Апокриф. Давид из Назарета

– Конечно же не против. А чем я тебе пока могу помочь?

– В подвале есть дрова, ты не могла бы их принести?

– Уже иду! – отозвалась египтянка, как только увидела Давида.

Погруженный в свои мрачные мысли, юноша вошел в сводчатую кухню, где вдоль стен стояли амфоры с оливковым маслом, корзины со специями и с сушеными овощами и фруктами. Он зачерпнул горсть сушеных фруктов, просто чтобы чем-то себя занять.

– Гречневые лепешки с козьим сыром будешь есть? – предложила Анна.

– Я не голоден.

– Гнев на голодный желудок не приводит ни к чему хорошему. Так говорила та, что была мне очень дорога.

– Моя мама, – сказал со вздохом Давид, не поворачиваясь к ней.

Анна подошла к нему. Она нежно погладила его по голове и по-матерински потрепала по волосам. Юноша разволновался и вздрогнул, словно призрак матери внезапно оказался в комнате.

– Мария была моей лучшей подругой, ты об этом знаешь? – прошептала Анна.

– Нет, я этого не знал, – ответил Давид, дрожа от волнения. – Мама мне никогда не рассказывала о своей жизни. Она выслушивала меня, утешала, говорила о моем отце, но… не о себе самой. Теперь, когда ее уже нет, я понимаю, что не знал, что это была за женщина. Просто мама. Как можно быть до такой степени эгоистом?

– Мы все эгоисты в большей или меньшей степени, Давид. Мужчины, женщины, дети… Но только не матери. Ну а твоя мать была исключительным человеком.

– Расскажи мне немного о ней, хорошо? – попросил он со слезами на глазах.

Анна посыпала руки мукой и принялась месить и раскатывать тесто для лепешек, рассказывая Давиду о той Марии, которую он не знал и которую любил, как сестру.

– Твоя мать была настоящим ураганом, и никто не мог ее укротить. Она всегда жила так, как ей хотелось. Твой отец обожал ее за это. Редкие пары любят друг друга так, как они. Он жил для нее, а она – для него. Не связывая себя клятвами, они жили лишь для того, чтобы делать друг друга счастливыми. И они такими были.

– До тех пор, пока Господь не отправил моего отца в пустыню, – с горечью сказал юноша.

– Ты заблуждаешься, Давид. После этого их чувства стали еще сильнее. Когда Иешуа решил отправиться проповедовать, Мария не поставила ему никаких условий.

– Она что, не попыталась его отговорить?

– Нет. Она просто попросила его рассказать о пережитом в пустыне, о том, что так изменило его. И он ей рассказал. Искупительная миссия твоего отца стала и ее миссией. Она обручилась с его делом и судьбой точно так же, как до этого обручилась с ним. Они бросили семью, дом, деревню, чтобы претворить в жизнь их мечту.

– Их мечту или его мечту? – уточнил Давид.

– Их мечту. Именно твоя мать руководила назарянами, Давид, а не Иешуа! Твой отец позволял ей принимать решения. Организация из двенадцати апостолов, представлявших двенадцать колен Израилевых, была ее! Она была избранной ученицей. Той, кого любил Иешуа. И она продолжала выполнять эти обязанности после Голгофы, несмотря на преследования, чтобы завет твоего отца продолжал жить после его смерти.

– А ее поездки в Иерусалим тоже были обязанностью?

– Да, это было частью ее жизни, жизни жены Иешуа, Давид. Но, поскольку она была матерью, она защищала тебя.

– Она знала, что мой отец рискует жизнью, и ничего не делала, чтобы отговорить его? – возмутился юноша.

– Таким был его выбор. И она его уважала. Люди, которых мы любим, не принадлежат нам, Давид, Любить – значит дать человеку право выбора.

Накладывая на рану Лонгина растительный пластырь, Иосиф Аримафейский пытался урезонить его:

– Портрет Давида уже разошелся по всему Иерусалиму. Что касается тебя, то ты уничтожил целый римский дозор, позволь тебе напомнить. Пилат лично тобой займется. За твою голову назначат цену. Вам нужно спрятаться и подождать какое-то время, пока можно будет уехать из города.

Лонгин отрицательно покачал головой:

– Нет, мы уедем до восхода солнца.

– Об этом не может быть и речи. Твоя рана еще не затянулась. Ты должен лежать как минимум сорок восемь часов.

– Охранники Храма не станут ждать сорок восемь часов, чтобы постучаться в твою дверь, Иосиф, – возразил Лонгин. – Им известно, что мы с тобой знакомы. Это мне Пилат поручил сопровождать тебя для положения в гроб Иешуа, и если прокуратору не придет в голову эта мысль, то Савл напомнит ему об этом. Ты и так сильно рискуешь из-за нас. Я не стану больше подвергать тебя опасности.

Лекарь поставил чашу со снадобьем и принялся туго перевязывать рану.

– Это сын Учителя, Лонгин. Я готов отдать за него свою жизнь.

– И жизнь твоей жены и твоих детей? Нет, послушай же меня!

Смущенный своим заблуждением, Иосиф опустил взгляд на повязку.

– Ты должен действовать на опережение и уже завтра сообщить прокуратору о том, что у тебя увели двух лошадей, которых я возьму у тебя взаймы. В противном случае ты будешь считаться моим сообщником!

Иосиф уже не знал, как поступить. С одной стороны, в том, что предложил его друг, был здравый смысл, с другой – тот сильно рисковал своим здоровьем в случае преждевременного отъезда. Лонгин понимал это и подыскивал слова, чтобы успокоить его:

– Тем, что ты позаботился обо мне, ты сделал для Иешуа больше, чем кто бы то ни был. Благодаря тебе я смогу сдержать обещание, данное мной его умирающей жене. И ты знаешь, сколь ценно это обещание.


Внезапно их обоих заставил вздрогнуть стук в ворота.

Иосиф быстро закончил перевязку и вполголоса сказал Лонгину:

– Иди на кухню к Анне. Там в погребе есть потайное помещение, в котором вы сможете спрятаться.

Стук стал сильнее.

– Сейчас! Мы идем! Мы идем! – пробурчал Иосиф, как бы недовольный тем, что его разбудили.

Центурион с лицом, перекошенным от боли, поднялся, поспешно оделся и поковылял в сторону кухни. Фарисей завернул хирургические инструменты и остатки пластыря в полотно, служившее ему операционным столом, связал четырьмя узлами и бросил в сундук.

Направляясь к двери, аримафеец почувствовал затылком взгляд Лонгина, обернулся и увидел, что Анна, Фарах и Давид подошли к нему. Сердитым жестом он велел им спрятаться, и на этот раз они повиновались.

Иосиф отодвинул задвижку, закрывавшую ворота. У входа стояли четверо охранников Храма, освещенных светом луны.

– Привет тебе, аримафеец, – сказал старший из них по званию. – Прости, что беспокоим тебя в столь неподходящее время, но тебя срочно вызывают на чрезвычайное заседание синедриона.

– Вызывают? – Он знал лишь одного человека, кто мог бы его вызывать. – И что от меня хочет Каифа?

– Первосвященник требует, чтобы ты явился в Зал тесаного камня, прервав свой сон.





26




Префект побледнел, узнав эту новость. Один из дозорных отрядов был уничтожен не зелотами или какими-нибудь другими бандитами-иудеями, а римлянином – ветераном по имени Лонгин.

Неужели же это был тот самый Лонгин, которому Пилат поручил руководить казнью галилеянина семь лет тому назад? Судя по описанию, составленному осведомителями, это был он. В этом столкновении центурион был ранен, но ему удалось скрыться в толпе вместе с юным беглецом и какой-то рабыней. Как мог трибун дать себя одурачить членам этой секты?

Он подумал о своей супруге Клавдии, прилагавшей усилия к тому, чтобы он пощадил этого Иешуа из Назарета. Она тоже попала под их влияние. И однажды утром она неожиданно покинула его и отправилась за этими фантазерами, которые ей запудрили мозги. По его приказу ее искали, но безуспешно. Где она сейчас может находиться? Может быть, вернулась в Рим или проповедует на улицах? Она не умеет довольствоваться малым, как они. Рано или поздно она вернется. И он, Пилат, простит ее, потому что она была единственной женщиной в его жизни, которую он любил. Простит, конечно же, при условии, что она откажется от этой своей новой веры.

Пилат повернулся к Савлу, который только что получил донесения от своих шпионов, и спросил его:

– Итак, тарсиец, что ты мне можешь сообщить, чего моя охрана еще не знает?

– Непросто превзойти тебя, прокуратор, – польстил ему Савл, – но… я бы хотел задать один вопрос…

– Задавай…

Савл повернулся к дозорным и спросил:

– Почему вы не пошли по следам беглецов, если заметили их?

– Мы так и поступили, – ответил один из солдат. – Но они оторвались от нас. Они знают город лучше, чем мы.

– И вы не попытались найти их? – продолжал расспрашивать Савл.

– Мы потеряли их след! – воскликнул дозорный, у которого пересохло во рту из-за недостатка аргументов.

– Я понимаю, но след можно найти.

Прокуратор медленно подошел к дозорным и, глядя на них, обратился к Савлу:

– А как бы ты поступил на их месте, тарсиец? Как бы ты вновь нашел след?

– Я бы призвал здравый смысл. Вы же сказали, что Лонгин ранен, не так ли?

Дозорные кивнули, ожидая реакции своего начальника, который обошел их, не отводя от них взгляда.

– Куда должен пойти человек, когда он ранен? – задал очередной вопрос Савл, замечая, что на трясущихся солдатах задребезжали доспехи.

– К лекарю, – шепотом подсказал Пилат своим солдатам. – Но будьте уверены, мои храбрые воины, на наших галерах нет никакой необходимости к нему обращаться.

Он хлопнул в ладоши, и тут же прибежали часовые.

– Арестуйте этих бездарей! – приказал им прокуратор. – Отправьте их куда-нибудь на галеры, пусть они будут там, где смогут приносить пользу.

Часовые схватили несчастных дозорных, а прокуратор вернулся к своему новому подручному, продолжавшему невозмутимо стоять на месте. Он посмотрел ему в глаза и долго не отводил взгляда, прежде чем спросил: