Апокриф. Давид из Назарета

2




Кумран, Иудейская пустыня

Солнце, словно ленивый, озлобленный бродяга, спускалось к горизонту. Оно походило на какого-то языческого божка, который удостаивал своим светом караванщиков и в то же время мог в любой момент обжечь их жаром своих ласк или холодом ночи. Как и у плотоядных растений, красота пустыни была ее самым грозным оружием. Просившие у нее приюта рисковали получить отказ в гостеприимстве. Поскольку властелин здешних мест был варваром, вводящим пришельцев в заблуждение, он посылал свои проклятия, невзирая на лица. Это могли быть и потеря ориентации в результате песчаных бурь, предсказать которые не представлялось возможным, и нежелательный ночной визит местных обитателей – змей и скорпионов.

Семь лет ушло у Давида на то, чтобы приручить эту серо-коричневую пустыню Иудеи. Ему уже были знакомы все ее гряды и рыжеватые утесы. Даже с закрытыми глазами, лишь уловив направление ветра, он мог сориентироваться, двигаясь между ее меловыми холмами. Давид предчувствовал ее гнев и знал, когда следует укрыться в изрытых пещерами ущельях.

Давид был низкорослым для своего возраста. Черные как вороново крыло, взлохмаченные волосы, скулы, выступающие под загорелой кожей, – он был похож на маленького дикаря, который, словно растение в пустыне, брал у жизни все, что только было возможно. Шелушащаяся кожа на носу говорила о том, что это всего лишь ребенок, но хмурый пронизывающий взгляд свидетельствовал о том, что детства-то у него и не было.

Мать Давида, Мария, вынудила его променять ласковость Назарета, где родился мальчик, на одиночество в юности, удручавшее его с каждым днем все больше. Ожидалось, что удаленность их фермы от селений оградит ребенка от врагов их рода, но рано или поздно ему придется покинуть родные стены. И четырнадцатилетний Давид решил: пусть лучше это случится рано. Не желая жить затворником, он лелеял надежду поднять знамя борьбы там, где его выронил отец.

Крестный Давида, зелот Шимон, изо всех сил старался разубедить мальчика, но его прошлое участника сопротивления было плохим примером. К тому же он и сам хотел обучить Давида искусству ведения боя, чтобы подготовить его к тому моменту, когда он больше не сможет урезонивать парня. И всякий раз, когда они шли охотиться или набрать воды в колодце кумранских купцов, старый повстанец останавливался, чтобы потренировать своего подопечного.

– Ты убит, – раздалось бормотание за спиной Давида. – Ты не услышал, как я к тебе подошел, а значит, ты убит.

Юноша, весь сжавшись, повернул голову. Шимон, словно призрак, стоял у него за спиной на расстоянии вытянутой руки. Давид резко развернулся, держа сику в правой руке. Орудовать этим коротким мечом, которым пользовались зелоты в боях с римлянами, было очень удобно. Но Шимон легко отбил удар своего крестника и нанес ответный удар Давиду в плечо, повалив парня на землю. Потом, пряча меч в ножны, наставник улыбнулся при виде того, как его подопечный перевернулся и стал с трудом подниматься.

Давид обожал драться, и подтверждением тому были многочисленные синяки и шрамы на его теле. Марию они приводили в бешенство, а он, будучи патриотом, считал, что так и должно быть. К тому же это был единственный выход ярости и отчаяния, которые бурлили в нем со дня казни отца. Именно это и позволило ему пережить детство, то время, когда были утеряны связи, отняты мечты. Настойчивость в стремлении овладеть боевыми искусствами Давид ценил в себе больше всего. Он был отнюдь не богатырского телосложения, природа обделила его в этом, но борьба с более сильным противником заставляла его преодолевать все страхи, не обращать внимания на свои недостатки, не искать самооправдания и не давать себе поблажек.

Нанося без передышки безжалостные удары кулаками и ногами, Шимон продолжал наступать на своего подопечного, заставляя его отступать.

Крестник контратаковал, рассекая воздух мечом, но зелот ловко уворачивался от каждого удара, как хищный зверь. Давид пытался нащупать слабое место своего противника, пока очередным его приемом не был обезоружен.

Его сика упала на землю.

– Используй то оружие, каким наградил тебя Господь, – посоветовал ему Шимон.

Мальчик наклонился, чтобы взять горстку песка и потереть его между ладонями. Учитель и ученик смерили друг друга взглядами и осмотрелись, оценивая свое положение. Неожиданно Давид кинулся на крестного. Они стали наносить друг другу удары ногами и кулаками столь быстро, что трудно было разобрать, кто берет верх. Юноша чуть было не упал, но, отскочив, сохранил равновесие. Бросаясь головой вперед, под руку своему наставнику, он нанес ему удар в живот со всей силы.

От этого удара зелот сложился вдвое и упал на колени. Этим тут же воспользовался Давид. Чтобы полностью нейтрализовать противника, он накинулся на него сзади и стал душить. Не ожидавший такого напора Шимон напрасно пытался высвободиться.

– Забери меня с собой в Иерусалим, – попросил мальчик, не отпуская его.

– Ты будешь потом жалеть об этом, Давид, – сквозь зубы процедил Шимон, с трудом дыша.

– Мать отпустит меня, если ты ее об этом попросишь. Я хочу увидеть Святой город во время Пасхи!

Воспользовавшись тем, что его крестник отвлекся, Шимон перебросил его через себя и уложил на землю, затем, немного отдышавшись, сказал:

– Ты его уже видел, Давид.

– Тогда я был слишком маленьким.

– Я тебе уже сотни раз рассказывал о Пасхе, с тех пор ничего не изменилось, ты же знаешь.

– Я хочу все увидеть сам, – настаивал юноша. – Я готов познакомиться с миром.

– Может быть. Но мир еще не готов познакомиться с тобой.

– Мне уже четырнадцать лет, дядя! – возразил, поднимаясь, Давид. – Я почти мужчина! Ты научил меня драться, и теперь я никого не боюсь. Я хочу примкнуть к зелотам.

Он давно уже вынашивал эту мысль. И Шимон, испытывающий к нему отцовские чувства, считал, что и он частично в ответе за это.

– Тебе не захочется жить такой жизнью, поверь мне. Зелоты ни с чем не связаны, у них нет ни семьи, ни друзей…

– А у меня много друзей? – не дал ему договорить Давид. – А что касается семьи…

За этой фразой последовала горькая улыбка.

– Мать редко бывает на ферме, а отец…

Он пожал плечами, комок, образовавшийся в горле, не дал ему договорить. Шимон понял это и отвел взгляд, растроганный воспоминанием о своем брате.

– Я готов к этому, дядя, – не унимался Давид со слезами ненависти в глазах. – И ты это знаешь.

– Я знаю, прежде всего, мой мальчик, что истинный патриот стремится не отомстить, а освободить свою страну. И если при этом он может умереть, значит, так тому и быть.


– Мой отец не боялся смерти, и я тоже не боюсь.

В это мгновение Шимон заметил всадника, показавшегося на одной из позолоченных вершин Моава[3]. С такого расстояния было трудно его рассмотреть, но было ясно, что это римлянин, и этого было достаточно, чтобы возбудить подозрение.

– Легионер, – сообщил зелот. – Возможно, разведчик. Иди спрячься.

Давид заполз за верблюдов, груженных бурдюками с водой, которую они набрали в колодце. Животные вскрикивали, когда он проползал у них между ног. Мальчик взял короткий лук, висевший на одном из седел, и приладил стрелу. Тем временем Шимон поднял меч, который выронил его ученик, и спрятал за спину.

Незнакомец медленно приближался, освещенный лучами заходящего солнца. Его лошадь брела, опустив голову, и казалось, она вот-вот рухнет от изнеможения.

Давид прицелился в римлянина. Он прищурился, пытаясь целиться прямо в лицо. Как только силуэт всадника станет четким, стрела сможет долететь до него.

– Добрый вечер, друг мой, – поздоровался Шимон, вглядываясь в незнакомца.

Не спешиваясь, всадник ответил ему кивком. Зелот внимательно разглядывал его. Перед ним был мужчина лет сорока пяти, ростом под два метра. Своим телосложением он напоминал гладиатора, многочисленные шрамы на теле говорили о том, насколько храбрыми были противники, которых он победил. Нос ему, вероятно, перебили в драке, а загорелое лицо, казалось, было выточено скульптором. Бритая голова только подтверждала эти догадки, однако больше всего бросались в глаза его скулы лилового цвета.

Заметив капитолийскую волчицу, красовавшуюся на его потертом кожаном нагруднике, Шимон понял, что он имеет дело с офицером, к тому же на бицепсе всадника был вытатуирован знак легионов SPQR[4].

– Ты что-нибудь ищешь, центурион? – Шимон с трудом выговорил эту фразу на латыни.

– Это твой сын прячется за верблюдами? – вопросом на вопрос ответил суровым тоном незнакомец.

Шимон посмотрел в ту сторону, куда направил свой взгляд всадник, и, не увидев крестника, удивился тому, что этот военный заметил его.

– Почему он держит лук наизготовку? – поинтересовался легионер.

– Он боится, что у него украдут воду.

– Скажи ему, что я не ворую воду, я просто… испытывающий жажду путник.

– У нас не принято делиться водой с римлянами! – крикнул Давид, выходя из своего укрытия с луком и целясь в легионера.

– Опусти лук, – рассердился Шимон. – Ты так кого-нибудь поранишь! И брось нам один бурдюк, ясно тебе?

Ошеломленный резким тоном своего наставника, Давид попятился и занялся поклажей, уложенной на одном из верблюдов. Центурион, не проронив ни слова, лишь издали наблюдал за ним.

– Прости моего сына, – обратился к нему зелот. – Он чаще имеет дело с козами и баранами, чем с людьми. Ты направляешься в Тибериаду[5]?

– В Дамаск. Я ищу, где остановиться на ночлег. Я не покидал седло весь день, и… один бедуин, который повстречался мне на пути, сказал, что в тысяче шагах отсюда есть ферма. Ты знаешь, где она находится?

Толстый бурдюк из козьей шкуры упал к ногам Шимона. Зелот поднял его и протянул гостю:

– Могу я узнать твое имя, центурион?

– Лонгин. Римский трибун[6]. Бывший центурион Третьего Галльского легиона.

– Что стоит в Эмесе?

– Да, в Сирии.

Когда офицер запрокинул голову, поднося бурдюк ко рту, Шимон заметил на внутренней стороне его запястья татуировку ’IXΘΥΣ[7]. Эта надпись, которую назаряне использовали как тайный знак, взволновала зелота и заставила его относиться к римлянину с максимальным почтением. Шимон воспользовался теми несколькими мгновениями, пока странник утолял жажду, чтобы рассмотреть его снаряжение. На римлянине не было формы, но детали его экипировки, такие как составной парфянский лук, говорили о том, что это бывший военный. Щит из бронзы и меди, пристегнутый за седлом, совсем проржавел, а вмятины на нем свидетельствовали о жестоких сражениях, в которых легионеру довелось принимать участие. Но все эти отметины были старыми. Что же касается меча, то, хоть он когда-то и выпустил немало кишок, на этот раз ему хватило благоразумия не покидать ножен. Ни на его рукоятке, ни на ножнах не было следов запекшейся крови.

– Меня зовут Шимон, – сказал зелот. – А имя этого дикаря Давид. Он добрый малый. Собаки, которые лают, не самые опасные. Я отведу тебя на ферму. Твою лошадь тоже следует покормить.

Шимон развернулся и отправился к верблюдам. Как только он подошел к Давиду, юноша запротестовал, говоря вполголоса:

– Что с тобой? Это же римлянин, ты ведь не собираешься…

– Он тебя видел, Давид. У меня есть два варианта: убить его либо оказать гостеприимство.

– И какой же ты выберешь?

– Тот же самый, какой выбрал бы твой отец.





3




Перед всадниками показалось пастушье жилище из глиняных кирпичей, обмазанных известью. Оно настолько сливалось с общим пейзажем, что издали его трудно было заметить. Странник, ехавший по одному из проходящих здесь торговых путей, вполне мог бы принять его за мираж. Окруженная ущельями глубиной до ста метров, защищавшими ее от сильных ветров, ферма была неприметным строением, к которому не так-то просто было добраться. Терраса, над которой было натянуто полотно из козьей шерсти, соединяла главное строение с овчарней, где стояли с десяток баранов.