Азазель

— А скажи-ка, братец, — начал он сходу, извлекая из кармана казенный двугривенный. — Чей это дом?

— Известно чей, — туманно ответил дворник, с интересом следя за пальцами Фандорина.

— Держи вот. Что за дама давеча приехала?

Приняв монету, дворник степенно ответил:

— Дом генеральши Масловой, только они тут не проживают, в наем сдают. А приехала квартирантка, госпожа Бежецкая, Амалия Казимировна.

— Кто такая? — насел Эраст Петрович. — Давно ли живет? Много ли народу бывает?

Дворник смотрел на него молча, пожевывая губами. В мозгу у него происходила какая-то непонятная работа.

— Ты вот что, барин, — сказал он, поднимаясь, и внезапно цепко взял Фандорина за рукав. — Ты погоди-ка.

Он подтащил упирающегося Эраста Петровича к крыльцу и дернул за язык бронзового колокольчика.

— Ты что?! — ужаснулся сыщик, тщетно пытаясь высвободиться. — Да я тебя… Да ты знаешь, с кем…?!

Дверь распахнулась, и на пороге возник ливрейный верзила с огромными песочными бакенбардами и бритым подбородком — сразу видно, не русских кровей.

— Так что ходют тут, про Амалию Казимировну интересуются, — слащавым голосом донес подлый дворник. — И деньги предлагали-с. Я не взял-с. Вот я, Джон Карлыч, и рассудил…

Дворецкий (а это непременно был дворецкий, раз уж англичанин) смерил арестованного бесстрастным взглядом маленьких колючих глаз, молча сунул иуде серебряный полтинник и чуть посторонился.

— Да тут, собственно, полнейшее недоразумение! — все не мог опомниться Фандорин. — It's ridiculous! A complete misunderstanding![5] — перешел он на английский.

— Нет уж, вы пожалуйте-с, пожалуйте-с, — гудел сзади дворник и, для верности взяв Фандорина еще и за второй рукав, протолкнул внутрь.

Эраст Петрович оказался в довольно широкой прихожей, прямо напротив медвежьего чучела с серебряным подносом — визитные карточки класть. Стеклянные глазки мохнатого зверя смотрели на попавшего в конфуз регистратора безо всякого сочувствия.

— Кто? Зачэм? — коротко, с сильным ацентом спросил дворецкий, совершенно игнорируя вполне приличный английский Фандорина.

Эраст Петрович молчал, ни в коем случае не желая раскрывать свое инкогнито.

— What's the matter, John?[6] — раздался уже знакомый Фандорину звонкий голос. На устланной ковром лестнице, что, верно, вела в мезонин, стояла хозяйка, успевшая снять шляпку и вуаль.

— А-а, юный брюнет, — насмешливо произнесла она, обращаясь к пожиравшему ее взглядом Фандорину. — Я вас еще в Камергерском приметила. Разве можно так на незнакомых дам пялиться? Ловок, ничего не скажешь. Выследил! Студент или так, бездельник?

— Фандорин, Эраст Петрович, — представился он, не зная, как отрекомендоваться дальше, но Клеопатра, кажется, уже истолковала его появление по-своему.

— Смелых люблю, — усмехнулась она. — Особенно если такие хорошенькие. А вот шпионить некрасиво. Если моя особа вам до такой степени интересна, приезжайте вечером — ко мне кто только не ездит. Там вы вполне сможете удовлетворить свое любопытство. Да наденьте фрак, у меня обращение вольное, но мужчины, кто не военный, непременно во фраках — такой закон.





* * *


К вечеру Эраст Петрович был во всеоружии. Правда, отцовский фрак оказался широковат в плечах, но славная Аграфена Кондратьевна, губернская секретарша, у которой Фандорин снимал комнатку, заколола булавками по шву и получилось вполне прилично, особенно если не застегиваться. Обширный гардероб, где одних белых перчаток имелось пять пар, был единственным достоянием, которое унаследовал сын неудачливого банковского вкладчика. Лучше всего смотрелись шелковый жилет от Бургеса и лаковые туфли от Пироне. Неплох был и почти новый цилиндр от Блана, только немножко сползал на глаза. Ну да это ничего — отдать у входа лакею, и дело с концом. Тросточку Эраст Петрович решил не брать — пожалуй, дурной тон. Он покрутился в темной прихожей перед щербатым зеркалом и остался собой доволен, прежде всего талией, которую идеально держал суровый «Лорд Байрон». В жилетном кармашке лежал серебряный рубль, полученный от Ксаверия Феофилактовича на букет («приличный, но без фанаберии»). Какие уж тут фанаберии на рубль, вздохнул Фандорин и решил, что добавит собственный полтинник, — тогда хватит на пармские фиалки.

Из-за букета пришлось пожертвовать извозчиком, и к чертогу Клеопатры (это прозвище подходило Амалии Казимировне Бежецкой лучше всего) Эраст Петрович прибыл лишь в четверть девятого.



Гости уже собрались. Впущенный горничной письмоводитель еще из прихожей услышал гул множества мужских голосов, но время от времени доносился и тот, серебряно-хрустальный, волшебный. Немного помедлив у порога, Эраст Петрович собрался с духом и вошел с некоторой развязностью, надеясь произвести впечатление человека светского и бывалого. Зря старался — никто на вошедшего и не обернулся.

Фандорин увидел залу с удобными сафьяновыми диванами, бархатными стульями, изящными столиками — все очень стильно и современно. Посередине, попирая ногами расстеленную тигровую шкуру, стояла хозяйка, наряженная испанкой, в алом платье с корсажем и с пунцовой камелией в волосах. Хороша была так, что у Эраста Петровича перехватило дух. Он и гостей-то разглядел не сразу, заметил только, что одни мужчины, да что Ахтырцев здесь, сидит чуть поодаль и что-то очень уж бледный.

— А вот и новый воздыхатель, — произнесла Бежецкая, взглядывая с усмешкой на Фандорина. — Теперь ровно чертова дюжина. Представлять всех не буду, долго получится, а вы назовитесь. Помню, что студент, да фамилию забыла.

— Фандорин, — пискнул Эраст Петрович предательски дрогнувшим голосом и повторил еще раз, потверже. — Фандорин.

Все оглянулись на него, но как-то мельком, видно, вновь прибывший юнец их не заинтересовал. Довольно скоро стало ясно, что центр интереса в этом обществе только один. Гости между собой почти не разговаривали, обращаясь преимущественно к хозяйке, и все, даже важного вида старик с бриллиантовой звездой, наперебой добивались одного — привлечь на себя ее внимание и хоть на миг затмить остальных. Иначе вели себя только двое — молчаливый Ахтырцев, беспрестанно тянувший из бокала шампанское, и гусарский офицер, цветущий малый с шальными, немного навыкате глазами и белозубо-черноусой улыбкой. Он, похоже, изрядно скучал и на Амалию Казимировну почти не смотрел, с пренебрежительной усмешкой разглядывая прочих гостей. Клеопатра этого хлюста явно отличала, звала просто «Ипполитом» и пару раз метнула в его сторону такой взгляд, что у Эраста Петровича тоскливо заныло сердце.

Внезапно он встрепенулся. Некий гладкий господин с белым крестом на шее только что произнес, воспользовавшись паузой:

— Вот вы, Амалия Казимировна, давеча запретили про Кокорина судачить, а я узнал кое-что любопытненькое.

Он помолчал, довольный произведенным эффектом, — все обернулись к нему.

— Не томите, Антон Иванович, говорите, — не вытерпел крутолобый толстяк, по виду адвокат из преуспевающих.


— Да-да, не томите, — подхватили остальные.

— Не просто застрелился, а через «американскую рулетку» — мне сегодня в канцелярии генерал-губернатора шепнули, — значительно сообщил гладкий. — Знаете, что это такое?

— Известное дело, — пожал плечами Ипполит. — Берешь револьвер, вставляешь патрон. Глупо, но горячит. Жалко, что американцы, а не наши додумались.

— А при чем здесь рулетка, граф? — не понял старик со звездой.

— Чет или нечет, красное или черное, только б не зеро! — выкрикнул Ахтырцев и неестественно расхохотался, глядя на Амалию Казимировну с вызовом (так во всяком случае показалось Фандорину).

— Я предупреждала: кто об этом болтать будет, выгоню! — не на шутку рассердилась хозяйка. — И от дома откажу раз и навсегда! Нашли тему для сплетен!

Повисло нескладное молчание.

— Однако ж мне отказать от дома вы не посмеете, — все тем же развязным тоном заявил Ахтырцев. — Я, кажется, заслужил право говорить все, что думаю.

— Это чем же, позвольте узнать? — вскинулся коренастый капитан в гвардейском мундире.

— А тем, что налакался, молокосос, — решительно повел дело на скандал Ипполит, которого старик назвал «графом». — Позвольте, Amelie, я его проветриться отправлю.

— Когда мне понадобится ваше заступничество, Ипполит Александрович, я вас непременно об этом извещу, — не без яда ответила на это Клеопатра, и конфронтация была подавлена в самом зародыше. — А лучше вот что, господа. Коли интересного разговора от вас не дождешься, давайте в фанты играть. В прошлый раз забавно получилось — как Фрол Лукич, проигравшись, цветочек на пяльцах вышивал, да все пальцы себе иголкой истыкал!

Все радостно засмеялись кроме стриженного кружком бородатого господина, на котором фрак сидел довольно косо.

— И то, матушка Амалия Казимировна, потешились над купчиной. Так мне, дураку, и надо, — смиренно проговорил он, напирая на «о». — Да только при честной торговле долг платежом красен. Намедни мы перед вами рисковали, а нынче неплохо бы и вам рискнуть.

— А ведь прав коммерции советник! — воскликнул адвокат. — Голова! Пускай и Амалия Казимировна смелость явит. Господа, предлагаю! Тот из нас, кто вытащит фант, потребует от нашей лучезарной… ну… чего-нибудь особенного.

— Правильно! Браво! — раздалось со всех сторон.

— Никак бунт? Пугачевщина? — засмеялась ослепительная хозяйка. — Чего ж вы от меня хотите?

— Я знаю! — встрял Ахтырцев. — Откровенного ответа на любой вопрос. Чтоб не вилять, в кошки-мышки не играть. И непременно с глазу на глаз.

— Зачем с глазу на глаз? — запротестовал капитан. — Всем будет любопытно послушать.

— Когда «всем», то откровенно не получится, — сверкнула глазами Бежецкая. — Ладно, поиграем в откровенность, будь по-вашему. Да только не побоится счастливец правду от меня услышать? Невкусной может получиться правда-то.

Граф насмешливо вставил, картавя на истинно парижский манер:

— J'en ai le frisson que d'y penser.[7] Ну ее, правду, господа. Кому она нужна? Может, лучше сыграем в американскую рулетку? Как, не соблазняет?

— Ипполит, я, кажется, предупредила! — метнула в него молнию богиня. — Повторять не буду! Про то ни слова!

Ипполит немедленно умолк и даже руки вскинул — мол, нем как рыба.

А проворный капитан тем временем уж собирал в фуражку фанты. Эраст Петрович положил батистовый отцовский платок с монограммой П.Ф.

Тянуть поручили гладкому Антону Ивановичу.

Первым делом он достал из фуражки сигару, которую сам туда положил, и вкрадчиво спросил:

— Что сему фанту?

— От баранки дыру, — ответила отвернувшаяся к стене Клеопатра, и все кроме гладкого злорадно расхохотались.

— А сему? — безразлично извлек Антон Иванович капитанов серебристый карандаш.

— Прошлогоднего снегу.

Далее последовали часы-медальон («от рыбы уши»), игральная карта («mes condoleances»[8]), фосфорные спички («правый глаз Кутузова»), янтарный мундштук («пустые хлопоты»), сторублевая ассигнация («три раза ничего»), черепаховый гребешок («четыре раза ничего»), виноградина («шевелюру Ореста Кирилловича» — продолжительный смех в адрес абсолютно лысого господина с Владимиром в петлице), гвоздика («этому — никогда и ни за что»). В фуражке остались всего два фанта — платок Эраста Петровича и золотой перстень Ахтырцева. Когда в пальцах объявляющего искристо сверкнул перстень, студент весь подался вперед, и Фандорин увидел, как на прыщавом лбу выступили капельки пота.

— Этому, что ли отдать? — протянула Амелия Казимировна, которой, видно прискучило развлекать публику. Ахтырцев приподнялся и, не веря своему счастью, сдернул с носа пенсне. — Да нет, пожалуй, не ему, а последнему, — закончила мучительница.

Все обернулись к Эрасту Петровичу, впервые приглядываясь к нему всерьез. Он же последние несколько минут, по мере увеличения шансов, все лихорадочнее обдумывал, как быть в случае удачи. Что ж, сомнения разрешились. Стало быть, судьба.

Тут, сорвавшись с места, к нему подбежал Ахтырцев, горячо зашептал:

— Уступите, умоляю. Вам что… вы здесь впервые, а у меня судьба… Продайте, в конце концов. Сколько? Хотите пятьсот, тысячу, а? Больше?

С удивительной для самого себя спокойной решительностью Эраст Петрович отстранил шепчущего, поднялся, подошел к хозяйке и с поклоном спросил:

— Куда прикажете?