Апокриф. Давид из Назарета

Квартира пропахла парами спиртного и дешевым опиумом, здесь царил полумрак, и это соответствовало его представлению о том, какой может быть жизнь бедного человека, живущего в одиночестве. Никаких признаков роскоши, ничего, выходящего за рамки обыденного. Очень скромная обстановка, по которой юный Калигула пробежался взглядом в поисках подтверждения того, что подозреваемый является галилеянином или, по крайней мере, палестинцем. Но ничего подобного он не нашел.

Лишь портрет какой-то юной римлянки вносил нечто человеческое в этот безликий мир, который можно было бы покинуть в любой момент.

– Это портрет моей жены Луциллы, – явно волнуясь, пояснил Анания. – Три года тому назад холера забрала ее у меня. С того момента мое существование утратило смысл.

– Ты что, не смог ее воскресить? – сыронизировал Калигула. – А ведь апостолы Иешуа из Назарета творят чудеса повсюду, где только появляются.

– Я не понимаю, о чем ты собирался поговорить со мной.

– Ну как это ты не понимаешь, Иуда Искариот?

– Меня зовут Анания, мой мальчик. Я – римский гражданин. Сколько еще раз я должен это тебе повторять? Или эти игры в цирке совершенно лишили тебя мозгов?

– У римских граждан нет обрезания.

– А с чего ты взял, что я обрезан?

– Я так решил после посещения бани.

– Ты что, шпионил за мной?

– Точнее говоря, я приказал за тобой следить. Мне нужно было подтверждение того, что ты – иудей.

– Я сделал обрезание не из религиозных соображений, а из плотских потребностей. Оно продлевает половой акт, да и женщина получает большее удовольствие, а значит, и мужчина тоже. Тебе бы также следовало попробовать, детка. Но может быть, ты еще девственник?

Задетый за живое, внучатый племянник императора сразу лишился своего надменного вида. Внезапно он почувствовал себя уязвимым. Оставшись без своего телохранителя, он оказался один на один с разоблаченным изгнанником, который, несомненно, был заинтересован в том, чтобы поскорее отделаться от него. Поэтому молодой человек решил принять меры, чтобы защитить себя:

– Я должен предупредить тебя, что гладиатор, который обеспечивает мою безопасность, ждет меня за дверью. Стоит мне только вскрикнуть, как он высадит дверь и сотрет тебя в порошок.

– А зачем тебе кричать? Насколько я понимаю, мы оба намерены просто поболтать.

Калигула опустил голову. Он с трудом вернул себе самообладание. Он был настолько напряжен, что, когда подозреваемый протянул к нему руку, он инстинктивно отпрянул.

– Может быть, нам не помешало бы выпить этого вина для начала, – добавил Анания, объясняя свой жест.

Римлянин разозлился на себя за такую дурацкую реакцию. Он передал бутылку хозяину, и тот пошел в кухню. Ему ни в коем случае нельзя было терять самообладание.

– Когда ты кого-нибудь обвиняешь, мой мальчик, нужны доказательства, – поучал его Анания, повысив голос, чтобы его было лучше слышно. – И я очень опасаюсь, что для суда обрезание будет недостаточным аргументом, если можно так выразиться.

– У меня есть два свидетеля, которые тебя опознали. Один из них, Захария, нанял тебя счетоводом, прежде чем ты распродал все свое имущество, чтобы пойти за галилеянином. Что же касается второго, так это один из той когорты стражников, которых ты привел в Гефсиманский сад, чтобы выдать им своего учителя.

Анания вернулся из кухни с ножом. Увидев направленное в свою сторону лезвие, Гай побледнел. Они мрачно смотрели друг на друга, и каждый спрашивал себя, к чему клонит собеседник. Понимая, что его жест неправильно истолкован, Анания лишь ухмыльнулся и стал откупоривать ножом закрытую терракотовой пробкой бутылку, а потом наполнил вином две чаши.

– Что-то у тебя руки дрожат, – подметил Калигула.

– Только у мертвых они не дрожат. Это та цена, которую приходится платить за прожитые годы. Спроси у своего деда, Тиберия, и он пояснит тебе, что значит стареть. Кстати, а он в курсе того, что ты решил меня навестить?

– Такие вопросы задает разоблаченный преступник, чтобы понять, сможет ли он избавиться безнаказанно от того, кто его обвиняет.

– В твоей головке слишком много фантазий, мой мальчик. И, без сомнения, немало укоренившихся представлений. Уверен, ты считаешь, что, раз я иудей, значит, я где-то у себя наверняка прячу деньги. Ну что ж, рискуя тебя разочаровать, скажу: я не иудей, и если бы у меня были деньги, я бы не жил в такой конуре.

– Твои деньги меня не интересуют, – холодно отозвался молодой человек. – У меня их больше чем достаточно. Меня интересуют твои воспоминания.

– Мои воспоминания? – с удивлением переспросил Анания.

– Я хочу, чтобы ты рассказал мне все.

– Что тебе рассказать?

– О Иешуа из Назарета, – в чрезвычайном возбуждении пояснил Калигула. – Все, что прямо или косвенно касается его, представляет для меня интерес. Я хочу понять природу его могущества. Ты был рядом с ним. Ты видел, как он творил свои чудеса. Кто же лучше тебя может открыть мне это? Я готов заплатить тебе целое состояние за это и вытащить из твоей конуры.

Изумленный подозреваемый долго пристально смотрел на своего посетителя, прежде чем ответил ему:

– Как может Анания сделать то, что ты просишь?

– Ты не Анания. Римский гражданин сразу вызвал бы стражников и не позволил бы войти к нему. Открой мне это, Иуда Искариот, и никто не узнает твоего настоящего имени.





11





Кумран, Иудейская пустыня

Прогнанная бурей луна отказалась появляться на небосводе. Видимость была почти нулевая, и все же Мария и Шимон мчались во весь опор по высушенным ветрами плато, преодолевая изрезанные отроги скал, двигаясь известными только им опасными тропами.

Из-за песчаной бури трудно было что-то различить. Но, прожив столько лет в пустыне, они могли уже передвигаться там наугад. Они прикрывали лица краями тюрбанов, чтобы не закрывать глаза. Их лошади задыхались, настолько был насыщен песчинками воздух. Шимон понимал, что рано или поздно им придется остановиться, но Мария упрямо продвигалась вперед.

Ее мысли были заняты лишь Давидом.

Перед ее мысленным взором вновь возникли картинки прошлого. Она снова увидела моменты их жизни, когда с ними был Иешуа. Вспомнила истории, которые он рассказывал мальчику по вечерам перед сном, игры, которые он придумывал для ребенка на улицах Назарета, как он учил сына удить рыбу в реке, как они все трое хохотали, когда переодевались в одежду друг друга… Их дружная семья жила счастливо, пока Иешуа на сорок дней не ушел поститься в пустыню… Но как объяснить четырехлетнему ребенку, что отец, которого он до сих пор видел каждый день, внезапно утратил к нему интерес и отправился проповедовать по дорогам Галилеи?

Неожиданный толчок отвлек Марию от ее мыслей.

Земля ушла из-под копыт ее лошади, словно обрушившаяся лавина. Внезапно дорога, по которой они ехали, исчезла. Лишь благодаря самообладанию Шимона Мария не сорвалась в пропасть. Он подхватил на лету поводья ее лошади, пришпорил свою и, несмотря на шквал камешков, вытянул ее на твердую землю.

– Нам следует остановиться! – прокричал зелот, спешиваясь.

– Нет! – прорычала Мария. – Только после того, как мы найдем Давида!

– И где же ты рассчитываешь его найти? На дне этой пропасти? Мы уже и в двух шагах ничего не видим. Лошади выбились из сил! Что мы без них будем делать?

Продиктованные здравым смыслом слова были обезоруживающими.

– Одумайся, сестричка! Давид или ушел до бури, и тогда он уже празднует Пасху в Иерусалиме, или же он укрылся в одной из этих пещер.

Глядя туда, куда указывал Шимон, Мария начала различать сквозь тучи песка призрачные контуры кумранских скал.

– Если он остановился где-то поблизости, он выйдет из своего укрытия, как только буря утихнет, точно так же, как и мы, – добавил он.

Мария мгновение смотрела на него, а потом спрыгнула с лошади.

Пещера, в которую они забрались, была достаточно большой, чтобы они смогли расположиться здесь вместе со своими лошадьми. Несколько кустов лебеды, пробивающихся местами, оказались вполне пригодным кормом для лошадей. Шимон перешагнул через скелеты животных, разбросанные по всей пещере, и стал осматривать ее в поисках сухого дерева, чтобы разжечь костер.

Мария разгрузила лошадей и дала им напиться. Ее видимое спокойствие резко контрастировало с паникой, охватывавшей ее еще несколько минут назад. Она развязала перекидной мешок, привязанный к седлу, и достала из него небольшой свиток материи, с которым никогда не расставалась. Она аккуратно развернула его и стала разглядывать портрет, который был на нем нарисован. Это было изображение Давида в день его тринадцатилетия в одежде для бар-мицвы, с надписью Давид бен Иешуа[16]. Она присела в уголке пещеры и начала истово молиться, не отводя глаз от портрета.

Боже, что с Давидом?

Прикрыв глаза, она снова пыталась воспроизвести картинки своего сна, все время спрашивая себя, был ли этот кошмар сном.

Шимон посматривал на нее, раздувая огонь, который ему удалось разжечь. Застывшая тревога на лице невестки не давала ему покоя. Он не знал, как ему вести себя с ней. Нужно было что-то предпринять, чтобы она не оставалась в таком мрачном состоянии духа.

– Пока мы здесь мерзнем, Давид греется в одном из борделей Святого города, – брякнул Шимон, подбрасывая хворост в костер.

Мария, насупившись, повернулась к нему, затем снова свернула материю с портретом сына и аккуратно положила ее в мешок.

– А ты что думаешь? – продолжал Зелот. – Что он на всю жизнь останется девственником? Нет ничего лучше иудейского праздника, чтобы расстаться с девственностью. Я, например, расстался с ней на Праздник кущей[17]. Вместе с Иешуа мы зашли в…

– Избавь меня от этих подробностей, слышишь? – резко перебила его Мария. – Я знаю, что у вас с братом не было ничего общего, кроме любви к провокациям.

Он ласково улыбнулся ей в ответ. Она стала возле него у огня и призналась:

– Он обожал тебя, знаешь? И если он тебе об этом не слишком часто говорил, так это потому… – тут она опустила голову, сдерживая свои чувства, – что у него лучше получалось говорить перед скоплением людей, чем с кем-то с глазу на глаз.

– Твой муж был не менее упрям, чем самый упрямый осел, какого мне только доводилось видеть.

– Не настолько упрям, как его сын.

Шимон мысленно сравнил этих двоих и, как человек опытный, признал ее правоту. После этого в пещере воцарилось молчание, которое в конце концов нарушила Мария.

– Я никогда не решалась спросить тебя, но…

Она запнулась, покачала головой и не стала продолжать.

– О чем ты хотела спросить меня? Говори, я тебя не покусаю. К тому же у меня и зубов-то почти не осталось…

Она еще какое-то время молчала, отведя глаза, а потом выпалила:

– Ты ведь мог помириться со своим великим братом до… его казни?

– Нет. В любом случае с того момента, как мы поссорились, прошло столько времени, что уже даже невозможно вспомнить причину ссоры.

Мария грустно улыбнулась и устремила взгляд на пламя костра. Внезапно ее потянуло на откровения.