвастался бы и до того еще, как меня об этом спросили, и меня бы все хвалили, какой я молодец и отчаюга, а сейчас не хочется: и хвастаться не хочется, и чтоб хвалили – не хочется. А хочется чего? А ничего и не хочется. Разве что хочется чего-нибудь захотеть. Ну нет, хорошо все-таки, что мебель эта сегодня нарисовалась: в компании-то оно и страдать веселее. А библиотека – да не сгорит же. Подождет меня и до завтра.

Механик не очень удивился, когда Толик пришел к нему уже после отбоя тревоги переотпрашиваться на завтра. Чего только не сделают, сказал он, дети рабочих окраин, чтоб не ходить в библиотеки: друзей себе выдумают, диваны какие-то, а то возьмут да и вовсе заболеют… Кончил он тем, что ему вообще все равно, так как завтра на борту его не будет по причине общего сбора механиков в штабе флотилии. Так что анархия, которая начнется в его боевой части при его отсутствии, неизбежна, и уйдет Толик с борта раньше или не уйдет – ни на что уже не повлияет. Нелегко вам, посочувствовал в ответ Толик, на таких хрупких плечах и все держать неусыпно. В ответ механик посоветовал ему идти на хуй и подъебывать кого помоложе. На том и порешили.

В поселок возвращались пешком – транспорта не было совсем, а тропу в сопках хоть уже и пробили, но утрамбовать еще не успели. Шли долго, то вязли в снегу, то скользили на камнях и с горок: в общем было бы довольно весело, если бы не было так грустно. Едва заскочив домой переодеться, Толик побежал в условленное место, где его уже ждал Саша с детскими санками на плече. От Саши они двинули к минеру, где кричали под его окнами: «А Витя выйдет? А мячик нам сбросите?», пока не выглянула минерская жена и не сказала, что Витя уже ушел к Антону со строгим наказом от нее быть дома к девяти вечера. И зачем вам мячик, клоуны, зима же на дворе, тьфу на нее и чтоб она была неладна. И смотрите, чтоб мужа мне отпустили вовремя, а не как всегда, а то знаю я вас. Клятвенно пообещав минерской жене, что в этот раз все будет пучком, а не как обычно, пошли к Антону.

Соседом Антона оказался какой-то капраз из другой дивизии и по всему видать было, что приготовился уже к переезду и надеялся, что навсегда: по всей квартире стояли упакованные коробки с вещами, просто вещи лежали кучами, а из мебели остались только табуретка на кухне, телевизор на полу и мягкий уголок.

– Мать моя! – восхитился Антон уголком. – Да это же «Журавинка» собственной персоной!



Так точно, подтвердил капраз, с трудом достали этот набор в военторге еще в те времена и вот даже знак качества приклеен на задней спинке дивана – видите? То-то же, а как раскладывается, смотрите: хоп – и разложен, хоп – и сложен. Механизм работает как часы! И кресла, считай, новые! Да ебу я, что ли, сколько хочу за него денег… Сколько хотите, столько и давайте.

– Сча, спустимся, и я вам историю расскажу про «Журавинку» эту, – пыхтел по лестнице Антон, когда сносили диван вниз, – как увидел ее, так сразу и вспомнил!

На улице диван уложили на саночки, кое-как привязали и потащили: Саша с Толиком за веревку, а Антон с Витей с боков диван придерживали и подталкивали. Прохожие понятливо и ловко отпрыгивали в сугробы, чтоб не мешать – кто ж тут не таскал мебели на саночках?

– Году в восемьдесят восьмом случай был, – начал Антон. – К концу первого курса женился однокашник мой, Валера. Ну вы его не знаете, не важно, в общем. Женился, и что: надо же где-то вить гнездо, а из семьи он был порядошной – папа в торгпредстве, мама при нем же там чем-то занималась. И Валера жил уже, в столь юном возрасте, в своей собственной квартире, но родители в этом были не виноваты, ему случайно досталось – от тетки какой-то, и сестра Валерина жила тоже в своей, но двухкомнатной, а от кого ей досталось – того я не знаю, да и как зовут ее, сестру эту, тоже не помню. Но пусть будет, допустим, Оля. И вот решили они на семейном совете, что раз Валера женился, то скоро у него пойдут дети и в однокомнатной квартире им станет тесно – детей-то будет не меньше двух, а как же иначе и вообще тогда зачем? Сестра работала не то в Эрмитаже, не то в Русском художественном и уже заразилось, видимо, этим чем-то музейным, так как замуж категорически не собиралась. И тем более не собиралась рожать детей – а то как же тогда высокое искусство без нее жить станет? Валера даже говорил, что родители ее убеждали, что как-то же жило оно до нее и после нее, очевидно, тоже будет и дети – это наше все, но та – наотрез. Если только, говорит, муж мой какой-то будущий сам их не родит, а пока наука до того дойдет, чтоб мужики сами рожали, то тогда на земле уже будет полный коммунизм и квартиры всем за просто так раздавать станут, а до тех пор ей и однушки за глаза. Решили, в общем, поменяться они квартирами: Валера в ее двушку, а она в его однушку, а дальше там уже видно будет. А раз меняться, значит – что? Правильно, значит возить мебель же надо! Заказали две машины для перевозки, чтоб в один день и осуществить задуманное, а для погрузки-выгрузки вспомнили, для чего Бог создавал друзей. Валера нас позвал, а Оля кого-то там из своих – музейных. В очерченное время прибываем к Валере в квартиру, а там… Мать моя, живет же номенклатура! Полный фарш: стенка румынская, в стенке сервиз гэдээровский «Мадонна», хрусталь богемский в виде стопок, бокалов и стаканов, ладья еще какая-то кило на пять, не то салатница, не то конфетница, рыбы дутые из стекла, полные собрания сочинений Пришвина, Куприна и еще там кого-то. Трельяж – польский, стол-книжка, ковры: на полу красный с петухами, на стене синий с оленями, телевизор «Рубин» цветной – вот такенный гроб, люстра «Каскад», магнитола «Радиотехника», навороченная. И вот мягкий уголок такой же, «Журавинка». Ну и так всякого по мелочи, не считая посуды и кастрюль. А довольно удобно, говорим мы Валере, устроились вы на шее трудового народа! Да не мы же это, а тетка – в «Березке» всю жизнь проработала, пока не померла, так чего же вы хочите: приходилось соответствовать! Ну по пять капель, отвечаем, можно было бы, для дезинфекции внутренностей от мещанского быта. Молодая Валерина жена – эх, красивая девка была, но бросила его потом, чот не срослось у них, впрочем, не суть, – смотрит на нас подозрительно. Мол, как вы носить-то потом будете? Но ничего, Валера ее успокоил. Это, говорит, мои надежные товарищи, не раз испытанные в бою… Каком, в жопу, бою? Неважно! И носить будут – как боги, все сделают по высшему разряду. Хлопнули по рюмахе, начали помогать паковать вещи. Люстра эта, бля, ребята, помните эти висюльки пластмассовые? На них пыли было – больше, чем той пластмассы: чуть кишки все не вычихали, пока сняли ее и в коробку аккуратно уложили. А дом старый, лифт узкий, только мелочевку всякую и возили на нем, а основное все на горбах по лестнице, хорошо, что этаж не восьмой, а четвертый всего. Начали носить. Приехал «зилок» бортовой, номер белой краской на кузове нарисован. Водила – ну такой, знаете, наш, классический: с пузом, в мятых, но брюках, в рубахе. Давайте, говорит, попробуем это все утрамбовать. Закинули – не угадали, выкинули и закинули снова, раза с третьего, в общем, поставили все, и сбоку кадку с фикусом. Выдохнули. Объяснили водиле, куда ехать, там, мол, встретят. И что, говорим, Валера, давай, чтоб доехал? Да подождите, счас, говорит, от сеструхи машина прийти должна. Как, удивляемся мы, музейные работники могли так быстро справиться? А у них лифт там грузовой есть, отвечает Валера и в сторонку так отходит, ну вы же понимаете, ребята, мы поэтому и здесь, мы же что, а они – что? Обидно, конечно, но, в общем, логично.



– Так, – перебил Саша, – перекурим давайте, а то руки затекли.



Закурили. Постояли молча пару минут, отдышались, и Антон продолжил:

– И правда: минут десять прошло, как въезжает во двор зеленый «зилок» с белым номером на борту и машет нам фикусом из кузова. Я тогда еще подумал: странно, водила заблудился, что ли? А водила выскочил, и вижу: не, не тот компот. Похож, но рубашка джинсовая, а у того белая была. Вы, спрашивает, тут грузчики, что ли? Сам ты дурак – мы курсанты Военно-медицинской академии, так-то! А мебель кто носит? Ну мы носим. Ну дык и чо вы тогда? Так и ничего – из принципа. Ну и вот. Откидываем борта и смотрим: мебели дохрена, чуть уложена в кузов, что-то кольнуло меня сомнением каким-то, но смутным, пока мебель выгружать не стали.

– Ну что, последний рывок! – хлопнул в ладоши Саша. – Поменяемся, может: вы – за веревку, а мы – толкать?

– Не, ну а как я рассказывать тогда буду? – резонно парировал Антон. – Да и не последний рывок: еще за креслами же ехать. Так что давайте, жеребцы, – впрягайтесь.

Когда двинулись, Антон вступил:

– А как стали выгружать мебель, так я и смотрю… погодите-ка! Вот стенка румынская, вот трельяж польский, вот он – стол-книжка, сервиз гэдээровский в коробке, ладья эта хрустальная, рыбы дутые, люстра «Каскад», телевизор «Рубин», ковра два, магнитола «Рига», набор мягкой мебели «Журавинка» и кастрюли с тарелками! Ребята, говорю я ребятам, а вы ничего не замечаете? Ну да, говорят ребята, носить-то нам теперь вверх, а не вниз, а мебели так же слишком много! А мебель-то, говорю, мебель-то какая – не видите, что ли? Смотрят, переворачивают, ковыряются, хмыкают – точно! Один в один набор, хоть по описи проверяй, разве что магнитола другая! Даже обезьянка вот эта вот железная с солонкой и перечницей под мышками – и то будто отсюда! Ебать, а где Валера? Мало того, что, сука, Валера, так еще каков жлоб, а? Мы тут спины рвем, пальцы свои мнем, натурально об стены, а за ради чего? Давайте, ребята, плюнем, может, на него – они со своим жлобством и без нас прекрасно справятся!

А Валера нам из окна своей квартиры бывшей машет и кричит: полы, мол, помыли, давай, ребята, заноси сестринское имущество! Ну что, жалко его стало: взяли диван, вот такой же, как этот, один в один, и прем его наверх. Куда, спрашиваем, ставить? А вот, говорит Валерина жена, как же ее звали-то, еб, Оля, что ли?

– Ты же говорил, что сестру Валерину звали Оля, – напомнил Витя.

– Ну это я так говорил, предположительно, а жену-то как…да, черт, пусть тоже Олей будет, жалко вам, что ли? Чот не идут другие имена в голову!

– Ну пусть тоже, – согласился Саша, – тпррру! Пришли. Что, пошли сначала мой разломанный на помойку вынесем, а потом этот занесем?

– Не, давай посидим пару минут, отдышимся, да я историю дорасскажу! – Антон распутал веревки.



Диван скинули с санок в снег и дружно на него уселись.

– Так вот, жена эта Валерина, которая, например, с вашего позволения, тоже Оля, говорит: вот сюда вот и ставьте, видите на паркете след темный от Валериного дивана? Видим. Вот на него и ставьте Олин диван. Поставили. Заносим трельяж – куда? А вот след от трельяжа. Ага. Стенку – на след от стенки, и все встает как родное, ну а как иначе, если оно, считай, то же самое! Злость уже в гнев переходит! Только вот магнитола не та да пыль на люстре по-другому пахнет.

Из подъезда выскочил мужчина, на секунду притормозил и открыл было рот, но потом молча побежал по своим делам – ну сидят люди на диване в снегу, ну так что такого?

– Валера, зову я Валеру, потому как гнев же еще кипит, а иди-ка сюда, где ты там? А он с кухни кричит: да я тут полянку небольшую, ребята, салатики, бутербродики, горячительные напитки – за переезд! Но, тем не менее, кричу ему, выйди-ка к нам в общую комнату, есть вопросы к тебе! Выходит – рукава подвернуты, в фартуке, на плече полотенчик, руки в майонезе, хозяин, одним словом, радушный, ни дать ни взять. Что такое, спрашивает, парни, какие вы молодцы, что мы так быстро управились! Ага, Валера, говорю ему строго, посмотри вокруг – ничего не замечаешь? Валера старательно смотрит, даже трогает какие-то вещи, в окно выглядывает, да что такое, говорит, в чем дело-то, прям интригуете меня до умопомрачения чувств! Валера, скот ты этакий, ты не видишь, что мебель та же у твоей сестры, что и у тебя? Нет? Даже ковры только оттенками отличаются. Да? Ну, как бы да, мнется Валера, но на самом деле нет же! Это – ее мебель, а то была – моя, чувствуете разницу? Не-е-е-ет, дружно отвечаем, но чувствуем, что если бы ты взял магнитолу свою, сел на трамвай, поехал к сестре, там бы свою магнитолу поставил, а ее взял и привез сюда, то никто подвоха и не заметил бы! Не так? Ну не-е-е-ет, ребята, отнекивается Валера, ну что вы такое говорите! А что мы такое говорим? У меня такого чувства дежавю никогда в жизни еще не было и после не бывало: тогда оно у меня диагностировалось отчетливее, чем перелом! Вот так-то. «Журавинка», не думал, что опять с тобой судьба сведет!




Антон похлопал по дивану.

– Ну что, пошли ломье твое выносить? Минеру домой уже скоро пора, не то его мама заругает, а зачем мы без него кресла таскать станем?

У Саши дома решили погибший диван не выносить на руках, а просто сбросить в окно, ну а что ему уже: после смерти смерти бояться нелепо. Выставили под окнами на вахту минера, чтоб он прохожих распугивал – их там и не было, но мало ли шальной какой заскочил бы. Диван в окно лезть не хотел, цеплялся боками за оконную раму – пришлось бегать по соседям и искать топор, а потом рубить дивану подлокотники, но, в общем, справились довольно быстро и, занеся новый, побежали за креслами. А кресла-то что, не диван же: привезли их играючи, и минер сказал: не, не буду обмывать, ну один стакан, ладно, чтоб долго служила, и все, парни, я поскакал, а то уже двадцать сорок пять, надо же хоть когда-нибудь жену баловать и вовремя домой приходить!

Ой, да ладно, минер, успокоили его Антон с Сашей, ты будто подкаблучничества своего стесняешься, а зачем? Не надо. Не в том же доблесть, чтоб с женой мужланом быть, правда, Толик?

Да откуда Толику было бы это знать… Но в теории он был полностью согласен и подтвердил, что минером они даже гордятся за чуткое его отношение к своей жене, представителю, так сказать, слабого пола. Но тут же поправил на «прекрасный пол» потому как жена минера, при всей своей внешней хрупкости и воздушности, такой стержень титановый внутри имела, что ее даже вечно пьяные городские сантехники старались обходить за версту.

Втроем уже обмыли покупку, чтоб «долго носилась», и довольно рано, еще до полуночи, разошлись по домам. Толик на всякий случай сделал крюк и проверил, есть ли библиотека там, где говорил штурман, – библиотека и правда имелась. Ну и хорошо, решил Толик, завтра уж точно, несмотря ни на что, схожу!

Дома было пусто. И до того тоже же было пусто, но как-то не замечалось, а теперь явно давило на Толика: пощелкав дисками в музыкальном центре и напившись чаю, Толик решил лечь спать, хоть спать не хотелось совсем и долго не засыпалось. Но Толик упорно лежал, то глядя в потолок, то закрывая газа и вспоминая что-то из прошлой, до вчерашнего дня, жизни. Хотелось вспомнить что-то теплое и приятное, но в голову вместе с ним лезло и всякое остальное, от чего лучше бы и избавиться, хотя бы в воспоминаниях перед сном, но кто же из воспоминаний спрашивал у Толика, нужно оно ему в данный момент или нет?



Вспомнил, как познакомились с Леной, и хоть воспоминание это теперь следовало бы относить к неприятным, но нет – вспоминать об этом было все равно хорошо.

Подходил тогда к концу второй курс, вовсю бушевала весна, и пахло скорым отпуском, когда в пятничный вечер Толик решил сходить на скачки – так отчего-то называли дискотеку в училищном клубе. Вообще-то его, как местного, уже отпускали домой, да и вообще в город выпускали уже довольно часто, в отличие от первокурсных времен, когда за весь год в увольнении удалось побывать раза три и кроме танцев ходить было некуда. Так что чего он тогда туда поперся – уже убей не вспомнить. Да и какая, казалось бы, разница, но в мечтах, как и в давних воспоминаниях, всегда, отчего-то важны детали, и особенно важны детали мелкие, на которые в жизни совсем никогда не обращаешь внимания, а потом как дурак лежишь, не можешь заснуть и пытаешься вспомнить, а дальше в воспоминания двинуться не можешь, пока не вспомнишь или не придумаешь, что вспомнил, потому что это же не жизнь, а мечты. А в мечтах именно детали и важны.

Тогда для солидности Толик взял фланку у знакомого третьекурсника. Ну а что такого – самому-то месяц всего остался, а три галочки на рукаве намного красивее, чем две смотрятся – это раз, и ты сразу себя взрослее чувствуешь – это два. Дураки тогда такие были, отметил про себя Толик. В маленьком фойе перед актовым залом (он же кинотеатр), было ожидаемо тесно, но лица почти все те же: Толик что-то там потанцевал, походил по кругу и наискосок – так, покрасоваться, и случайно наткнулся на Лену, а дальше уже никуда и не пошел: прям с ходу и втрескался. Что неудивительно – Лена была хороша собой. Хотя почему «была», она и сейчас хороша, поправился Толик, это же только для меня она как бы умерла. Невысокого роста, с точеной фигуркой: узкая талия, пышная грудь, красивые коленки – прям как из Толиковых эротических снов вышла. Одета просто: в узкое вязаное платье из черных и желтых полос до середины бедра. Но эта простота только играла ей на руку на фоне подруг – разодетых, начесанных, надушенных. И вот этот ее вид, будто она случайно попала сюда, а так и было, как оказалось впоследствии, – ну как тут было пройти мимо?

Толик и не прошел, а стал тереться рядом, ожидая медляка и отпугивая грозным взглядом первокурсников, хотя вот тоже, думал сейчас Толик, – что мешало просто подойти и познакомиться? Почему считалось нужным знакомиться непременно держась за талию и крича друг другу в уши? А можно же было и не успеть захватить добычу первым! Те еще истории, ухмыльнулся Толик. А вот и тогда, кстати, тоже – с другой стороны Лены опытный глаз Толика засек Игоря – своего одноротника из первого взвода. Тот тоже ходил кругами и только что не облизывался, глядя на Лену. Одноротника взглядом не отпугнешь – тут только быстрота, решительность и напор! И это сейчас смешно было вспоминать – вот бы за места в аудиториях так сражались!

Толик схитрил – сбегал к ведущему (он так называл его сейчас, в воспоминаниях, для точности рисуемой картины, потому что не мог вспомнить, было уже тогда в ходу слово «диджей» или еще нет) и узнал, после какой песни тот поставит медляк, и упросил его поставить Дювала – медляки у того были самые долгие и медленные. И только отгремели последние звуки нужной песни, аккуратно, но решительно взял Лену под локоток:

– Разрешите вас пригласить?

– Куда? – удивилась Лена.

– На медленный танец.

– А откуда вы знаете, что сейчас будет именно медленный?



И тут старина Фрэнк со своим «Прикоснись к моей душе» вступил как никогда вовремя.

– Да вы телепат! – улыбнулась Лена.

– И не только! – с готовностью согласился Толик. – Еще я Толя.

– Мало того, что телепат, так еще и Толя? Надо же, такое редкое сочетание в наших южных краях, что я не могу удержаться и не представиться в ответ. Лена.

– Очень приятно!

– Ну это само собой, раз ты меня пригласил на танец, то наверняка уж тебе приятно, что я не отказала. А ты откуда сам, Толя?

– А я прямо отсюда и есть, Лена, в Камышах живу.

– Вот так да! А я на Острякова, но не на самом, а вниз там, с горы. Так мы с тобой рядом и живем, в одном троллейбусе в центр ездим, получается, и в один кинотеатр ходим, а раньше и не встречались, да?

– Да. Я бы запомнил!

– Ой, да ты всем так девушкам говоришь!



Да, подумал Толик, но вслух сказал: нет, ты что, Лена, как можно так плохо думать о парнях! Лена красиво смеялась, и Толик, как с ледяной горы, несся влюбляться в нее все сильнее, и все ему казалось в ней прекрасным: и русые кудрявые волосы, которые так красиво текли на плечи, когда она поворачивала голову, и розовые губки, которые так красиво улыбались, и звонкий смех, и даже застежка от лифчика, на которую он случайно наткнулся рукой, возбудила его, как никакие другие застежки прежде. На прежние-то он натыкался как бы случайно, а тут наткнулся и правда случайно и подумал, что вот оно, зрелое чувство, видимо с этого и начинается, что ты сначала говоришь, слушаешь, вдыхаешь, смотришь и улыбаешься, а потом уже чувствуешь, как нет-нет да и коснется ее упругая грудь твоей просто груди. Тоже упругой, в общем, но… Блядь, только стояка мне на ночь глядя и не хватало, чертыхнулся Толик и перевернулся на другой бок, в надежде на то, что приятных воспоминаний у него не одно и вот это вот, про мягкую грудь Лены, удастся вытеснить.

Но нет, не удалось – так прочно это угнездилось в голове и ну давай разматывать клубок дальше: и как Лена ждала его после танцев подальше от КПП, чтоб он успел перелезть через забор – за увольнительной ходить было некогда, и какая она красивая была тогда, под фонарем, а вокруг ночь и темнота, и пахнет теплом, морем и цветущими тополями, и группки людей идут мимо Лены, а курсанты на нее оглядываются, и Толик уже издалека гордится, что эта красивая девушка, так легко привлекающая к себе внимание, – его. С чего его, если они час как познакомились и, может быть, она просто из вежливости дала согласие проводиться домой… Но в юности так легко веришь в хорошее, в то, что тебе кажется хорошим, что сомнений не допускаешь вовсе. Вот они бегут на катер, держась за руки, и смеются, а чему – непонятно. Видимо, вот этому всему, что вокруг и молодости своей: ну не тому же, что катер вот-вот отчалит и торчать им тогда в кустах, прячась от патрулей, в ожидании следующего? А если бы не успели? Решился бы Толик поцеловать ее первый раз там, в этих самых кустах, или нет? Скорее нет, конечно. Разве что если бы она сама была бы не против. Но как понять, против она или нет, в те годы Толик еще не знал, да и сейчас не знал тоже. Но тогда это казалось важным, а сейчас уже давно нет – давно уже проще попытаться и узнать, чем гадать и терять время.

На катер они успели и стояли на его корме, пока он летел к Графской пристани. Сначала держались за руки, потом Толик приобнял Лену за плечи, когда она поежилась будто от холода, хотя холодно не было, и скорее всего, она просто хотела, чтоб Толик ее обнял, а не стоял истуканом. А Толик показывал Лене на корабли, которые стояли в бухте, и рассказывал, но в основном их названия, которые и так можно было прочитать, а больше он, которого учили на подводника, и не знал ничего о надводных кораблях. Хорошо, что Лене было все равно и она просто делала вид, что ей интересно, только для того, чтобы скрасить Толику неуютность молчания первой встречи – она сама ему потом призналась.

А по бортам катера шлепалось ласковое море, черное, но расцвеченное стояночными огнями красавцев-кораблей, до того уже теплое, что курсанты купались в нем вовсю, и это в мае-то! Не то что тут: вроде и есть море, а ничего, кроме сырости, не производит. И Лена прижималась к Толику не сильно, но Толик чувствовал тепло ее бедра даже через свои шерстяные клеши, и его это возбуждало. А впрочем, что в молодые годы не возбуждает юношей?

Потом они немного прогулялись вдоль Артиллерийской бухты – по неписаной традиции патрули не трогали курсантов с девушками, если то не были представители самой комендатуры. Расставаться им не хотелось, хотя оба понимали, что все равно придется и скорее бы второе свидание, когда будет больше времени и, может быть, тогда уже можно будет поцеловаться, ну или хотя бы просто посидеть рядышком в кино, никуда не торопясь, и погладить друг другу пальцы и потрогать коленки. Про коленки думал Толик, а Лену он и не спрашивал, про что тогда думала она, но сомневался сейчас, что тоже мечтала о его коленках. В троллейбусе Лена сидела, а Толик стоял над ней и, когда она не видела, пялился на ее грудь. Дурак такой, рассказывала потом Лена, я же в окно смотрела, а оно темное и в него, как в зеркало, все видно было.

– А тут мы срежем, – сказала Лена на остановке и потащила его по какому-то косогору, естественно – темному, темнее ночи, и кривому, в выбоинах и кочках.