Бабий ветер

Ну, а если твоя героиня не сторонница пафосных мест, то чуть ли не через половину Бруклина ведет к Брайтону все та же Кони-Айленд-авеню. И вот на Кони-Айленд имеется все что хошь. Я уже писала тебе: вся география СССР – «Саяны», «Душанбе», «Арарат». По большей части это банальные столовки со столь символическими ценами, что поневоле задумаешься – с чего они налоги платят? Поскольку для продажи спиртного в Нью-Йорке надо покупать лицензию, и недешевую, наливают в этих заведениях для своих-проверенных. Выносят в графинчиках или в стаканах – никогда не в рюмках, дабы «посторонние» посетители не заподозрили, не учуяли, не возроптали. Опять же интерьер: как правило, один вытянутый скучный зал с двумя рядами столов вдоль стен; официанты все те же, с теми же акцентами. Окна в этих заведениях завешаны афишками и объявлениями на злободневные темы жизни: то ищу работу, то концерт такой-то, то продаю шкаф или дачу в горах. Короче, «всегда в продаже свежие семешки!».

А Брайтон – он по-прежнему колоритный, живой, и постоянно меняется, и внешне, и по составу населения. Хотя в основе своей остается Вавилоном – шумный, грязный, приветливый и хамоватый, завален фруктами и овощами, пирожками и сладостями, грохочет старым сабвеем.



Ты спрашиваешь, чем пахнет в наших краях, и я улыбаюсь: сама всегда непроизвольно втягиваю ноздрями воздух, когда читаю твои описания запахов разных городов, местечек и стран, классно ты это делаешь, и сейчас я понимаю, каким образом: метод пчелы, собирающей пыльцу с разных цветков и кустов.

Так вот, на Брайтоне пахнет морем. Точнее, океаном. Ведь Брайтон-Бич, в который упирается Кони-Айленд-авеню, – это единственный океанский пляж Нью-Йорка. Все остальное – устья рек Гудзон и Ист-Ривер; даже великая статуя Свободы стоит вовсе не в океанских водах.

Океан же я вижу из своих окон и знаю его наизусть: характер и настроение, цвет-высоту волны в разное время суток и в разные сезоны… Горизонт иногда «перекрыт» далекими судами, стоящими на рейде, ждущими погрузки-разгрузки. Вода, как и любая прибрежная вода, пахнет мазутом, солью, тревогой и тоской по иным берегам.

И… странно, но там, на набережной, я всегда ощущаю парфюмерные запахи бывшей родины и начала перестройки: «Шипр», «Красная Москва» и самый ужасный, первым попавший в СССР (и дико по тем временам популярный) мужской одеколон «One Man Show».

Однажды я даже пристала к лоточнику: неужто его вообще кто-то берет, этот грех, воняющий мокрой тряпкой?

– О-о-о, – ответил тип, похожий на ипподромного жучка. – Это хит продаж!

– Но ведь его уже не выпускают?

– Девушка, – он снисходительно подался ко мне, точно собирался открыть священный секрет изготовления аромата ритуальных масел. – Миру современной парфюмерии давно известны все формулы и все ингредиенты всех на свете запахов. Шпак! – в ведро номер восемь добавим каплю из пробирки номер шесть, доливаем миллилитр из пузырька номер пятнадцать – вот вам и «Красная Москва». А в Китае наштампуют и бутылок, и коробок, согласно любой ностальгической хрени, какую ваша душа пожелает…

И знаешь, что я купила в тот день на Брайтоне, на таком вот лотке? Наверняка у твоей мамы был пупырчатый флакончик дешевых духов «Кармен». Пряный, густо-бесстыжий, с ног сшибающий запах: «Возьми меня!». Теть-Таня – вот кто пользовался этими духами, кто орошал ими грудь, прыскал за уши, пропитывал кружевной платочек. Она победно ими благоухала – моя теть-Таня, моя незабвенная Кармен…





7


…Вчера вечером позвонила Лида, обиженным тоном спросила:

– Ну? Ты завтра-то вырвешься наконец?

– Не знаю, моя радость… У меня на завтра целый табун кобылиц записан. Может, тепло на них действует, все трепещут и полируют свои гениталии…

– Кстати, о гени-талиях. У Гени на правом копыте ноготь врастает! – трагическим голосом объявила она.

– Ой-ой-ой, плохо… Может, послезавтра? – неуверенно пообещала я.

– Он врастет окончательно! – взвыла Лида. Как будто Геня Уманская – старая сволочь, воровка, особо опасная рецидивистка – мама ее или, по крайней мере, тетя…

Но… такая уж она, Лидка. Пятнадцать лет ублажает толпу старичья в одном из дедских садиков на Брайтоне: пишет для них пьесы, репетирует, приглашает на праздники доступных по цене артистов-журналистов… Но давно уже расширила границы своей культурной деятельности до горизонтов необозримых. Вот, ради бога, волнует ее копыто Гени Уманской – Гени, омытой семью водами советского уголовного кодекса. Ну, что я тебе рассказываю, ты Лиду знаешь, она – из самых душевных баб, какие только повстречались мне в жизни.



А сейчас сделаем привал для познавательной лекции о таких вот дневных стариковских клубах. Тебе, глядишь, понадобится для повести, если захочешь определить в какой-нибудь «Блаженный парадиз» парочку-другую виртуальных старых пердунов, у которых только по приезде сюда началась жизнь, полная огня.

Итак, дневные клубы для «золотого возраста».

Они есть всюду – и на Манхэттене, и на Брайтоне. Но существенно разнятся по стилю, контингенту и развлечениям. Работают на всю катушку, как правило, в две смены – кто-то ходит с утра до обеда, кому-то удобнее во второй половине дня. Все очень уважительно: стариков привозят-увозят, всячески обихаживают… Для этого нужно подпадать под определенные критерии – бедность, возраст, гражданство США, проживание в конкретном районе и проч.

И вот, когда-то кто-то из бывалых людей на Брайтоне вычислил, что сие богоугодное дело еще и весьма прибыльно – государство ведь не две копейки дает в расчете на одну стариковскую душу. И стали эти дневные центры расти как грибы, разрастаться стали целыми грибницами. А ведь старичков еще надо завлечь, надо за них побороться. Ну, и соревнуются организаторы кто во что горазд: кто заезжего писателя пригласит выступить, кто обед из ресторана дважды в неделю закажет, кто гарантирует пять экскурсий в месяц… Не говоря уж о разнообразной программе каждого дня: зарядка, спевки, кружки, встречи с интересными людьми, маникюр-педикюр, парикмахер, вечера танцев, организованный десант по магазинам «Все за доллар».

Почему-то подобные «русские» центры носят громкие иностранные имена: «Ройял-Прима», «Астория», «Кнессет», «Парадайз»…

Прихожане там самые разные – и Фира Моисеевна, и тетя Глаша, и бабушка Самира – Брайтон многонационален, он вовсе не еврейский, как это может показаться издалека по кинопросмотрам.

И кипят там нешуточные страсти: какая-нибудь Сима Поломойская ненавидит Марию Петровну из-за ее нейтрального отношения к израильско-палестинскому конфликту и еще за то, что Сима свалила из СССР с голым задом и торговала на Брайтоне семечками, а Мария Петровна благополучно ушла на приличную пенсию в уже современной Москве, втихую сдает там квартиру, но в Америке числится бедной, то бишь имеет на садик те же права, что и Сима.



На Манхэттене и в других регионах США такие клубы создаются для интересного, вполне интеллектуального общения. Старички там сами группируются во всякие волонтерские группы, ходят по школам, заседают на научные темы, обмениваются книжками. Там скромный интерьер и даже в страшном сне невозможно представить какой-нибудь залихватский костюмированный бал. На Брайтоне же – в самых памятных традициях какого-нибудь профсоюзного пансионата «Фрязино» – непременные птицы-тройки на стенах, стенгазеты к праздникам, фотоотчеты о проведении ежегодного Дня Нептуна. И бесконечные конкурсы, шарады, хороводы, частушки-прибаутки – ну и спектакли. Разве что в салочки не играют – уже не по возрасту.



Обязательный персонаж в подобном заведении – бравый отставной майор. Иногда советской, иногда украинской, иногда российской армии. Он обязательно отчитает молодого приглашенного журналиста и за нечеткую политическую позицию («и нашим и вашим»), и за то, что в джинсах явился, а не в строгом костюме, и вообще за то, что молодой и имеет собственную точку зрения. Заодно расскажет, как командовал батальоном где-нибудь в Чите, и под конец намекнет, что давно уже пишет стихи, за которыми гоняются журналы «Знамя» и «Аврора». А если не стихи, то зарубленный суками-завистниками его патент 1978 года на двигатели без смазки, которые необходимо продать «Форду» или «Мерседесу», так как это есть мировая техническая революция, и кранты арабским шейхам с их нефтью. Описание патента всегда при нем: на пожелтелых, видавших виды бумагах, с кучей штампов «технически несостоятельно» и «отказать».

Когда начинается лекция-встреча на политические или прочие темы, все присутствующие мгновенно делятся на группы. Часть демонстративно поднимается и покидает аудиторию: им западло тебя слушать, слыхали уже, и не таких, и не там, и не такое. Часть – ярые сионисты, не очень твердо помнящие, где именно на карте расположен Израиль. Их подход к решению всех проблем прост: Израиль должен хряпнуть атомной бомбой вокруг себя, тогда все будет путем. Если лектор не робкого десятка и задаст этим ястребам вопрос – а что ж вы, сами-то, мол, в Израиль не поехали жить? – немедленно срываются на крик:

– Вы – антисемит!

Часть из них – эмигранты из современной России, видали всякое, в том числе и хорошую сытую жизнь; они вообще-то «интеллигенты и выросли на русской культуре», но уж коль скоро Америка дает такую халяву, чего б ее не принять. С удовольствием проголосовали бы «за сильного лидера, все вы знаете его имя», выстави он свою кандидатуру в Америке. Но – понимают, что на эту тему нужно помалкивать. Они и помалкивают, но вопросы задают с язвительной подковыркой: ну, давай, давай, вкручивай нам тут…




И всю эту кипучую, нравную, заковыристую публику надо уважить, развлечь, ублажить, обиходить… Что и делает Лида, бессменный координатор культурных программ, а попросту – массовик-затейник.



Между прочим, она ведь и сама неплохо поет под гитару, у нее сильное контральто, и потому особо ударно звучит ее «цыганская» программа. Слушала ты когда-нибудь Лидку в ее цыганской ипостаси? Репертуар своеобразный, ибо она не довольствуется заезженными «Двумя гитарами» или, там, «Не уезжай, ты мой голубчик…». Она разыскивает, изучает и исполняет редкие старинные цыганские романсы и песни и довольно часто выступает перед публикой в разных клубах и организациях. Особых денег это не приносит, но сопровождает ее жизнь неким артистическим аккордом.

Собственно, она и на работу в свой «садик» (он называется «Счастливый круг друзей», и об этих друзьях можно часами в лицах рассказывать захватывающие романтические истории, что Лида и делает, стоит нам вырваться из будней и уехать на пару дней на Кейп-Код) – в этот садик на Брайтоне она попала тоже через свою цыганскую гитару.



Однажды ей позвонили из какой-то невнятной организации и предложили выступить: недолго, часик, сто долларов. Лидка, само собой, согласилась: сотняга зеленых – не миллион, конечно, но и на дороге не валяется. Да и попеть охота, всегда ей охота попеть, Лидке. Певица она самозабвенная, классический любитель, ей неважно, сколько там в зале сидит человек, петь она готова в любое время дня любой публике, пусть и трем инвалидам умственного труда; ну, а цыганщина хорошо идет в самых разных слоях населения. Я и сама бывала на ее концертах и, знаешь, носом-то пошмыгивала, а меня пронять не просто…

Короче, в договоренный день Лида с гитарой и нотами приезжает по адресу. В дверях ее встречает девушка, коренастая такая, немного суровая на вид, приводит в небольшой уютный зал и, пока собирается публика, как положено, угощает в гримерной кофе с печеньями. Все хорошо, народ расселся по местам, полный зал – начинаем…

Лидка говорит, ей с самого начала показалось странным, что ее не представляют – ну, знаешь, как обычно: «Дорогие друзья, сегодня у нас в гостях исполнительница старинных цыганских песен и романсов…» Но Лида человек опытный, выступать где только не приходится: в синагогах, церквах-соборах, в гей-клубах и кантри-барах, в бассейнах и кафе, в масонских ложах, наконец; и всюду перед концертами своя затравка.

Заглотала она остаток своего кофе и вышла на сцену, никем не представленная. Ей похлопали, села она, подстроила гитару, сказала пару слов о традиционном цыганском романсе… и пошла петь.

После второй песни ей стало как-то странно и неуютно, как-то… нехорошо. Все люди в зале – все! – слушали ее одинаково: напряженно, с одним и тем же выражением лица, одинаково приподняв и вытянув подбородки. Когда Лида заканчивала играть и снимала руки с гитары, они принимались одинаково гулко и мерно хлопать сомкнутыми ковшиками ладоней – в едином ритме. Во время исполнения песен никто не шевелился, никто даже шепотом не перекинулся с соседом двумя словами. В зале стояла тишина покойницкой.

Лида с трудом дотащилась до конца программы, уж очень не по себе ей было. Ну, раскланялась под мерные гулкие хлопки, ушла в гримерку, а там ее ждет организатор с конвертиком и нормальным, отнюдь не жалким букетом белых и красных гвоздик.

– Какая у вас аудитория… внимательная и… – проговорила Лида, подыскивая слова, чтобы как-то выразить тот шок, что испытала на сцене перед этими роботами. – Мне показалось, у них у всех какие-то проблемы? Возможно, психологические?..

– Никаких проблем у них нет! – вспыхнула девушка-организатор, как будто Лида обидела ее лично. – И если у нас клуб глухих, это не значит, что наши люди не могут сопереживать искусству!

– Клуб… глухих?! – ахнула Лида, не зная, как вести себя, куда деть руки и свое изумленное лицо. – Но зачем тогда… я не понимаю… музыка, песни, это ж не…

– И что – музыка?! – перебила девушка с обидой. Она мгновенно раскраснелась, губы ее подрагивали. – Они понимают слова по губам, они чувствуют ритм… Я не позволю!.. Мы не позволим держать наших ребят за второй сорт!.. Вы думаете, если кто-то не слышит ваши так называемые звуки, это…

– Ради бога, извините! – в полуобмороке промямлила Лида, машинально укладывая гитару в футляр и застегивая длинную молнию. – Я не хотела задеть ваши чувства… ваших чувств… Простите меня, пожалуйста!

– Так-то лучше, – с достоинством отозвалась девушка. – Я принимаю ваши извинения.

Вот с этого все у Лиды и началось: сначала Элис (так звали эту замечательную девушку) втянула ее в работу с глухими – волонтером, само собой; потом нашлось вполне оплачиваемое место в «Счастливом круге друзей». Лида говорит – а что, нормальный кусок хлеба. Но дело, конечно, не в куске хлеба.





* * *


Да, я помню, ты спрашивала про дома престарелых. Они называются nursing homes и бывают разной степени великолепия или прозябания. В одних доживают, а в других даже очень живут. Время от времени меня приглашают сделать лицо очередной девяностосемилетней мумии, я и делаю, избави нас бог от подобных утех в подобной старости. А вот маникюр-педикюр наши девочки исполняют регулярно и с большим энтузиазмом, сопровождая своих старых клиентов до гроба. Мой парикмахер Люба каждый третий вторник ходит работать в дом престарелых где-то в Сигейте, называет клиенток «мои куколки» и рассказывает о них истории – куда Шехерезаде! Говорит, недавно сделала одной «куколке» новую стрижку – миленькое такое каре под Мирей Матье – и перекрасила в брюнетку; старуха и прежде никого не узнавала, теперь и себя не узнает.

Бываю я и в домах престарелых, примерно раз в месяц, но предпочитаю «садики», там забавно, и с клиентом еще можно поговорить. Есть там у меня свои друзья и свои «калеки» – как без этого. Одна Геня Уманская стоит пятерых.



– Если ты не приедешь завтра, ноготь врастет окончательно, – чуть не рыдая, объявила Лида. – И тогда всё, я вызываю подиатра и оформляю операцией!

Тут опять же надо кое-что объяснить.

Косметолог, парикмахер, маникюр-педикюр – это у нас всё разные епархии. На каждую требуется отдельный лайсенс. Без лайсенса в «садик» не пустят. Хотя, может быть, твоя героиня в начале жизни получила, вот как я, лайсенс маникюрши, потом поднялась на высоту косметолога, но… бог ее знает, из какой-то сердечной привязанности к старикам или из чувства смутной вины перед своими некогда брошенными стариками все таскается сюда, возится со старыми копытами и вросшими ногтями.

Педикюр старикам, по идее и по закону, должен делать врач-подиатр. Это оплачивает «Медикер»-«Медикейд», и одна процедура стоит $400–500, так как они (подиатры) оформляют это как ампутацию ногтя. Деньги-то из казны, но сладострастное обсуждение полученного счета – одна из любимых тем в жизни стариков. Геня тоже любит обсудить расходы государства на ее драгоценную персону.



Имя ей, если захочешь включить в повесть такой вот персонаж, измени, она и сама меняла имя раз семь, после каждой отсидки. Нынешнее очень ей идет. И хотя во всем остальном – шмотках, пластиковых бусах и кольце с крупным желтым «бриллиантом» – ей вкуса явно недостает, в подборе имени для себя, любимой, нюх и вкус не отказывал ей никогда, а я все имена ее знаю (кроме настоящего, которое она, боюсь, и сама уже не помнит), я у нее за духовника, в данном случае – за раввина; тем более что для «ваксинга», маникюра-педикюра и парикмахерских процедур в «Счастливом клубе друзей», как и везде, есть специальная комнатка, вполне сравнимая с исповедальней.

Да, если будешь писать, это отметь особо: в садиках обязательно есть отдельная комната для парикмахера и маникюрши. Причем инструмент и у той и у другой по внутренним правилам должен быть самым примитивным: ножницы с тупыми концами, пилки бумажные. Заусенцы и «кютики» (кутикулы) щипчиками срезать нельзя: бабульки и деды на кумадине. Зато лак мазюкай хоть каждый день, хотя с ацетоном, вернее, с жидкостью для снятия лака, тоже надо быть осторожней: бутылочку носить с собой, не расставаясь с ней даже в туалете – чтоб не отпили.

Появляюсь я в «Счастливом круге друзей» время от времени, занимаюсь легкими случаями. Знаешь, вид этих старых отечных копыт, фиолетовых от разросшихся под кожей сосудов, наводит на элегические размышления, а Генины лапы, истоптанные на многих зонах, вообще требуют спецподхода. Ее заскорузлые ногти так и норовят совершить побег в вольном направлении и куда-нибудь врасти, совсем как блатной, что сквозанул от хозяина и где-то зарылся в нору. Бедная старуха начинает хромать, ее туша переваливается с боку на бок, возникает знаменитая ее палка с пластиковым набалдашником в виде головы мавра, купленная в магазине «Все за доллар». И тогда Лида звонит мне с такими вот воплями о помощи. И я приезжаю.

О Гене я могу говорить часами. С ней самой тоже могу болтать бесконечно…





* * *