Бедабеда

Настя бросила в сумку первый попавшийся под руку купальник, нацепила длинную юбку и ушла.

– Бабушка, а в ледяной воде можно замерзнуть? – спросила Марьяша, глядя на дверь, которой, уходя, громко хлопнула ее мать. Настя всегда любила подобные театральные жесты.

– Можно, конечно.

– А вдруг мама замерзнет насмерть?

– Не замерзнет. Она же не будет плавать в проруби. Только окунется. И там всегда врачи дежурят. Потом можно зайти в теплый дом и согреться. Еще и чай дают горячий.

– Бабушка, а все взрослые делают странные вещи?

– Нет, наверное, не знаю, – ответила Людмила Никандровна, думая, что Марьяша имеет в виду свою сумасшедшую семью.

– А мне кажется, что все. Даже наша воспитательница в детском саду. И учительница на подготовишках. Они тоже странные.

– И что они делают? – Людмила Никандровна прекрасно знала и воспитательницу, и всех учительниц и никаких странностей за ними не замечала. Или не хотела замечать?

– Воспитательница заусенцы на пальцах до крови обдирает, хотя даже маленькие дети понимают, что так делать нельзя. А потом ходит в резиновых перчатках и говорит, что боится бактерий. И что ей нельзя болеть. Но все же знают, что у нее пальцы ободранные. А учительница на занятиях – очень хорошая, только иногда как Снежная королева. Она застывает и молчит. Может долго молчать и смотреть в одну точку. Даже не моргать. Как ты думаешь, она к весне оттает? А у учительницы голос, как у ребенка. И она букву «эл» не выговаривает. Разве так бывает, что учительница и не выговаривает?

– Марьяш, как бы тебе объяснить? У каждого человека свои проблемы, свои мысли, в которые он погружается. Это нормально, – попыталась успокоить внучку Людмила Никандровна. – Грызть заусенцы, конечно, плохо и нельзя. А что касается буквы «эл», то да, бывает, что и взрослые не все буквы выговаривают.

– Бабушка, а ты сойдешь с ума или уже сошла? – немного подумав, спросила Марьяша. – А ты думаешь, что я тоже ненормальная?

Людмила Никандровна сделала глубокий вдох. У внучки была особенность – она всегда спрашивала и говорила в лоб о том, что ее действительно беспокоило. Никогда не юлила, не подбирала слова. Не потому, что была маленькой, прямота была в ней заложена. И Людмила Никандровна очень ценила в Марьяше это качество. Пусть и неудобное для жизни, но правильное в смысле психического здоровья.

– Марьяш, почему ты так решила? Ты что-то услышала?

– Да, – ответила внучка, – услышала и сама подумала. Если ты считаешь мою маму ненормальной, прабабушку хочешь в психушку положить, значит, я тоже больная?

– Но я же нормальная. Почему бы и тебе не быть нормальной?

– Прабабушка говорит, если человек все время с больными на голову общается, то становится таким, как они. Ты тоже сумасшедшая?

– Нет, если я и сойду с ума, то точно не из-за работы. Это моя профессия. Если врач лечит болезни, это ведь не значит, что он тоже больной? А вот твоя прабабушка может кого угодно довести до белого каления.

– Прабабушка говорит, что ты не врач. Что голову нельзя вылечить. Еще прабабушка говорит, что раньше такие врачи, как ты, над людьми издевались. Они запирали разных талантливых людей в клиники и проводили над ними опыты. Вставляли в нос трубки, чтобы добраться до мозга. Это правда? А что такое белое колено?

Людмила Никандровна догадалась, что ее мать успела рассказать правнучке про карательную медицину и наговорить еще бог знает что, и решила завтра же взять отгул и положить мать в клинику.

– Нет, все не совсем так. Прабабушка напутала. Она не хотела тебя напугать. Просто она старенькая и иногда сама не понимает, что говорит. Ты ее поменьше слушай.

– Прабабушка говорила, что если упасть в прорубь, то задохнешься через две минуты и умрешь. Потому что кишки замерзнут и ко дну потянут. А кишки – это где?

Людмила Никандровна взяла телефон и принялась искать в контактах номер клиники. Так дальше продолжаться не может. Мать своими россказнями еще и внучку до нервного тика доведет.

– Послушай меня. Твоя мама не замерзнет в проруби, я тебе обещаю, просто клятву даю. – Людмила Никандровна говорила серьезно и твердо.

– Почему? – уточнила Марьяша.

– Потому что до проруби твоя мама не дойдет! А останется в теплом доме пить чай с сушками.

– Тогда точно не дойдет, – рассмеялась Марьяша. – Мама любит чай с сушками. Особенно с моими, маленькими, с маком и сахаром.

Людмила Никандровна оказалась права. И Настя тоже обрадовалась, когда увидела маму – живую и здоровую. Более того, нормально одетую – в джинсы и футболку. Настя сообщила, что дико хочет есть, и съела три котлеты, доела за Марьяшей пюре и слопала полпачки печенья, хотя еще накануне рассказывала, что перед Крещением нельзя есть ни мяса, ни рыбы и вообще следует воздержаться.

– Ну и что стряслось? – спросила Людмила Никандровна.

– Послушалась твоего совета, – ответила Настя и прыснула.

Людмила Никандровна очень ценила в общении с дочерью именно эти моменты, когда та была смешной, забавной, легкой. Жаль, что их становилось все меньше. Но иногда, вот как сейчас, Людмила Никандровна любовалась Настей. Она с аппетитом уминала печенье, клянчила у Марьяши кусочек шоколадки, сидела, подложив под себя ноги, так же, как любила сидеть Марьяша. Сейчас Настя казалась Людмиле Никандровне совсем маленькой девочкой. Ребенком, который не понял, что случилось и как нужно реагировать – то ли смеяться, то ли плакать.

Настя призналась своему Коле, что ходила в церковь, будучи некрещеной. Рассказала о бывшем муже – вегетарианце и йоге – и о дочке. О маме – психиатре по профессии и бабушке – больной на всю голову по призванию, так сказать.

– И что Коля? – спросила осторожно Людмила Никандровна.

– Он смотрел на меня так, будто у меня рога и копыта вдруг выросли, – рассмеялась Настя. – Такое дурацкое у него было лицо. Даже не понимаю, чем он меня привлек. Бороденка куцая, волосы вечно сальные, перхоть сыплется. Когда он от меня шарахнулся, правда, как ошпаренный отскочил, я будто… не знаю. Нет, не очнулась. Другое. Как будто смотрела в кинотеатре длинный фильм, а потом вдруг резко вышла на улицу, на свет. И глаза сначала заболели, а потом все показалось ярким. Вот и здесь так же. Пока Коля что-то там лепетал, я на него смотрела. Знаешь, у него все как-то «недо» – недогубы, недоброви, недоборода. Вроде бы имеются, но в зачатке. Коля, когда нервничает, всегда краснеет. Но не красивым румянцем, а пятнами. Ужас. Вот он стоял пятнистый, бороденку свою щипал, а я думала: ну что я в нем нашла? Господи, я же так гордилась, что он именно меня выбрал! Ты права была – бред какой-то. У нас такие девчонки красивые в хоре пели, все как на подбор, и этот – недомужчина. Ну еще до того, как он подбирал слова, чтобы сообщить, что знакомство с родителями не состоится, я сама ему об этом объявила. Что не собираюсь плавать в проруби, лучше горячую ванную приму. Не знаю, как он в обморок не грохнулся. Нет, не потому что я прорубь на ванну променяла, а потому, что вроде как его бросила. Знаешь, у него такое раздутое самомнение оказалось. Только с чего? За счет отца ведь выплывает. Отец его и в семинарию пристроил, и приход ему обеспечит. Вот отец, говорят, у него действительно очень классный. Жаль, не познакомились. Знаешь, мам, я даже не переживаю. Просто не понимаю. Может, ты мне как врач объяснишь? Почему со мной вечно происходит всякая фигня? Ну почему я не могу встретить нормального мужчину?

– Тебе неинтересно с нормальным. Тебе нужен адреналин, страсти, кипение, бурление. Состояние влюбленности, трагедии. Некоторые на подобные яркие, острые, больные чувства не способны. Знаешь, это как с болевым порогом – низкий и высокий. Или как со слезными каналами. Говорят «у него всегда слезы близко». Кто-то может терпеть адскую боль, кто-то может разрыдаться, глядя на красивый цветок. Так и ты – у тебя чувства близко. Эмоции оголены. Ты без изоляции, что ли, без предохранителя, напрямую подключена к источнику тока.

– Да, ты права. Так всегда будет? То есть, получается, я зависима? Как с твоей точки зрения? Я мазохистка?

– Нет. Просто ты такая. Если тебе тяжело справиться самой с собой, я могу тебе помочь. Как врач. Но только если тебе это нужно.

– Нет, я в норме. Особенно после котлет и печенья. Я облопалась как удав. Даже дышать не могу. Ну почему у меня вечно крайности – или я голодная, как сто чертей, или наемся так, что тошнить начинает.


– Потому что ты живешь крайностями. Между, середина на половину, тебе скучно.

– Знаешь, мам, я ведь пошла в церковь… не из-за себя. То есть из-за себя, конечно. Но еще из-за тебя, из-за Марьяши. Я правда хотела стать нормальной, как все. Чтобы ты за меня не волновалась. Чтобы Марьяша не смотрела на меня, как дети смотрят на клоуна – что он учудит: то ли пукнет, то ли фокус покажет. Я думала, там, в церкви, рядом с богом, по-другому, а там так же, как везде. – Настя говорила спокойно, искренне. Людмила Никандровна видела и чувствовала, что дочери на самом деле очень больно. – Там, в этом сообществе, тоже нет любви. Одна ненависть. И зависть. Все друг друга ненавидят. Тот же змеиный клубок. Но все прекрасные актеры и лицемеры от бога. Это я точно теперь знаю. Коля ненавидит родителей, особенно отца. Мать презирает, братьев и сестер тоже, они для него чужие люди. Да он вообще всех людей ненавидит. Коля ведь не хотел поступать в семинарию, его отец заставил. Он всегда в тени отца – был, есть и будет. Он сам рассказывал, что у его отца талант, а он средненький. У отца настоящий дар, харизма. А у Коли… Он, наверное, в мать пошел – безвольный, хлипкий, вялый, податливый. И покорный. Его раздражало в матери именно это качество – покорность. Наверное, потому что он видел это качество в себе. Я ему понравилась, потому что не такая, как все остальные воцерковленные девушки – потенциальные жены. Его это и привлекло – мои опытность, необычность. А может, я сама себя так успокаиваю и все придумала. Не знаю. Мам, ты знаешь, что творится в голове у людей? Должна знать.

– Должна, но не знаю, – ответила Людмила Никандровна. – Мне бы с собственной головой разобраться. Иногда лишние знания мешают. Может, в случае с тобой мне стоило выключать врача, а быть просто матерью. И может, тебе требовались не препараты, а что-то другое, банальное, на уровне инстинктов: целовать, обнимать лишний раз. Сидеть рядом и молчать. Или настоять на том, чтобы ты занималась спортом, и найти тебе подходящего тренера.

– А у тебя был такой тренер? – спросила Настя.

– Димдимыч. Они с Нинкой чем-то похожи. Димдимыч любил гульнуть, выпить, хорошо поесть. С чувством юмора, циничным, резким и очень точным. Он мог быть жестким, даже жестоким, мог так приложить словом, что сидишь и не знаешь, как жить дальше. Но он был, безусловно, талантливым человеком, ярким, харизматичным. И честным. Принципиальным. И смелым, конечно. Наверное, поэтому он и не сделал великую карьеру, хотя мог. Димдимыч не умел, не считал нужным молчать. Мог нахамить начальству, послать на три буквы того, кого не следовало. Он был бескомпромиссный. Нинка им восхищалась, смотрела на него как на бога, отца и святого духа, спустившихся на землю. И даже злилась на меня за то, что я не до конца разделяю ее чувства. Нет, я восхищалась Димдимычем, была ему благодарна, даже, наверное, любила по-своему. Но не боготворила. Меня коробило, когда Димдимыч ругался матом. И шутки его ниже пояса не воспринимала. Но он был легким, как и Нинка. А я нет. Они все делали, когда к ним прилетала муза, нападало настроение или звезды вдруг сходились. А я оставалась педантом и занудой. Даже не знаю, как меня Нинка терпела и терпит до сих пор. Димдимыч с Нинкой были гениями, рысаками, а я рабочей лошадью. Так что в одной упряжке мы хорошо взаимодействовали. Ты никогда не интересовалась моим спортивным прошлым. С чего вдруг сейчас? Ты же знаешь, я про Димдимыча могу часами рассказывать.





* * *


Ровно эти же слова Людмила Никандровна повторила на очередной встрече с Анной.

– Почему вы хотите, чтобы я рассказала вам про тренера. Вы многого не поймете. Вы не из спорта. Это другой вид юмора, другие отношения, не всегда понятные обывателям.

– Да, я понимаю, о чем вы говорите. В прошлом году мы семьей отдыхали в Греции. И там в отеле стояла такая корзина – красивая, огромная, в которую все могли положить ненужные или уже прочитанные книги и взять понравившуюся. Буккроссинг такой. Вот в этой корзине я и наткнулась на книгу, автором которой была концертмейстер в хоре. И да, я практически ничего не поняла. Истории, которые она рассказывала как анекдот, не вызывали смех. Я не могла разделить эмоции автора, поскольку просто не владела темой. Наверное, в спорте так же. Как и в любом профессиональном сообществе – свои шутки, свои темы, свои правила. Но вы же рассказываете о себе, а не о спорте. Так что мне интересно. Правда.

То же самое сказала Настя в тот вечер:

– А ты о себе расскажи. О том, когда ты почувствовала, что все заканчивается. Что конец. Ты же чувствовала, правда?

– Да, чувствовала. Нет, это не была пресловутая интуиция или какие-то знаки, которые я считывала. Не вещие сны, а банальный анализ действительности. Если Нинка верила в лучшее, то я всегда смотрела трезво. Просто просчитывала варианты. Так было и в тот раз, когда к нам в группу попала Настя Самойлова. Я первой поняла, очень четко осознала, что все скоро закончится. Наши сборы, беззаботная жизнь, игры, планы. С появлением Насти наступило начало конца. Может, дело было и в том, что мы взрослели, десятый класс. Предстояло определяться – уходить в большой спорт, связывать с ним свою жизнь или пытаться стать нормальными людьми, обычными девушками, не спортсменками. Поступать не в институт физкультуры, а в другой вуз. Думать не только о связках, коленях и спине, не только об ударах и комбинациях. Но и о том, что можно выйти замуж и родить ребенка. Варить суп и жарить сырники. Мы ведь были как детдомовские дети. Ничего не умели толком. Готовить уж точно. Всегда была столовая, где нас кормили. Прачечная, куда мы сваливали тренировочную форму вместе с нижним бельем. Нам говорили, куда идти, в какое время. Да я только один маршрут и знала – от дома до школы, от школы до спортшколы. Как-то мы с Нинкой решили поехать в центр Москвы, где были на соревнованиях, просто погулять. И что? Пока в метро вошли, опозорились. Мы ничего не знали о жизни. Мы были спортивным инвентарем, о котором заботились, отвозили, привозили, а когда он становился изношенным, выбрасывали. Нас тоже выбрасывали. Кто-то сам уходил, кого-то Димдимыч выгонял, а потом страдал из-за несдержанности. Но принципы не позволяли ему признать ошибку, извиниться. Правда, Димдимыч тогда находился в расцвете своей тренерской карьеры, нам стали разрешать выездные соревнования. Даже за рубеж – в Болгарию, например.

Вот накануне поездки в Болгарию я и поняла, что все кончилось. Мы кончились. И Димдимыч. Я даже поделилась своими опасениями и предчувствиями с Нинкой. Она рассмеялась и сказала, что у меня паранойя. Ведь все так здорово. Все только начинается. И посоветовала мне помолчать, чтобы не портить настроение ни ей, ни Димдимычу.

В Болгарию на соревнования мы так и не съездили. Туда вместо Нинки поехала Самойлова, а я отказалась по доброй воле, сославшись на травму. И в следующие разы, когда предстояла поездка в Мухосранск на игру, ехали мы с Нинкой, а если выездные соревнования за границей, то в списках оказывалась Самойлова. Нинка все еще была уверена в светлом будущем. И утверждала с пеной у рта, что в следующий раз точно Самойлову, которая была записана капитаном команды и они «просрали» пять игр подряд, не выпустят на соревнования. А отправят нас.

– Нин, не отправят. Прекрати уже. Ты ведь не дура, – говорила я.

– Я не дура, Димдимыч тоже не дурак. Зачем ему так позориться?

– Незачем, но он же позорится.

Нинка хмыкала и замолкала.

– Нин, просто подумай. Димдимыч – главный тренер, он мог сказать, что не поедет без меня. Без меня нормально. Но ты для него главный игрок и капитан. Почему он не стал отстаивать твою кандидатуру? Почему назначил Самойлову капитаном? И почему еще не оторвал ей ноги за проигрыши, а ходит и улыбается как дурачок.

– Я думаю, он знает, что делает, – огрызнулась Нинка.

– Господи, да все же понятно было сразу! – возмутилась я. – Твой Димдимыч такой же, как все: слабый человек, которому нужны деньги, связи и магнитофон, а не зефир в шоколаде из Мухосранска. Он тебя предал, сдал, слил. Как хочешь это называй.

Тогда мы с Нинкой впервые и всерьез поругались. Не разговаривали почти три месяца. Я подошла мириться первой, потому что больше не могла без нее. Нет, она не разочаровалась в Димдимыче, но как-то отпустила и его, и свою к нему привязанность. Можно сказать, самостоятельно перерезала пуповину. Тогда, помирившись, мы стали планировать, что будем делать дальше. И обе решили, что надо просто жить.

Дальше события развивались по запланированному сценарию. Отец нашей новой звезды Самойловой, которая попадала мячом в поле в лучшем случае раз из двадцати, стал организовывать выездные соревнования и лоббировать, чтобы дочь получала разряды. Отец имел для этого и связи, и средства. Бывший, откровенно говоря, случайный чемпион, папаша Самойловой потом стал видным функционером и оказался на своем месте. Мать Самойловой преподавала в институте физкультуры. Самойлову двигали со всех сторон, а мы с Нинкой и Димдимычем ездили в Мухосранск, отстаивая честь клуба. Потом Димдимыч сорвался: сообщил, что папаша Самойловой – сволочь и гад, а самой Самойловой нужно оторвать не только руки, но и голову. Отец-функционер, естественно, хамства не стерпел, но поступил по-номенклатурному мудро. Убрал Димдимыча, но не своими руками. Димдимыч тогда стал выпивать все чаще и все больше – с ним иногда случалось. Во время выездных соревнований, где мы разгромили наголову местных чемпионов, Димдимыча поймали в совсем неприличном состоянии. Мало того что пьяного вдрабадан, так еще и с проституткой в номере. Ситуацию явно подстроил папаша Самойловой. Димдимычу дали подписать заявление по собственному желанию. Он подмахнул не глядя и вернулся к выпивке и проститутке. Последнее, что он успел сделать, – дать нам с Нинкой образование.

– Девки, только не институт физкультуры. Куда хотите, только не туда! – орал тренер. – Если туда пойдете, достану с того света!

– Димдимыч умер? – спросила Настя, а вслед за ней на приеме и Анна.

– Да. Умер. Рак горла. Он до последнего хохотал и нас винил в своей болезни. Мол, должен был умереть от цирроза печени, потому что бухал, а умрет от рака горла, потому что орал на нас. Димдимыч был главным человеком в моей жизни. Он сделал для нас с Нинкой больше, чем родные родители. Он нас родил, вырастил и поставил на ноги.

– Давно хотела спросить: а почему вы с тетей Ниной в медицинский пошли? – уточнила Настя.

Людмила Никандровна посмотрела на дочь. Она вдруг стала такой, какой должна была быть, – милой, отзывчивой, улыбчивой. Доброй и нежной. Марьяша сидела на коленях у матери и задремала от нежности и переживаний. Настя обнимала дочь, хотя рука у нее явно уже онемела.

Настя никогда не интересовалась, почему мама стала психиатром, а тетя Нина дерматологом. Настя вообще мало интересовалась семейной историей и уж тем более жизнью собственной матери. Те вопросы, которые обычно мучают шестнадцатилетних подростков, то, что заставляет их открывать шкафы, в которых хранятся семейные скелеты, искать документы, чтобы убедиться в том, что эти ненормальные, чужие люди, называющие себя родителями, действительно являются таковыми, Настя начала задавать только сейчас. Очевидный диагноз – инфантилизм. Неочевидный – Настя наконец повзрослела. Узнала, что такое боль, страх, несправедливость, разочарование, – то, что положено узнавать опять же в подростковом возрасте, а то и раньше. Но Людмила Никандровна всеми силами препятствовала раннему развитию и социализации дочери, не хотела, чтобы она повзрослела раньше времени, как всегда случается с детьми из спорта. И добилась обратного – Настя выросла, вышла замуж, родила ребенка, но так и не осознала, что детство закончилось. Людмила Никандровна не научила дочь главному – ответственности, которую нужно брать на себя. Тому качеству, которым сама владела в совершенстве. На Миле лежала ответственность за исход игры. Нинка планировала, задавала тон, брызгала энергией, но именно от Милы зависело, как закончится игра. Пока все бились в истерике, Мила доигрывала. Спокойно, уверенно и точно.

– Мам, ты не ответила, почему медицина? – напомнила Настя.

– У Димдимыча был роман с Лидией Ивановной, которая преподавала в нашей школе химию. А биологичка, Наталья Ивановна, вела биологию. И у нее была, так сказать, связь с нашим Димдимычем, но раньше. Эти две женщины, работавшие в одной школе, обе оставшиеся одинокими и бездетными, каждый день встречались в коридорах и в учительской и умудрялись не разговаривать последние лет десять. Когда Димдимычу поставили диагноз и сообщили, что жить ему осталось несколько месяцев, химичка и биологичка столкнулись в больничном коридоре. Они установили четкий распорядок, по очереди дежуря у постели больного. Димдимыч не оставался один ни на минуту. Он и попросил своих Ивановн – он так в шутку их называл: «мои Ивановны» – подготовить нас с Нинкой в медицинский. Они обещали и сдержали слово. Гоняли нас как сидоровых коз, только не по стадиону, а по учебникам. Я ныла, говорила, что вообще в мед не собиралась, даже не думала. И вообще, с чего вдруг Димдимыч за меня попросил? За Нинку – да, понятно, но меня он особо не выделял.

– Он считал тебя очень умной, восхищался твоим умением просчитывать игру, – сказала мне как-то Лидия Ивановна. – А ты капризничаешь, как маленький ребенок. «Буду учить – не буду, хочу – не хочу». Ты должна, понятно?

– Какая разница, почему он тебя выделил? Главное – результат. Ты не имеешь права его подвести, – воскликнула возмущенно Наталья Ивановна, когда я тоже сказала, что не собираюсь в мед и Димдимыч ошибся, наверное.

Мы с Нинкой занимались дополнительно химией и биологией, причем бесплатно – жесткое условие Димдимыча. И в голове была только одна мысль: если мы не поступим, тренер нас убьет. Было уже совершенно не важно, что Димдимыч умер. Мы все равно считали его живым. Но даже если дух наставника не стал бы являться нам по ночам, чтобы напугать до смерти в случае непоступления, то Лидия Ивановна и Наталья Ивановна точно бы нас укокошили. Не задумываясь. Биологичка бы нас на свою любимую указку насадила и, как бабочек, к стене бы пришпилила. А химичка просто взорвала бы, и дело с концом.

Надо было поступать любой ценой – мы это осознавали. Использовать все возможности. И возможность появилась – квота на профессиональных спортсменов-разрядников. Возникшая мода на студенческие спортивные команды, спартакиады, соревнования между факультетами заставляла приемную комиссию закрывать глаза на оценки спортсменов на вступительных экзаменах. Мы же с Нинкой отлично все сдали – преподаватели удивлялись, что «квотницы» сдали экзамены на высшие баллы. Оказалось, мы бы поступили и без квоты.