Алекс & Элиза

– Безукоризненно, – сказала она. И тут же вздохнула: – Элизабет. Выйди вперед, пожалуйста.

Элиза, в свою очередь, с трудом удержалась от вздоха. Ей следовало бы знать, что легко она не отделается.

Анжелика и Пегги разошлись, как театральный занавес, и Элиза шагнула вперед. На ней было платье, в котором она ходила весь день, насыщенно-лилового цвета, с легкими складками на юбке, но без всяких обручей и кринолинов, лишь слегка присборенное, чтобы виднелись более темные нижние юбки. Спереди лиф украшали фиолетовые кружева, практически скрывшие декольте, да и то, что они не прятали, почти полностью прикрыла изысканная кружевная шаль, сплетенная самой Элизой.

Миссис Скайлер ничуть не изменилась в лице, но, щупая рукав платья Элизы, как до того Пегги, сильно ущипнула дочь. Той с трудом удалось не поморщиться.

– Это… хлопок? – ужаснулась миссис Скайлер.

Элиза с гордостью кивнула.

– Выращенный и сотканный в Америке, в провинции Джорджия. – И тут же покачала головой. – Я хотела сказать, в штате Джорджия.

Миссис Скайлер отвернулась от средней дочери еще до того, как та закончила, и ее темные глаза нашли Дот, стоявшую у стены за спиной хозяйки.

– Мне казалось, я выбрала бордовое платье для мисс Элизы.

– Дот не виновата, мама, – вмешалась Элиза. – Просто бордовый не подходит к моему оттенку кожи, слишком темный.

Миссис Скайлер по-прежнему не отводила взгляда от Дот.

– Если бы девочка проводила меньше времени на солнце, как я и велела, – заявила она, обращаясь не к дочери, а к ее горничной, – то не было бы таких проблем. У нее веснушки, как у селянки, какому джентльмену это понравится? Немного пудры, чтобы осветлить кожу, и платье будет смотреться по-королевски.

– Да, мэм, – согласилась Дот.

– Мама, – снова начала Элиза, – я считаю, что истинные патриотки должны во всем быть примером. Как можем мы носить экстравагантные наряды и лакомиться изысканными блюдами и десертами, когда многие наши солдаты замерзают в лохмотьях и перебиваются с хлеба на воду!

Миссис Скайлер не сразу нашлась с ответом. Но затем сказала:

– В любой момент в доме появятся больше сотни гостей со всей провинции, среди которых не меньше дюжины – достойные холостяки. Твои сестры прекрасно подготовились ко встрече с ними, но ты, увы, судя по всему, решительно настроена отпугнуть их, скрыв все те достоинства, которыми так щедро одарил тебя наш Господь. Будь этот мир чуть лучше, тебе бы удалось привлечь мужа своим умом, но в этом мире мы, женщины, должны умело разыгрывать те карты, что нам сдали. Ты наденешь бордовое платье, приобретенное мной для тебя – за весьма значительную сумму, между прочим, – и парик, напудришься и спустишься к гостям с улыбкой на лице, будь эта улыбка фальшивой или искренней. И на все это у тебя есть час.

Элиза почувствовала, как кровь приливает к щекам, и с сожалением подумала, что, нанеси она чуть больше пудры, гневный румянец был бы не столь заметен.

– Нью-Йорк больше не провинция, – возразила девушка. – Он является штатом с четвертого июля 1776 года.

Миссис Скайлер закусила губу. Прежде чем снова заговорить, ей пришлось сделать глубокий успокаивающий вдох.

– Молодые люди не любят скучные наряды, – отрезала она, – не говоря уже о девушках, которые знают явно больше, чем они сами.

Женщина снова повернулась к Дот.

– Ты оденешь мисс Элизу в выбранное мной платье и не выпустишь из комнаты до тех пор, пока ее кожа не станет белее снега.

– Нет, – заявила Элиза, – она этого не сделает.

– Извини?

– Я сказала, нет, мама. Я не надену это платье. Я совершенно прилично выгляжу и не имею ни желания, ни тем более времени, чтобы переодеваться. Если не ошибаюсь, первые гости уже прибывают.

Миссис Скайлер, казалось, сейчас взорвется от гнева, как забытый на плите чайник, но стук колес на подъездной аллее, похоже, заставил ее сдаться.

– Полагаю, в каждой семье есть паршивая овца, – холодно сказала она. – Вы двое, – продолжила, обращаясь к Анжелике и Пегги, – вниз, встречать гостей. Ваши улыбки должны сиять так ярко, чтобы никто не заметил в холле отстающих обоев. А что до тебя, Элизабет, постарайся быть как можно более незаметной. Возможно, мне удастся убедить гостей, что у меня всего две дочери.

Анжелика и Пегги сочувствующе улыбнулись Элизе, прежде чем двинуться вслед за матерью.

– Не понимаю я вас, мисс Элиза, – ворчала Дот, чуть туже затягивая бант на спине платья, чтобы подчеркнуть талию подопечной. – Вы же уже согласились надеть платье. Зачем было устраивать весь этот балаган? Только заставили миссис Скайлер злиться на вас.

– О, если не наряд, нашлось бы что-нибудь еще, – говорила Элиза, пока Дот разглаживала и одергивала ее платье. – Маме не нужна причина, чтобы отчитать меня.

Дот с этим не согласилась.

– Не знаю, почему она так беспокоится, – продолжила Элиза. – Вряд ли это самый важный бал года.

– Оно, конечно, так, но ведь Ренсселеры приедут, и Ливингстоны, и, конечно, тот самый знаменитый полковник Гамильтон. Брачный сезон открыт. Борзые спущены с поводков.

Элиза просияла.

– Тем лучше, ведь я вовсе не собираюсь становиться чьей-то добычей!





3. Посыльный





Неподалеку от особняка Скайлеров, Олбани, штат Нью-Йорк

Ноябрь 1777 года



Все должно было случиться совсем не так. Этот момент должен был стать его триумфом. Лишь прослужив без малого год в качестве адъютанта генерала Вашингтона, он смог убедить главнокомандующего отправить его в Олбани для решения жизненно важных вопросов по военной части. Ему следовало вступить в переговоры с генералом Горацио Гейтсом, сменившим генерала Скайлера на посту командующего Северной армией, и добиться, чтобы он передал три своих батальона в распоряжение Континентальной армии, под непосредственное командование генерала Вашингтона. После успеха Квебекской кампании и возврата Саратоги военные действия на севере не отличались активностью, и войска нужны были южнее, для освобождения захваченного британцами Нью-Йорка и сдерживания натиска их войск, захвативших южные штаты и выжигавших бескрайние плантации табака и хлопка.

В общих чертах, все, что должен был сделать Алекс, – это доставить приказ главнокомандующего Американскими военными силами. Но Соединенные Штаты родились лишь два года назад и, как любой ребенок в столь юном возрасте, неохотно подчинялись правилам. Генерал Гейтс, как и генерал Скайлер, впрочем, как и каждый сановный патриот – будь то Джефферсон или Франклин, Адамс или Мэдисон, – понимал, что война – это полдела, вторая же половина – то, что последует дальше. Молодой стране понадобятся новые лидеры, и военные победы героического генерала упрочат его шансы получить высокий пост: возможно, даже стать президентом, если республика изберет этот путь.

Были и такие, кто утверждал, что штатам Америки нужно сменить Георга III на собственного монарха, а среди них находились те, что считали авторитарность Горацио Гейтса как нельзя лучше соответствующей королю. Таким образом, официальное обращение, с которым прибыл Алекс, было скорее не приказом, а просьбой, доставленной со всевозможным тактом и почтением, но крайне настоятельной. В случае успеха Алекса ждали поощрение и рост авторитета – а, возможно, и командование собственным полком, о чем он мечтал с самого начала войны, – но поражение обрекало на смерть бесчисленное количество патриотов. Его радовала возможность поставить высокомерного генерала Гейтса на место, да еще и таким образом, чтобы старик ничего не заподозрил.

Но прямо перед отъездом из Морристауна, Нью-Джерси, где находились зимние квартиры Континентальной армии, генерал Вашингтон вызвал его к себе и дал еще одно поручение. Континентальному конгрессу необходимо было обвинить кого-то в разгроме американских войск под Тикондерогой. Если бы в июле 1777 года форт не пал, Континентальная армия могла бы уже добраться до самого Квебека, а восточная часть Канады стала бы четырнадцатым штатом Америки. Но вместо этого войскам пришлось потратить целый год, чтобы вернуться на прежние позиции. И конгресс хотел обвинить в этом конкретного человека. А генерал Скайлер был командующим Северной армии, когда Тикондерога пала.

Вашингтон устало потер глаза.

– Похоже, отличный генерал пострадал из-за противоречивости собственных приказов.

Алекс возразил, что генерала Скайлера даже не было в Тикондероге, когда та пала. Он был далеко на севере, готовя вторжение в Квебек. А защитники форта столкнулись со значительно превосходящими силами противника и к тому же были застигнуты врасплох. В этом поражении не было ничего постыдного. Напротив, решимость, с которой они отражали атаки вражеских полчищ, заслуживала уважения.

– В самом деле, сэр, если позволите, – продолжил Алекс, – как бы это сказать… Наказывать генерала Скайлера за это поражение – все равно что наказывать мула за то, что он родился мулом, после того, как скрестили лошадь и осла: некоторые события неизбежны.

Подобное сравнение вызвало у генерала Вашингтона едва заметную, но столь необходимую сейчас улыбку.

– Если бы дело касалось исключительно военных действий, – сказал он, когда Алекс закончил, – я бы согласился с вами. Но, увы, здесь замешана еще и политика, а это дело мутное. Боюсь, генералу Скайлеру придется принести себя в жертву, если не ради армии, то ради своей страны.

Алекс отправился на север с тяжелым сердцем. Все то время, что он убеждал Гейтса подчиниться приказу главнокомандующего, перспектива неприятного разговора с генералом Скайлером омрачала его мысли. Он пока не встречал этого достойнейшего представителя нью-йоркской знати, но слышал много восторженных отзывов о его характере и семье – как о предках, отличавшихся безупречной родословной, так и о детях. Его дочери, судя по слухам, были одна красивее и умнее другой. И, возможно, одна из них могла бы проигнорировать отсутствие у Алекса достойной родословной и принести ему имя и связи, которых он был лишен от рождения по вине своего безответственного отца. Но теперь казалось сомнительным, если не сказать больше, что он сможет ухаживать за одной из дочерей человека, чью голову вот-вот подставит под топор.

«Есть и светлая сторона, – твердил он себе. – Может быть, это все лишь очередной ураган…»





* * *


Ураган 1772 года не получил имени, но если бы до этого дошло, лучшим выбором стало бы имя одной из фурий, древнегреческих богинь мести, одержимых жаждой разрушения.

У Алекса тоже не было имени.

Он называл себя Гамильтоном, но с таким же успехом мог зваться Фоссетом, девичьей фамилией его матери, или Лавьеном, по фамилии ее первого мужа, потому что замужем за его отцом она никогда не была. Она не вышла за него, потому что уже была замужем за другим, от кого сбежала еще до рождения Алекса и о ком не желала говорить с сыном. Точно так же мать не желала рассказывать и об отце ребенка, после того как тот ушел из семьи, едва мальчишке исполнилось девять.

Этот человек, Джеймс Гамильтон, был четвертым сыном шотландского лэрда, который решил оставить семейные владения, имевшие звучное название (замок Керлоу), чтобы сделать состояние в Новом Свете. Никто не знал, правда ли это, но три богатейших карибских острова – Сент-Китс, Невис и Санта-Крус – то и дело обсуждали его очередную попытку разбогатеть и очередной разгромный провал. На самом деле, единственное, что Джеймс Гамильтон действительно умел, – это исчезать в неизвестном направлении. Так же, как оставил свою семью в Шотландии, он бросил жену и детей на Санта-Крус.

Алекс регулярно писал отцу, а иногда даже получал ответ, но больше никогда его не видел, и после смерти матери одиннадцатилетний мальчик понял, что он совершенно один в этом мире. У них со старшим братом не было родственников, способных взять на себя заботу о двух детях. Джеймса забрала на воспитание одна семья, а Алекс попал в другую. Его не усыновили – скорее, взяли в услужение. Мальчику приходилось отрабатывать свое содержание в семейной конторе в порту, но и это было еще не все. Когда приемная семья Алекса решила покинуть Санта-Крус, они бросили его, на тот момент едва вышедшего из детского возраста, выживать самостоятельно.

Но в маленьком островном сообществе он уже успел зарекомендовать себя весьма сообразительным парнем, поэтому ему удалось найти работу в одной из контор в доках. С одной стороны, та была унылой: считать грузы, следить за постоянно меняющимися ценами на ходовые товары и подсчитывать чистую прибыль и убытки. С другой, это было захватывающе: огромные деревянные корабли, каждый размером с хороший особняк, швартовались в гавани, и на берег сходили команды со всех уголков света. Западная Африка, Лиссабон, Канарские острова, Лондон, Нью-Йорк, Новый Орлеан, Саванна… Моряки рассказывали истории об огромном мире, которые заставили Алекса осознать, сколь замкнут и ограничен мирок Санта-Крус, а также разожгли желание узнать, что лежит за его пределами.

Истории моряков были потрясающими, а вот груз кораблей совсем не казался привлекательным, поскольку судна, швартующиеся у берегов Санта-Крус, в основном везли рабов.

По закону, фрахтовщики должны были «избавиться» от той части груза, что не пережила долгий путь через Атлантику, прежде чем кинуть якорь в порту. Проще говоря, команде нужно было выкидывать тела захваченных в рабство африканцев, умерших в оковах, в океан, до того как корабли прибудут в Санта-Крус. Но один-два мертвеца всегда были среди той мрачной толпы, что выгоняли, а зачастую и выносили из огромных, темных, дурно пахнущих трюмов. У тех, кто пережил мучительное трехмесячное плавание в оковах, на занозистых, кишащих вшами и крысами лежанках, мышцы так атрофировались, что они едва стояли, а кожа сплошь была усыпана язвами.

Но больше всего Алексу покоя не давали их глаза, поскольку, хоть он и не знал их языка, а они не знали его, во взглядах он легко читал понимание ждущей их жестокой, несправедливой судьбы. Каждая галочка, которую он ставил в списках «живого товара», наполняла его стыдом, ведь за ней скрывалась человеческая жизнь. Несколько сотен фунтов перейдут из рук в руки на невольничьем рынке, затем пара лет рабского труда на тростниковых полях – и жизнь покинет их истощенные, искалеченные тела.

Санта-Крус был частью невероятно богатых Антильских островов, чьи плантации непрерывно поставляли громадные количества сахара, чтобы удовлетворить сладкоежек Европы, и непрерывно поглощали внушительные партии рабов, чтобы выращивать и собирать сахарный тростник. Спрос на сахар был таков, что маленький архипелаг, общей площадью меньше штата Нью-Йорк, или Массачусетс, или Вирджиния, имел больший доход, чем все северные колонии вместе взятые. Но все это богатство добывалось ценой неисчислимых тысяч жизней, каждая из которых стоила не больше обычной черной галочки, не глядя поставленной рукой белого человека.

Поэтому пять лет назад, когда ураган надвигался из Атлантики огромной мрачной стеной, а перед ним, словно рябь от шлепка ладошкой по глади пруда, неслись гонимые чудовищным ветром волны высотой в двадцать, а то и в тридцать футов, какая-то часть Алекса надеялась, что шторм накроет весь остров и смоет прочь всю грязь и страдания. Здания рушились как карточные домики, столетние деревья взлетали в небо как семена одуванчика, а десятифутовые стебли тростника скрывались под толщей воды, хлынувшей на остров с яростью разгневанного льва. Когда утих ветер и схлынула вода, вокруг, насколько было видно глазу, царила чудовищная разруха.

Как истинное дитя Карибов, Алекс пережил не одну дюжину ураганов, но подобного этому ему встречать не доводилось. Пытаясь осознать масштабы разрушения, ничтожность человеческих желаний в сравнении с яростью стихии, он описал ярость урагана в очередном письме к отцу. Однако, прежде чем отправить, показал написанное Хью Ноксу, пастору, бывшему одновременно наставником Алекса в вопросах учебы с тех самых пор, как сбежал его отец и умерла мать. Алекс хотел, чтобы взрослый, ученый человек проверил правильность написания слов, но Нокс даже не думал критиковать письмо или исправлять ошибки. Он воспел хвалу слогу и стилю и даже попросил у Алекса разрешения опубликовать его в Королевской Датско-Американской газете, которая сообщала новости Карибов остальному миру. Алексу это польстило, и он согласился. Тогда он даже не подозревал, что это письмо может принести ему какую-нибудь выгоду. Поэтому, когда преподобный Нокс сообщил, что несколько состоятельных граждан провинции Нью-Йорк были так впечатлены его талантом, что выделили определенную сумму денег на его переезд на север и организацию дальнейшего обучения, Алекс решил, что пастор шутит над ним. Но предложение и, что более важно, стипендия вместе с билетом первого класса были абсолютно реальными. Менее чем через месяц после опустошившего Санта-Крус урагана Алекс покинул острова своего детства и отправился в холодные северные земли. В возрасте семнадцати лет он впервые в жизни увидел снег. Тот был белым как сахар и, по мнению Алекса, таким же сладким.

Последующие годы слились в один миг после того, как он погрузился в учебу в Королевском колледже, намереваясь сделать карьеру законника, а затем бросил колледж, чтобы вступить в ряды борцов за независимость. Все покровители, оплатившие его переезд, происходили из самых уважаемых семей северных колоний, но даже среди них выделялся Уильям Ливингстон, потомок знатного нью-йоркского клана, который взял Алекса под крыло и частенько приглашал в дом. Дочь Ливингстона, Китти, была красивой, полной жизни девушкой, знающей о своей красоте и богатстве и не стесняющейся выставлять их напоказ. Хотя речи об этом не заходило, Алекс понимал, что покровительство Ливингстона не означает принятие в семью в качестве зятя безродного карибского иммигранта. Так же, как Алекс, Ливингстон был потомком младшей ветви знатного рода, но, в отличие от отца Гамильтона, он добился высокого положения своей семьи и не намеревался теперь смешивать кровь с кем попало. Однако это был Новый Свет, где человек мог сам сделать себе имя. И Алекс должен был придать вес фамилии Гамильтон, а не жить в тени имени Ливингстона.

Именно от Китти Алекс впервые услышал имя Элизабет Скайлер. Дочери Ливингстонов и Скайлеров были знакомы (и даже находились в отдаленном родстве, как, впрочем, большинство знатных семей штата Нью-Йорк). Хотя Анжелика и Пегги больше походили на Китти характером, ей всегда была ближе Элиза – вероятнее всего, потому что в каждой девичьей компании есть место лишь для одной отчаянной кокетки, и среди своих подруг Китти с гордостью его занимала.

Китти знала, что брак с нищим Алексом Гамильтоном даже не обсуждается, но была более чем счастлива пококетничать с ним за столом или протанцевать кадриль до четырех часов утра. Но между танцами она, не переставая, возносила хвалу своей подруге из Олбани.

Направляясь со столь неприятной миссией в особняк Скайлеров, Алекс живо вспоминал, что тогда сказала Китти, хоть саму ее он уже почти забыл.

– Элиза – такой же книжный червь, как и вы. Она интересуется всеми этими новомодными идеями. Независимость, демократия, отмена рабства и тому подобное. Думаю, она даже замуж выйдет за человека без имени и состояния, лишь бы он разделял ее взгляды.