Бесконечная шутка

Аксфорд издает шокированный возглас.

– Ты правда хочешь толкать невероятно сильнодействующий ДМЗ в нашем-то детсаде?

Пемулис хмыкает буквой «К».

– Вот тебе здоровая экономическоватенькая подсказка, Аксанутый. Никто тут и понятия не имеет, с чем будет иметь дело. Не говоря уж о том, сколько это стоит. О, ведь есть фармацевтические музеи, левые кружки, нью-йоркские консорциумы дизайнерских наркотиков, которые многое отдадут, чтобы вскрыть этих деток. Расхимичить, типа. Закинуть в спектрометр и посмотреть, что там к чему.

– Вот кто, значит, потенциальные участники аукциона, – говорит Аксфорд. Хэл сжимает мяч, молча глядя в фуражку.

Пемулис переворачивает таблетку.

– Или очень прогрессивные и современные дома престарелых, которые знают некоторые парни, которых знаю я. Или в Бэк-Бэй в той йогуртной кафешке с той картиной с теми историческими чуваками, про которых Инк рассказывал на завтраке, на стене.

– Рам Дасс. Уильям Берроуз.

– Или тупо на Гарвардской площади в «О Бон Пэн», где 70-летние мужики в старых шерстяных пончо рубятся в шахматы под эти часики, по которым они все время колотят.

Аксфорд делает вид, что в возбуждении бьет Хэла в плечо.

– Или, конечно, – говорит Пемулис, – думаю, можно выбрать чисто развлекательный маршрут и закинуть их в кулеры «Гаторейда» на встрече в Порт-Вашингтоне во вторник, или же на «Вотабургере» – посмотрим, как все носятся, хватаясь за голову, например. Я бы точно посмотрел, как Уэйн играет с расширенным восприятием.

Хэл ставит ногу на прикроватный стульчик Пемулиса в виде усеченной пирамиды и наклоняется поближе.

– Не слишком ли дерзко будет, если я спрошу, как ты их заполучил?

– Совсем не дерзко, – отвечает Пемулис, доставая из подкладки фуражки каждый предмет контрабанды и раскладывая на кровати, как в тихие часы раскладывают свои драгоценности старики. У него в наличии небольшое количество марихуаны «Дыхание агнца» для личного потребления (выкупленное из 20 г Хэла, которые Пемулис же сам ему сперва и продал) в пыльном пакетике, картонный прямоугольничек, завернутый в саран, с четырьмя ровно уложенными «черными звездами», случайный дрин и, похоже, чертова дюжина невероятно сильнодействующего ДМЗ – пилюльки размером с драже неопределенного цвета с крошечным мод-хипстером в центре каждой, желающим зрителю мир. – Мы даже не знаем, на сколько здесь доз, – мурлычет он сам себе под нос.

На стене с висящим экраном, постером короля-параноика и огромной нарисованной от руки салфеткой Серпинского – солнце. В одном из трех больших обильных средниками западных окон – чего-чего, а уж что в академии не хватает окон, ни за что не скажешь, – овальный изъян, отбрасывающий вытянутый пузырь осеннего солнца цвета эля с левой стороны окна на туго забранную кровать Пемулиса 73, и он передвигает все содержимое фуражки в яркое пятно, присев на колено изучить таблетку, зажатую в пинцете (у Пемулиса есть филателический пинцет, монокуляр, фармацевтические и почтовые весы, личная бунзеновская горелка), с твердой скрупулезностью ювелира.

– В литературе молчок о титровании. Принимать по одной? – он смотрит в одну сторону, потом в другую, на нависающие над ним лица мальчиков. – Или как, половину обычно принимают?

– Может, две или даже три? – предполагает Хэл, зная, что пожадничал, но не в силах сдержаться.

– Доступная информация смутная, – говорит Пемулис, его профиль комкается вокруг монокуляра в глазнице. – Литература по мусцимоллизергическим смесям пунктирная, смутная и трудночитаемая, не считая сообщений о том, насколько поразительно мощные предполагаемые дозы.

Хэл смотрит в затылок Пемулису.

– Ты устроил набег на медицинскую библиотеку?

– Залез в MED.COM с телефонной линии Латеральной Алисы и облазил сверху донизу и вкривь и вкось. Тонны данных о лизергинах, тонны о гибридах метокси-класса. О соединениях фитвиави – смутная хрень чуть ли не в стиле светской хроники. Чтобы хоть что-то получить, надо искать «эрготики» вместе с «мусцимолы» или «мусцимолированный». Если вбиваешь «ДМЗ», выдает всего пару ссылок. И все они «сильнодействующее то, зловещее это». Ничего по конкретике. И перепутанные многосложные слова от балды. Только мигрень заработал.

– Нет, но ты по-настоящему поднимал задницу и по-настоящему набегал на настоящую медбиблиотеку? – Хэл – сын своей матери Аврил, когда речь заходит о базах данных, софту по проверке правописания и т. д. Теперь Аксфорд по-настоящему бьет его в плечо, хотя и с правой. Пемулис рассеянно чешет маленькое завихрение на родничке. Уже почти 14:30, и изъянистый пузырь света на кровати медленно становится грустного цвета раннего зимнего вечера. С Западных кортов снаружи по-прежнему ни звука, зато хорошо слышна высокая песнь водопровода в стене: многие затренированные вусмерть утром не появляются в душе до послеобеденного времени, а потом сидят на уроках второй половины дня с мокрыми волосами и в сменной одежде.

Пемулис поднимается между ними и снова оглядывает пустую трехкроватную комнату с опрятными стопками игровой формы трех теннисистов, ярким снаряжением на полках и тремя плетенными корзинами с бельем с горками для прачечной. В воздухе стоит сильный запах спортивного белья, но, не считая этого, комната почти профессионально чистая. По сравнению с комнатой Пемулиса и Шахта комната Хэла и Марио похожа на дурдом, думает Хэл. Аксфорд на лотерее прошлой весной вытянул одну из всего двух шикарных одноместных комнат – вторая ушла близняшкам Воут, которых на лотерее посчитали за одного человека.

Пока Пемулис озирается, его щека все еще перекошена из-за монокуляра.

– В одной монографии походя бросили цитатку о ДМЗ, где автор предлагает представить ее как кислоту, которая сама закинулась кислотой.

– Ну и ну.

– Одна статейка внезапно из «Момента» – кто бы мог подумать – рассказывает, как одному осужденному армейцу в Ливенворте якобы впрыснули огромную неопределенную дозу раннего ДМЗ в рамках какого-то армейского эксперимента по бог знает чему, и как семья этого осужденного судилась из-за того, что он, судя по всему, потерял разум, – Пемулис драматично направляет монокуляр сперва на Хэла, потом на Аксфорда. – Буквально потерял разум, будто эта огромная доза взяла его разум, куда-то унесла, бросила и забыла где.

– Думаю, мы уловили картину, Майк.

– Якобы, говорят в «Моменте», парня потом нашли в его армейской камере в какой-то невообразимой позе лотоса, распевающего песни из рекламы стремным голосом точь-в-точь Этель Мерман.

Аксфорд говорит, взмахивая больной правой рукой в направлении Админки, может, Пемулис наткнулся на возможную историю происхождения бедняги Лайла в качалке и его позы лотоса.

И снова Пемулис с этим своим тиком головы. От того, что он расслабил щеку, монокуляр выпадает и скачет по тугой кровати, и Пемулис, даже не глядя, выставляет перед ним ладонь.

– Думаю, стоит перестраховаться и не шалить с кулерами «Гаторейда». Мораль истории армейца такова: спички детям не игрушка, без шуток. Разум того парня до сих пор, предположительно, в самоволке. Он уже старик, но до сих пор выдает бродвейские шлягеры в каком-то госсекретном учреждении. Кровные родственники пытаются судиться, но армия, похоже, придумала для присяжных достаточно аргументов, чтобы те поставили под обоснованное сомнение само юридическое существование парня, раз уж доза унесла его разум.

Аксфорд рассеянно ощупывает локоть.

– То есть, говоришь, это не игрушки.

Хэл приседает потыкать одну из таблеток у края пыльного пакетика. В вытянутом пузыре света его палец кажется темным.

– По-моему, судя по виду, одна доза – наверное, две таблетки. Есть в них что-то от Мотрина.

– Визуальные гадания не помогут. Это тебе не Боб Хоуп, Инк.

– Можно даже обозначить его «Этель», для по телефону, – предлагает Аксфорд. Пемулис наблюдает, как Хэл раскладывает таблетки в такой же форме кардиоиды, как у ЭТА.


– Что я имею в виду. С таким веществом нельзя действовать наобум, Инк. Тот шлягерный армеец как бы покинул планету.

– Ну, скатертью дорожка, пусть помашет на прощанье.

– Я так понял, что машет он теперь только своей еде.

– Но это же от огромной ранней дозы, – говорит Аксфорд.

Расстановка таблеток Хэлом на красно-сером стеганом покрывале

почти дзеновская в своей точности.

– Эти из 70-х?

После сложных переговоров через посредника Майклу Пемулису наконец удалось надыбать 650 мг хваленого неуловимого соединения ДМЗ, или «Мадам Психоз», у обвешанного короткостволами дуэта, по слухам, бывших канадских инсургентов, которые теперь предпринимали небольшие и даже, наверное, жалкие старомодные инсургентские операции под прикрытием империи дешевых зеркал, стеклянных изделий, игрушек для розыгрышей, модных открыток и маловостребованных старых кинокартриджей под названием «Антитуа Интертейнмент», до которой рукой подать по Проспект-ст. от площади Инмана в Кембриджском упадочном португало-бразильском квартале. Т. к. Пемулис всегда ведет бизнес в одиночку и не говорит по-французски, вся транзакция с канадцами прошла в виде пантомимы, а т. к. сам смахивающий на лесоруба канадырь Антитуа озирался по сторонам перед тем, как общаться, еще чаще, чем озирался Пемулис, пока его туповатый напарник торчал позади, обнимая метлу, и тоже все время выискивал соглядатаев в закрытом магазине, переговоры напоминали какой-то групповой психомоторный припадок, и отдельные моменты мотаний и качаний головами отражались урывками под острыми углами в большем количестве зеркал и рифленых стеклянных ваз, чем Пемулис когда-либо видел втиснутыми в одно место. В очень дешевый ТП, естественно, был заряжен картридж с хардкорным порно, впятеро ускоренным, так что оно было похоже на фильм про бешеных грызунов и теперь навсегда, как Пемулису кажется, искалечило его половое влечение. Один бог знает, где эти клоуны нашли тринадцать невероятно сильнодействующих 50-мг артефактов 1970-х до э. с. Но есть хорошая новость – они были канадцы, и постепенно становилось ясно, что, как почти любой сраный канадырь, понятия не имели, сколько на самом деле стоит то, что у них в руках. Пемулис, под влиянием 150 мг Тенуат Доспана с отложенным воздействием, чуть не протанцевал пост-транзакционную джигу на ступеньках ленивого кембриджского автобуса, чувствуя себя, как, должно быть, чувствовал У. Пенн в своей квакероутсовской [65] шляпе где-то там в XVI столетии, выменяв у наивно-благородных дикарей Нью-Джерси на пару безделушек, воображает он, приподнимая военно-морской головной убор перед двумя монашками в проходе.

В течение следующего учебного дня – невероятно сильдействующая заначка теперь туго завернута в саран и глубоко заначена в носке старой кроссовки, что примостилась на алюминиевой рейке между двумя панелями навесного потолка общежития Б – проверенном временем перевалочном пункте Пемулиса, – в течение где-то следующего дня тема добита и решено, что пока нет каких-то причин привлекать Бун, Стайса, Сбита или Трельча, потому как это право Пемулиса, Аксфорда и Хэла – даже почти долг, в духе добросовестной торговли – испробовать потенциально невероятно сильнодействующий ДМЗ в предопределенных безопасных количествах, прежде чем обрушивать его мощь на Бун, Трельча и прочих невинных мирных жителей. Аксфорд отдал деньги вперед, вопрос оплаты Хэлом его участия был тактично поднят и так же разрешен к удовлетворению всех сторон. Наценку Пемулиса не назвать выше общепринятых норм, а в бюджете Хэла всегда найдется место для духовных поисков. Единственным условием Хэла было, чтобы кто-нибудь техобразованный по-настоящему поднял задницу, доехал до Бостонского универа или медицинской библиотеки МТИ и физически удостоверился, что соединение и органическое, и не вызывает зависимости, на что Пемулис ответил, что физический налет на библиотеку уже внесен в его ежедневник ручкой, а не карандашом. Во время дневных тренировок во вторник, когда Хэл Инканденца, Пемулис и за компанию увенчанный камерой Марио Инканденца стоят, вцепившись руками в рабицу одного из Шоу-кортов, и наблюдают, как Тедди Шахт играет на частной «выставке» с сирийским профи из сателлитных турниров, приехавшим в ЭТА на две проплаченные недели корректирующего инструктажа по входу в подачу, который вредит его вращающей манжете плеча, – он блестит толстыми очками, носит на голове черную спортивную повязку и играет с хрестоматийной плавной точностью, и разносит Теда Шахта мастерски, на что Шахт реагирует с обычным сангвиническим доброжелательным настроением, вкладывая всю невозмутимость, обучаясь в процессе всему, чему может, – ведь Шахт – один из очень немногих коренастых игроков ЭТА и один из еще более немногих рейтинговых юниоров без заметного эго, что считается странным – как это, до сих пор в деле только ради удовольствия, – целиком ненеуверенный в себе с тех пор, как подвернул колено на мяче в противоход на показательных играх перед Днем благодарения, и потому более-менее обреченный на лимбоподобное существование в 128–256-х строчках «Алфавитвиля», – пока Пемулис и Хэл торчат, вспотевшие, в полном красно-сером эташном обмундировании на промозглом полудне 5.11,– пот слепляет и леденит волосы, Марио склонил голову под весом оснастки для камеры, его отвратительные арахнодактилические пальцы белеют на заборе, Хэл незаметно, но с теплом придвинулся к низенькому старшему брату, который похож на него, как похожи друг на друга животные одного отряда, но разных семейств, – пока они все стоят, смотрят и добивают тему – Хэл с Пемулисом, – далеко слева снизу слышатся бум и лязг международной катапульты ЭВД, а затем высокий резкий вжих мусорной ракеты, невидимой из-за низких облаков, – хотя где-то над Актоном все же видно странно-желтоватое облако в форме овцы, связывающее шов горизонта с каким-то фронтом грядущей бури, сдерживаемой вентиляторами ATHSCME вдоль границы на отрезке Лоуэлл-Метуэн на северо-западе. Пемулис наконец отказывается от идеи отважного управляемого эксперимента прямо здесь, в Энфилде, где Аксфорду каждое утро в 05:00 надо являться на утренние тренировки команды А – как и Хэлу, если только он не ночует в ДР, а уж ДР и подавно не лучшее место для употребления ДМЗ. Пемулис, скользя взглядом вверх-вниз по ограждению и подмигивая Марио, заявляет, что для любого взаимодействия с сами-знаетечемкой рекомендуется добрых 36 часов без переутомления. А значит, отметаем и завтрашнюю межакадемную тему с Порт-Вашингтоном, для которой Чарльз Тэвис заказал два чартерных автобуса, так много игроков ЭТА собираются на сечу, – академия Порт-Вашингтона гаргантюанская, «Ксерокс Инк.» от североамериканских теннисных академий, с более чем 300 студентами и 64 кортами, половину из которых где-то уже с Хэллоуина накрыли надувным покрытием «ТесТар», – педсостав П.-В. не так ценит закалку на воле стихий, как Штитт и Ко, – так много, что Тэвис наверняка сразу погрузит всех на автобусы и увезет обратно, как только окончатся послетурнирные танцы, а не станет распределять по мотельным номерам на кровные деньги академии. Эти встреча, фуршет и танцы ЭТА – П.-В. – внутренняя, межакадемная традиция, эпическая вражда, уходящая почти на десяток лет в прошлое. Плюс Пемулис говорит, ему еще понадобится пара недель на медбиблиотечную археологию, чтобы разобраться с титрованием и побочными эффектами, чего требует, как соглашается Хэл, отрезвляющая история армейца. Итак, заключают они, похоже, окно возможностей – 20–21.11, выходные сразу после больших показательных одиночных игр Конца-Фискального-Года для привлечения средств с участием команд А и Б ЭТА против (в этом году) общеизвестных неудачников – команд Кубка Дэвиса и Кубка Уайтмен для юниоров 74, приглашенных без широкой огласки благодаря значительным экспатриантским связям Аврил, чтобы их разделали Уэйн, Хэл и проч. во имя филантропического увеселения патронов и выпускников ЭТА, а затем танцевать весь вечер на бале выпускников с шведским столом, – выходные сразу перед неделей Благодарения и пригласительным «Вотабургером» в солнечной Аризоне, ведь в этом году их вдобавок к пятнице 20.11 освободят и в субботу 21.11 как от учебы, так и от тренировок, потому что Ч. Т… и Штитт организовали на субботнее утро после большой встречи специальную парную показательную игру – один матч между двумя женщинами-тренерами из квебекского Кубка Уайтмен и пресловутыми близняшками Воут из ЭТА – Карин и Шарин Воут, обеим по семнадцать, топовая юниорская парная женская команда по версии ОНАН, три года без поражений, непобедимый дуэт, прекрасный в сотрудничестве на корте – всегда двигаются как одно целое, играя не как будто, а на самом деле с одним мозгом на двоих, или по крайней мере с одной психомоторной долей, сиамские близняшки, соединенные левым и правым виском, не допущенные комитетом ОНАН в рейтинг одиночного разряда, отбрасывающие широкую тень Воут, дочки суровоглазого продавца шин из Акрона, четыре ноги которых/которой покрывают поразительные расстояния на корте плюс рвут все конкурсы по чарльстону на формальных послематчевых балах за последние пять лет. Тэвис и Уэйна будет обхаживать насчет дополнительной «выставки», хотя просить Уэйна размазать второго квебекца за два дня – это как-то слишком. И но все будут в Легком на разделке двух взрослых канашек близняшками Воут, плюс, может, Уэйне 75, а затем ЭТА получит субботу на роздых и перезарядку, прежде чем приступить к тренировочной пред-«Вотабургерной» неделе и финишному кругу подготовок к госам 12.12, т. е. конец пятницы – утро субботы дадут Пемулису, Хэлу и Аксфорду (и, может, Сбиту, если Пемулису придется привлечь Сбита к библиотечным раскопкам) достаточно времени психодуховно собраться после любого иссушающего мозговые оболочки похмелья, которое может вызвать невероятно сильнодействующий ДМЗ… а Аксфорд в сауне прорицает, что иссушение будет ого-го, раз после одного только ЛСД, заметил он, на следующее утро не просто плохо или невесело, но совершенно пусто в душе, остаешься одной шелухой с бездной внутри, будто собственно душу выжали, как губку. Хэл не уверен, что сходится во мнении. Алкогольное похмелье – тоже явно не проказа на психической поляне: и пить хочется, и мутит, и глаза плющит в ритм пульсу, – но после ночи галлюциногенов, сказал Хэл, рассвет словно дарует его психике бледно-палевую ауру, люминесценцию 76. Халацион, заметил Аксфорд.

Пемулис как будто не учел в своих расчетах факт, что он-то получит освобождение от учебы в субботу вечером только в том случае, если попадет в список участников тусонского «Вотабургера» на следующей неделе, а в отличие от Хэла и Аксфорда это не верняк: ТАСШ-ранг Пемулиса, за исключением передышки в Год Чудесной Курочки «Пердю» в тринадцать лет, ни разу не поднимался выше 128-й строчки, а на «Вотабургер» набирают детей со всей ОНАН и даже Европы; должен быть весьма низкий конкурс, чтобы он хотя бы получил одно из 64 приглашений на квалификацию. Аксфорд висит в топ-50 на волоске, но он был на турнире в прошлом году в семнадцать, так что и в этом году будет обязательно. А Хэла посеют третьим или, может, четвертым в одиночных для 18 лет; он едет точно, если только не сфорс-мажорит какой-нибудь катастрофический рецидив лодыжки на игре против Порт-Ваш. или Квебека. Аксфорд полагает, что Пемулис не столько просчитывается, сколько демонстрирует непрошибаемую уверенность, которая, учитывая его модус операнди на корте, станет для него необычным и весьма полезным качеством: проректор Обри Делинт говорит (публично), что видеть М. Пемулиса на тренировке и видеть М. Пемулиса на настоящем матче – это как познакомиться с какой-нибудь девушкой по имейлу как с подругой по электронной переписке, втрескаться по уши, наконец-то встретиться вживую и выяснить, что у нее там огромная сиська посреди груди или еще чего 77.

Марио поедет, если Аврил сумеет убедить Ч. Т. взять его, чтобы наснимать материала на «Вотабургере» для ежегодного промо-рождественского картриджа ЭТА для частных и юридических спонсоров.

Шахт и блестящий сириец вместе над чем-то смеются у стойки для сетки, куда подошли собирать снаряжение и различные приспособления для колена и вращающей манжеты плеча, после того как сириец довольно нелепо перескочил сетку и изо всех сил пожал руку Шахту, их дыхание и пар от пота поднимаются и уносятся за рабицу к ухоженным западным холмам под звон смеха Марио над каким-то широким пародийным умоляющим жестом, который сделал Шахт.



7 ноября Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд»

На некоторых вечеринках можно быть и на самом деле не быть. На некоторых вечеринках можно услышать, как в хореографию самой вечеринки вплетено ее подразумеваемое окончание. Для Джоэль ван Дайн среди самых грустных моментов – этот невидимый перелом, когда кончается вечеринка, даже неудачная: время немого согласия, когда каждый начинает собирать свои зажигалку и спутника/цу, куртку или пальто, на его последнем пиве висят пять колец пластиковой упаковки, говорит хозяйке на выходе формальности – так, что и формальность очевидна, но и сам он не кажется неискренним, – и уходит, обычно хлопнув дверью. Когда все голоса затихают в коридоре. Когда хозяйка отворачивается от закрытой двери и видит бардак и расширяющуюся белую V тишины в кильватере вечеринки.

Джоэль, уже на грани и готовую прыгнуть, поддерживает над берегами реки и Залива паркетный пол, на котором она в полосатом свете неудобно взгромоздилась на колени Жоржа Мельеса, одного из кресел Молли Ноткин, вылитых по образу и подобию великих режиссеров пленочного канона, между пустым Кьюкором и пугающим Мурнау, – складки брюк Мельеса неудобные, а на кушаке вытиснено «МТИ». Режиссеры китчевых кресел огромные: ноги Джоэль висят высоко над полом, уже начинают гореть отсиженные бедра под мокрой толстой хлопковой бразильской юбкой – аляповатой, с бледно-лиловыми и ярко-алыми завитушками на латиноамериканском черном, которые как будто светятся на контрасте с бледными коленями, белыми вискозными гольфами и свисающими сабо, которыми она болтает, как школьница, – она вечно чувствует себя школьницей в креслах Молли, – взгромоздилась у всех на обозрении в глазе какого-то натужного циклона остроумия и хорошего настроения на полях плохой вечеринки, в одиночестве у когда-то своего окна, – дочь низкокислотного химика и домохозяйки из западного Кентукки, обычно она – душа компании, если привыкнуть к этой ее обескураживающей вуали.

Среди мифов о смерти бытует следующий: перед тем, как стереть свою карту раз и навсегда, люди становятся оживленными, щедрыми и внимательными к другим. Правда же в том, что часы перед суицидом – обычно период крайнего самолюбования и погружения в себя.

В кооперативных апартаментах на третьем этаже на окраине Восточного Кембриджа у Залива, где без пяти минут профессор Ноткин закатила вечеринку в честь сдачи устных экзаменов по «теории кино и кинокартриджей», – докторантуре, где Джоэль до ухода в радиовещание с ней и познакомилась, – западные окна забраны изящными декоративными решетками из черного железа, ставшего пегим от голубиного помета.

Молли Ноткин часто откровенничает по телефону с Джоэль ван Дайн о самой мучительной на данный момент любви своей жизни – эротически ограниченном исследователе Г. В. Пабста из Нью-Йоркского университета, страдающем от невротического убеждения, что во всем мире в отдельно взятый момент возможно лишь конечное число эрекций, и его личное возбуждение означает, т. о., развозбуждение какого-то, может, более заслуживающего или страдающего крестьянина с полей сорго из Третьего мира или еще кого-то в подобном духе, так что когда бы исследователь ни возбуждался, он испытывал чувство вины не слабее, чем испытывает менее эксцентричный человек с внутренним складом доктора наук при мысли, скажем, о шубе из шкурок белька. Молли все еще ездит к нему каждые пару недель на электричке, чтобы оказаться рядом, если по какой-то эгоистической случайности у него вдруг встанет, изза чего его захлестнут черные волны отвращения к себе и неодолимой потребности в понимании и всепрощающей любви. Они с несчастной Молли Ноткин одинаковы, – думает Джоэль, сидя одна, наблюдая, как кандидаты смакуют вино, – сестры, двуяйцевые близнецы. Взять этот ее страх прямого света, у Ноткин. А грим и усики – те же завуалированные вуали. А сколько еще вокруг на самом деле тайных близнецов? Что, если наследственность не линейная, а разветвляющаяся? Что, если в мире ограничено не возбуждение? Что, если на самом деле в тумане истории существовало только два по-настоящему непохожих человека? И вся разница происходит от одной этой разницы? Целое и частичное. Дефектное и невредимое. Обезображенное и парализующе прекрасное. Безумное и рутинное. Скрытое и ослепительно очевидное. Исполнитель и зритель. Не дзеновское Одно, но всегда Два, из которых одно – вверх тормашками в выпуклой линзе.

Джоэль думает о том, что у нее в сумочке. Она сидит одна в льняной вуали и красивой юбке, под скользящими взглядами, слушает обрывки разговоров, которые подсекает из общего гула, но по-настоящему никого не видит – перед ее глазами, запинаясь, как пленка со старой ручной 16-миллиметровой камеры, спроецированная на белый экран, – хоть раз она по эту сторону камеры, а не по ту, – проносится абсолютный конец ее жизни и красоты, от дяди Бада и, скачками, к Орину, Джиму и YYY, и далее до самой сегодняшней мокрой прогулки от остановки на красной ветке в центре сюда, пешком от Ист-Чарльз-стрит деланной, формальной, но неоспоримо привлекательной походкой с высоко поднятой головой, навстречу своему последнему часу, в канун празднества в честь онанской Взаимозависимости. Сегодня маршрут Ист-Чарльз – Бэк-Бэй – это залитые дождем улицы цвета сиены, дорогие бутики с маркизами и деревянными знаками с симпатичными колониальными шрифтами и люди, которые смотрели на нее, как смотрят на слепых, – неприкрытые взгляды, без тени мысли, что она видит все и вся. Потому ей понравилась эта прогулка после дождя – как все такое молочное и ореолистое за влажной тканью вуали, какие непотресканные и безлично многолюдные мощеные тротуары Чарльз-ст., ноги на автопилоте, а сама она – машина по восприятию, как она прижимает пальцем воротник пальто ближе к вырезу пончо, чтобы вуаль не сдувало с лица, как все ее мысли – о том, что у нее в сумочке, как она заглядывает к табачнику-дискаунтеру и покупает качественную сигару в стеклянном тубусе, а спустя квартал аккуратно помещает сигару в забитую мусором урну из сосново-зеленой сетки на углу, – но стеклянный тубус оставляет, аккуратно кладет в сумочку, – как слышит кап дождя по тугим зонтам и его ш-ш-ш по асфальту и как видит, как капли дробятся и егруппируются на ее полирезиновой куртке, как проскальзывают мимо машины с особенным одиноким шумом машин под дождем, как дворники чертят черные радуги на блестящих стеклах такси. В каждом переулке зеленые контейнеры МВД бок о бок с красными контейнерами МВД, поменьше, чтобы подстраховывать зеленые. И как стучат ее сабо на деревянной подошве на фоне затихающего стаккато хрупких шпилек по мостовой там, где западнее Чарльз-ст. сходится с парком Бостон-Коммон и становится уже не такой фешенебельной и симпатичной: на тротуарах и под бордюром появляется сырой мусор – расплющенный, как плющится только мокрый мусор, – и пасмурные люди с пакетами и тележками, которые оценивают этот мусор, приседают поднять и просеять его; и шорох и торчащие конечности из помоек, просеиваемых людьми, которые целыми днями только и делают, что просеивают помойки МВД; и синие босые ноги, протуберанцами торчащие из коробок из-под холодильников во всех трех переулках каждого квартала, и маленькая катаракта дождевой воды на краю скатов красных контейнеров-пристроек стучит по коробкам неритмичным тап-пат-тап-пат-пат-тап; кто-то говорит «пс-с-с» из пасти переулка, и вещают из подъездов, отделенных завесами дождя, в пустоту болезненно-белые или опухшие лица, и в припадке щедрости и внимательности к другим Джоэль жалеет, что выкинула сигару, а не отдала им сейчас, и, продолжая путь на запад, на территорию Бесконечной чистки в конце Чарльз, она принимается раздавать мелочь, которую просят из подъездов и перевернутых коробок; а ее в ответ без всякой деликатности – ей так больше нравится – спрашивают про эт-самую вуаль. Замызганный инвалид на коляске с мертвым белым лицом под кепкой с надписью «Notre rai pais» [66] молча протягивает руку за монетами – вздутый красный порез на этой безапелляционной руке еще не залечился и зарастает едва ли не на глазах. Как вмятина в тесте. Джоэль отдает сложенную двадцатку, и ей нравится, что он молчит в ответ.

Она покупает 0.473-литровую «Пепси-колу» в скучной пластиковой бутылке в «Магазине 24», где продавец-иорданец только тупо таращится, когда она спрашивает, нет ли у них «Большой красной газировки», так что она останавливает выбор на «Пепси», выходит и сливает шипучку в водосток, и смотрит, как она там буро кипит и не уходит, потому что сток намертво забит листьями и сырым мусором. Она идет к Коммон с пустой бутылкой и стеклянным тубусом в сумочке. «Кор Бой» [67] в магазине ей больше был не нужен.

Джоэль ван Дайн на коленях режиссера невыносимо жива и заперта в клетке, и теперь может вспомнить что угодно из любого времени. Каким же, интересно, будет этот наэгоистичнейший из поступков, самоликвидирующий, – запереться в ванной или спальне Молли Ноткин и кайфануть так, чтобы упасть на месте, перестать дышать, и посинеть, и умереть, схватившись за сердце. Хватит сомнений. Бостон-Коммон – как зеленая пустота, вокруг которой построился Бостон, 2-км квадрат блестящих деревьев, капающих веток и зеленых скамей на влажной траве. Над головой голуби, того же пыльно-кремового, что и кора ив. Три черных пацана на спинке скамейки, как злые вороны на насесте, оценивают ее тело и безобидно зовут ее «сучкой», и спрашивают, за кого она выходит-то. Хватит бросать в 23:00, а потом еле-еле протерпеть час передачи, мчаться домой к 01:30 и курить по второму разу вторяк из «Кор Бой», и вовсе даже не бросать. Хватит выкидывать Материал, а спустя полчаса копаться в мусоре, хватит ползать на карачках по ковру в поисках пыли, похожей на просыпанный Материал, чтобы выкурить и ее. Хватит опалять кромку вуалей. На южном конце Коммон – Бойлстонстрит с ее круглосуточной торговлей, дорогими кашемировыми шарфами и чехлами для мобильных, швейцарами в ливреях, ювелирами с тройными именами, женщинами с кудрями балдахином, опорожняющих магазины шопперов с широкими белыми сумками с пеньковыми ручками и монограммами. Мокрая вуаль дождя размывает мир, как неонатальный объектив Джима, который он изобрел, чтобы снимать размытую картинку как из глаз новорожденного, – все узнаваемо, но без очертаний. Размытость, которая не размазывает, а скорее искажает. Хватит хвататься за сердце на еженощной основе. То, что похоже на выход из клетки, на самом деле прутья. Полуденные сети [68]. Над дверью написано «Выход». Но выхода нет. «Клетка III: Бесплатный цирк» Джима. Это клетка каким-то образом вошла в нее. Сложность ситуации выше ее понимания. «Весело» давно уже отвалилось от «Слишком». Она разучилась врать себе, что еще может бросить, или что все еще получает удовольствие. Привычка больше не разграничивает мир и не заполняет пустоты. Больше не разграничивает пустоты. У вуали из-под дождя запах особый. Чем-то зацепил тот позвонивший с луной – как он сказал? Что луна никогда не отворачивается. Вращается и в то же время нет. В ту ночь с последней секундой передачи она помчалась домой на последнем ночном метро и хотя бы наконец не отвернулась от ситуации – что она это больше не любит и даже ненавидит, и хочет прекратить, но не может прекратить, или даже представить, что прекратит или проживет без этого. В каком-то смысле она поступила так же, как когда-то вынудили поступить Джима, и признала бессилие над своей клеткой, этим небесплатным цирком, в слезах, буквально хватаясь за сердце, сперва скурив обрывок «Кор Бой», впитавший испарения, затем нитки ковра и вискозные трусики, через которые перед этим фильтровала раствор, в слезах, без вуали, простоволосая, словно какая-то чудовищная клоунесса, во всех четырех зеркалах стен своей комнатушки.

Хронология организации североамериканской эры спонсирования™ для укрепления бюджета, по годам

1) Год Воппера

2) Год Геморройных Салфеток «Такс»

3) Год Шоколадного Батончика «Дав»

4) Год Чудесной Курочки «Пердю»

5) Год Бесшумной Посудомойки «Мэйтэг»

6) Год Простого-для-установки-Апгрейда для материнской-картыс-миметичным-качеством-изображения-ТП-систем INFERNATRON/INTERLACE для дома, офиса, или мобильного варианта от ЮСИТЮ2007

7) Год Молочных Продуктов из Сердца Америки

8) Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд»

9) Год «Радости» 78

Старший Джима, Орин – виртуозный пантер, виртуозный мастер уворота от летящей кислоты – однажды показывал Джоэль ван Дайн свою детскую коллекцию шелухи от лимонной полироли, которой игроки в школе пользовались от солнца. На гвоздях на фибролитовой доске висели ноги и куски ног разных размеров, мускулистые руки, батарея пятидырых масок. Не под каждой шелуховиной было подписано имя.

На восток по Бойлстон-ст. – значит, снова пройти мимо черно-бронзового всадника в честь бостонского полковника Шоу и 54-го полка, освещенного урывком проникающего солнца, – металлические голова и вознесенная сабля Шоу бунтарски обернуты в квебекский флаг, на котором вместо стеблей всех четырех геральдических лилий изображены красные клинки, так что это теперь абсурдный красно-бело-синий флаг; на лестницах с баграми и ножницами три бостонских копа; канадские активисты выходят ночью, в канун Взаимозависимости, почему-то уверенные, что кому-то интересно, чего они там вешают на исторические символы, – вешают эти свои антионанские флаги, будто тем, кому не платят, чтобы их снимать, вообще интересно. Пленникам клетки и суицидникам очень трудно представить, чтобы кто-то мог страстно изза чего-нибудь переживать. А вот и вост. – бойлстоновские дилеры, сирены другой, второй клетки, на вечном посту у «детского мира» «ФАО Шварц», юные черные пацаны, такие черные, что даже синие, ужасно тощие и юные, не больше чем живые тени в вязаных шапках, свитерах до колен и ярко-белых хайтопах, переминаются и дуют в сложенные ладони, намекают на доступность некоего Материала, намекают едва-едва, только своими осанками и скучающими пустыми многозначительными взглядами. Некоторые типы рынков: клиент сам к тебе приходит; и чу. Копы у флага через улицу даже усом не поведут. Джоэль торопится мимо шеренги дилеров, изо всех сил, – сабо соскакивают и хлопают, – замешкавшись только у самого конца, прямо у конца строя, но все же в двух локтях от последнего скучающего дилера; просто здесь, на улице перед «Шварцем», стоит странная реклама: не живой какойнибудь продавец, а гуманоидная фигура из чего-то качественнее картона, нетронутая дилерами, которые ее будто даже не замечают, реклама на задней подставке, как у фоторамки, 2D, фигура человека в инвалидном кресле, в пальто и галстуке, без ног и с культями под пледом, сытое лицо по решению художника румянится от какого-то жуткого удовольствия, улыбка – изгиб крайней кривизны, пролегающий где-то между радостью и яростью, – на его восторг больно смотреть, – голова лысая, пластмассовая и закинута, глаза устремлены в синие арлекиновые лоскуты послегрозового неба – то ли глядит ввысь, то ли корчится в припадке, то ли в восторге, – руки тоже подняты – то ли в жесте покорности, то ли триумфа, то ли «спасибо», – до странного толстая правая рука заключила в хватке черный корешок коробки какого-то нового кинокартриджа, который поступил в продажу, сам картридж торчит языком из щели в его ладони (без линий); вот только есть лишь восторженная фигура и картридж, который не стащили дикие дилеры: ни названия, ни отзывов или рецензий с каким-нибудь количеством больших пальцев от кинокритиков, корешок коробки – голая, черная, слегка пупырчатая обычная пластмасса, подозрительно неподписанная. Сумки двух проходящих мимо азиаток цепляют пальто Джоэль – оно колышется, она стоит, чувствуя на себе оценивающие взгляды шеренги дилеров; но потом кто-то зовет копа на лестнице у статуи по имени и легкое эхо рассеивает чары; черные пацаны отворачиваются. Никто из прохожих как будто не замечает рекламу, возле которой она потерялась в мыслях. Какая-то антиреклама. Обращает внимание на то, что не сказано. Ведет к неизбежности, которую отрицаешь. Не новая. Но дорогая и цепляющая реклама. Сам кинокартридж тоже наверняка чистый, или коробка пустая, дешевка, раз его легко можно вынуть из щели в руке фигуры. Джоэль вынимает его, рассматривает и убирает назад. С кинокартриджами она давно распрощалась навсегда. Джим использовал ее много раз. Под конец Джим снимал ее долго и многообъективно, и отказался показывать смонтированное, и умер без записки 79. Про себя она его прозвала «Бесконечный Джим». Картридж из рекламы встает на место с щелчком. Один из юных дилеров называет ее «мамой» и спрашивает, кого хороним-то.

Какое-то время после случая с кислотой, когда сперва ушел Орин, а затем пришел Джим и заставил ее просидеть ту сцену извинения, а затем исчез, а затем вернулся опять, только чтобы – всего четыре года семь месяцев шесть дней назад – уйти, какое-то время – после покупки вуали – какое-то время ей нравилось укуриваться в хлам. Джоэль. Нравилось. Затем вычищать раковины до мятно-белого. Обмахивать потолки без всяких лестниц. Пылесосить до дыр, и после каждой комнаты заряжать свежий мешок для мусора. Имитировать жену и мать, которую они оба отказывались снимать. Браться за затирку между кафелем с зубной щеткой Инканденцы.

В местах вроде Бойлстон машины паркуются в три ряда. Дворники настроены на скорость, которую сроду не водившая Джоэль представляет себе как «Случайная». Дворники в старенькой машине ее личного папочки включались рядом с поворотниками у руля. Мимо, шурша по улице, проезжают свободные желтые такси. Больше половины проезжающих под дождем такси позиционируют себя как свободные – под «Такси» горят багровые цифры. Как ей вспоминается, Джим был не только великим киноумом и настоящим другом, но и лучшим в мире зазывалой бостонских такси, который даже не столько звал, сколько материализовывал транспорт там, где бостонских такси попросту быть не может, который вызывал бостонские такси в Ведерсбурге, штат Индиана, и Пауэлле, штат Вайоминг, – было что-то такое во властности высоко поднятой руки, от чего проезжающее такси на пустынных улицах испытывало какой-то параллакс, возникая под вознесенной рукой Инканденцы, словно ради благословения. Он был высоким и неповоротливым человеком с великой любовью к такси. И любовь эта была взаимна. После него – ни одного такси за все четыре с лишним года. И так Джоэль ван Дайн, она же Мадам П., сдавшаяся, с суицидальным настроем, отказывается от телеги до эшафота, и ее солидные сабо формально стучат по гладкому асфальту тротуара Бойлстон мимо вращающихся дверей дорогих магазинов на юго-восток, в край серьезных особняков, незастегнутое пальто распахивается над пончо и висящий дождь дробится на капли.

После того, как этим утром она в последний раз скурила весь самодельный фрибейс-кокаин [69], а потом спалила все «Кор Бой» и хорошие трусики, которые пустила на последний фильтр, и давилась их горелым шелком, и разрыдалась, и проклинала себя последними словами перед зеркалами, и снова в последний раз вышвырнула все свои наркопринадлежности, когда час спустя она дошла совсем не формальной походкой под сонмом грозовых туч и далекими липкими обрывками осеннего грома до остановки метро, чтобы доехать до Верхнего Брайтона к Леди Дельфине, реально закупиться у Леди Дельфины – как трудно остановиться посреди запоя в субботу, если только отрубиться, – и сказать Л. Д., что когда она прощалась в прошлый раз и говорила, что это последний раз, на самом деле это был предпоследний, а вот теперь совсем последний, теперь она прощается навсегда, и серьезно закупиться у Леди Дельфины, заплатить за 8 г в честь щедрого прощания вдвойне, когда она дошла до своей остановки без всякой формальности в походке и стояла на перроне, то и дело путая бормотанье грома с приходом поезда, так сильно мечтая о дозе, что прямо чувствовала, как мозг бьется о стенки черепной коробки, располагающий и мягкий пожилой черный мужчина в дождевике, шляпе с плоским черным перышком за лентой и старомодными очками в черной оправе, какие обычно носят располагающие пожилые черные, с усталой, но благородной мягкой манерой пожилых черных держать себя, ожидавший поезда наедине с ней на зябком сумрачном перроне станции «Площадь Дэвиса», – этот человек аккуратно сложил «Геральд» вдоль, убрал под мышку той же руки, которой вежливо коснулся края шляпы, и попросил прощения, если влезает без спросу, но, сказал он, ему уже доводилось ранее видеть подобные вуали, в округе, ровно как у нее, и они привлекли его внимание, и он бы с удовольствием и благодарностью узнал их назначение, если она не прочь скрасить их времяпрепровождение беседой в ожидании поезда. Он отчетливо произнес все слоги в слове «времяпрепровождение», что очень понравилось чистокровной кентуккийке Джоэль. С вашего позволения, сказал он, коснувшись края шляпы. Джоэль совершенно увлеклась разговором, а для нее это была редкость, даже вне эфира. Она с радостью ухватилась за возможность думать о чем угодно другом, раз уж поезда сегодня не дождешься. Ее удивляло, что в народе получила хождение именно байка, рассказывала она, а не ее наследие, будто его скрывают. Уния радикально обезображенных и травмированных была неофициально основана в Лондоне 1940 года до э. с., в Лондоне, Великобритания, женой младшего члена Палаты общин, дамой с косоглазием, волчьей губой и фурункулами, к которой сэр Уинстон Черчилль, п.-м. ВБ., после несколько стаканов портвейна плюс пунша на приеме в честь американского администратора программы ленд-лиза, обратился в манере, совершенно неподобающей для светского общения между приличными дамами и джентльменами. Сам того не зная, заложив первый камень в основу Унии, исполняющей функции скопофобического эмпатического содружества и неиссякаемого источника внутренних ресурсов для добровольной маскировки на людях без всякой примеси стыда, У. Черчилль – когда настоящая леди, а не какой-то половичок, чтобы ноги вытирать, сообщила ему с чопорной резкостью, что он, к превеликому сожалению, перебрал – ответил фразой, вошедшей в анналы баек, что да, правда ваша, он еще как перебрал, вот только онде на следующее утро снова будет трезв, тогда как она, дорогая леди, к завтрашнему дню по-прежнему останется столь радикально обезображенной. Черчилль – несомненно, находившийся в этот исторический период под колоссальным эмоциональным давлением, – затем затушил свою сигару в шерри леди, а потом выдернул салфетку из кольца у чаши для ополаскивания пальцев и деликатно повесил над искаженными чертами ее разгневанного лика. Ламинированная карточка членства в УРОТе без фото, которую Джоэль показала заинтересованному пожилому черному джентльмену, передавала всю эту повесть настолько слепым шрифтом, что карточка сама выглядела одновременно пустой и изуродованной.