Бесконечная шутка
Часть 57 из 123 Информация о книге
– Аномальные Алкоголики. Дэй не меняет скрещенные ноги и не шевелится, и не смотрит на ее ухо или затылок. – Точно так же, как дитя трогает ранку или ковыряет царапину, я вскоре вернулся в комнату, к вентилятору и скрипке. И тут же немедленно произвел тот самый резонанс. И вновь немедленно в моем разуме возникла черная развевающаяся тень. Она чем-то напоминала парус, или какую-то частичку крыла чего-то куда более огромного, чтобы его можно было окинуть взглядом. Абсолютный психический ужас: гибель, тлен, гниение, холодное пустое черное зловещее одинокое бездонное пространство. Самое худшее, что я когда-либо встречал в жизни. – Но ты все равно забыл, и вернулся, и опять его вызвал. И оно всегда было внутри тебя. Совершенно невпопад Кен Эрдеди произносит: «У него голова в форме гриба». Дэй не представляет, что он подразумевает или о чем говорит. – Каким-то образом высвобожденная этим единовременным резонансом скрипки и вентилятора, мрачная тень стала возникать из уголка моего разума уже по собственной воле. Я снова выронил скрипку и пустился наутек, охватив голову, но на этот раз он не затих. – Треугольный ужас. – Словно я пробудил его, и теперь он вышел на волю. Целый год он приходил и уходил. Весь год я пребывал в ужасе перед тенью, в детстве, не зная, когда в следующий раз она, колыхаясь, возникнет и затмит собою свет. Через год ужас сошел на нет. Кажется, мне было десять. Но не целиком. Каким-то образом я ее пробудил. И время от времени. Каждые несколько месяцев она возвращалась, – это не похоже на настоящее общение или беседу. Дэй как будто не обращается ни к кому конкретному. – В последний раз она возникла, колыхаясь, на втором курсе в вузе. Я учился в Университете Брауна в Провиденсе, штат Род-Айленд, получил диплом с отличием. В одну ночь на второй год она возникла из ниоткуда, черная тень, впервые за многие годы. – Но все-таки, когда она пришла, было чувство неизбежности. – Самое ужасное чувство, какое я мог вообразить, не то что почувствовать. Невозможно представить, чтобы смерть была хуже. Она явилась. С возрастом она стала еще страшнее. – Расскажи мне все. – Я думал, мне придется кинуться вниз головой из окна общежития. Я попросту не мог жить с подобным чувством. Гомперт еще не подняла голову, но приподняла; на лбу – заметный красный отпечаток от лодыжки. Она смотрит куда-то между прямо перед собой и Дэем сбоку. – И все это время на заднем фоне ты помнил, что это ты ее вызвал, что это ты ее пробудил. Ты же вернулся второй раз к вентилятору. Ты как бы презирал себя за то, что пробудил ее. Дэй смотрит прямо перед собой. Голова мистера Попрыгайчика, между прочим, вовсе не в форме гриба, хотя и большая и – в резиновой маске грудничка – может показаться взрослому зрителю гротескной. – Какой-то парень из комнаты под моей, которого я едва знал, услышал, как я шатаюсь и рыдаю во весь голос. Он примчался и сидел со мной, пока она не ушла. Случилось это только под утро. Мы не общались; он не пытался меня утешить. Говорил он мало, просто сидел рядом со мною. Мы не стали друзьями. К выпуску из моей головы уже вылетели его имя и специальность. Но в ту ночь он оказался той соломинкой, на которой я повис над самой геенной. Грин вскрикивает во сне что-то вроде: «Ради бога, нет, мистер Хо, не закуривайте!» Его опухшие черные синяки под глазами и околесица фазы быстрого сна, плюс китчевый 130-килограммовый грудничок на экране, плюс Дэй и Гомперт, разговаривающие с пространством перед собой, и все под аккомпанемент треньканья и писка игрушки Эухенио М. в кабинете придают темной гостиной почти сюрреалистическую атмо сферу сновидения. Дэй наконец меняет ноги. – Больше она не возвращалась. Минуло двадцать лет. Но я не забыл. И самые худшие дни с тех пор казались деньком в салоне массажиста ног по сравнению с ощущением возникновения внутри меня черного паруса, или крыла. – Колыхающегося. – Только не орехи, господи боже, только не орехи-и. – Для меня понятие «ад» синонимично с тем летним днем и той ночью в общежитии. Я понимаю, что для людей значит ад. Не сам черный парус. А связанные с ним ощущения. – Или тот уголок, из которого он явился, внутри, если люди говорят про место, – теперь Кейт Гомперт смотрит на него. Ее лицо выглядит не лучше, но по-другому. Ее шея явно затекла от неудобной позы. – С того дня – не знаю, сумел ли я удовлетворительно описать его или нет, – говорит Дэй, обхватив колено ноги, которую только что положил на другую ногу, – на интуитивном уровне я понимаю, почему люди накладывают на себя руки. Если бы мне пришлось жить с этим чувством долгое время, я бы непременно наложил руки на себя. – Время в тени крыла того, что не охватишь взглядом. – О боже, умоляю, – очень отчетливо говорит Грин. Дэй произносит: – Не может быть, чтобы смерть была хуже. 11 ноября Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд» Оказывается, кто-то сверху послал Мэри Эстер Тод на ее маленькой желтой «Веспе» организовать их матч; она остановилась перед Стайсом и Уэйном, как только они пробежали гольф-корт «Хаммонд», а Хэл был в добром полукилометре позади со шкандыбающими Корнспаном и Каном. Планы Штитта оказались для всех окутаны тайной. Матч был не каким-нибудь обычным соревнованием на место в команде; в этом году Стайс и Хэл играли в разных возрастных дивизионах. Скорее матч смахивал на выставку, и ко второму сету, когда люди закончили в качалке и душе, на нем и зрителей скопилось соответствующе. На матче. Елена Стипли из «Момента» – хотя и с неким мордоворотским шармом, но едва ли пронзатель перикардиев, какой ее расписывал Орин Хэлу, – просидела всю игру, на первом сете – в компании Обри Делинта, пока его место на трибуне не заняла Тьерри Путринкур. Это ее первый юниорский теннис высокого полета, говорила Стипли, грузная журналистка. Они играли на № 6, лучшем из восточных Шоу-кортов. А также участке самого страшного кровопролития недавнего Эсхатона. День был отведен в основном под тренировки, с очень легким распорядком матчей. Из вороньего гнезда Штитта высоко над головой мерно всплывали бурбалки дыма, и иногда слышался рассеянный стук указки синоптика по железу насеста. Единственный матч поблизости проходил на № 10 – соревнование у девочек 14 лет, два бейслайнера перекидывались параболами: хвостики, атмосфера вытоптанных задних линий, высокая тяжелая дуга мяча, как у плевка на дальность. Еще далеко на № 23 играли Шоу и Аксфорд, разогревались. Никто не обращал внимания ни на них, ни на 14-летних. Трибуны позади Шоукорта неуклонно заполнялись. Штитт велел Марио снимать сверху весь первый сет, свесившись с перил насеста, пока Уотсон держал его за жилет сзади, а полицейский замок Марио торчал и отбрасывал странную игольчатую тень, указывающую на северо-восток от сетки Корта 9. – Это мой первый настоящий матч, хотя я столько слышала о юниорском туре, – говорила Елена Стипли Делинту, пытаясь скрестить ноги на тесном сиденье в нескольких рядах сверху. Об улыбке Обри Делинта давно шла дурная слава: его лицо будто ломалось на полумесяцы и осколки, при этом совершенно без радости. Получилась почти гримаса. Делинт получил недвусмысленный и очень выразительный приказ не выпускать гигантскую журналистку из виду. Елена Стипли сидела с блокнотом, а Делинт заполнял столбцы под именами игроков в характеристиках, к которым Штитт никого и близко не подпускает. Зябкая полуденная облачность быстро сменялась лазурной осенней красой, но в первом сете еще было очень холодно, солнце едва светило и как будто моргало, как из-за отошедшего контакта. После пробежки Хэлу и Стайсу не надо было разминаться, и они почти не разогревались. Они переоделись и теперь стояли с ничего не выражающими лицами. Стайс был во всем черном, Хэл – в теплой спортивной форме ЭТА, верхняя часть левого ботинка распухла из-за ортеза «Эйр Стиррап». Прирожденный игрок у сетки, Орто Стайс играл с жесткой, текучей грацией, как пантера в спинном корсете. Он был ниже Хэла, но лучше сложен и легче на ногу. Левша с фабричной «W» на Wilson Pro Staff площадью 5.8 кв. дюймов. Хэл тоже играл с левой, что ужасно усложняет стратегию и проценты, объяснил Делинт сидящей рядом журналистке. Тьма подавал в традиции Макэнроу-Эсконьи: ноги на ширине плеч, носки параллельно – картинка с египетского фриза, так вывернулся боком к сетке, что почти смотрел в другую сторону. Обе руки при подаче «ложкой» перед собой, прямые и твердые. Хэл покачивался на пятках в левом квадрате, ждал. Стайс разбил вход в подачу на сегментики, – как в халтурной анимации, – затем скорчил гримасу, подбросил, развернулся к сетке и с жестким глухим «спэм» послал мяч далеко направо от Хэла, заставив его сорваться с места. Инерция разворота плавно перешла в движение к сетке, вслед за направлением подачи. Хэл метнулся, едва подрезал мяч слева, вернул по линии и поспешил назад в середину. Ему повезло – слабый мяч едва не чиркнул по сетке и летел так низко, что Стайсу пришлось бить с полулета от линии подачи, все еще на подходе, двуручным и негодным для полулета бэкхендом; пришлось как бы поддеть мяч снизу и бить мягко, чтобы тот не завис в вертикальной свече. Аксиома: если бьешь вверх от сетки, жди обвода. И мяч Стайса пришел на левый квадрат медленно и удобно, так и подставился Хэлу, который его-то и ждал. Палка Хэла вернулась в исходную позицию форхенда, в ожидании, и когда мяч завис, настал миг абсолютного мышления. По статистике и по учебнику Хэлу с такого легкого мяча правильно было обвести Стайса левым кроссом с лета, хотя он всегда уважал и увесистую унизительную крученую свечу, а доля шанса Стайса на спасение – точно угадать, что выберет Хэл: Стайс не мог ждать у сетки, так как обводить Хэл будет сверху; он топтался на расстоянии пары ракеток от сетки, наклонившись вперед для кросса. Все как будто растянулось и застыло в таком теперь чистом, словно отмытом, воздухе, после туч. Трибуны чувствовали, как Хэл чувствует, что Стайс расстается с очком, мысленно, уже махнул рукой, зная, что может только гадать, надеяться. А какой смысл надеяться, что Хэл запорет мяч: Хэл Инканденца не может запороть обводящий с полулета, если мяч так и завис, как наливное яблочко. Замах форхенда Хэл грамотно замаскировал – это тебе как свеча, так и обвод. Когда он врезал с такой силой, что мускулатура на предплечье заметно вздыбилась, удар был обводящим – но не кросс; он бил с обратным вращением, с плоского форхенда со всей силы с центра задней линии в правую боковую линию Стайса. Тот же в начале замаха наконец остановил выбор на свече и полуобернулся, чтобы мчаться туда, куда она приземлится, и обвод справа с обратным вращением оказался ему в противоход; оставалось только торчать и бессильно наблюдать, как мяч приземлился в метре от линии – что в пятом гейме позволит Хэлу свести игру к «ровно». Аплодисменты тридцати рук поздравили обоих игроков с первым розыгрышем, который был безукоризненным и со стороны Хэла творческим, не по учебнику. Как покажет характеристика Делинта – одно из немногих интересных очков у Инканденцы. Когда пара человек выкрикнули имя Хэла, ни у одного игрока не изменилось лицо. Прямо за кортом стоял стандартный десятирядный СПУА 265 от компании «Универсальный отбеливатель». Поначалу, когда Тод доставила Стайсу и Хэлу приказ играть, там сидели в основном тренерский состав и другие ашки с пробежки. Но как только до раздевалки дошли слухи, что Тьма играет вровень с А-2 18-летних в первом сете какой-то темы, ради которой Штитт даже слал гонца на скутере, скамьи стали постепенно заполняться. Эташники на трибунах или сгорблены, спрятав руки в тепле между подколенными сухожилиями и голенями, или же растянулись в перчатках и многослойной теплой одежде головой, задами и пятками аж на три разных уровня, наблюдая одновременно за небом и за игрой. Пока солнце ползет с юго-запада на запад, ромбы тени от ограждений корта вытягиваются. С насеста над головой болтаются несколько пар ног и кроссовок. Марио позволил себе пару крупных планов тренерского состава и болельщиков с трибун. Обри Делинт весь сет провел с катектическим профайлером, которая, предположительно, прибыла поговорить с одним только Хэлом об Орине, но которой Чарльз Тэвис пока не дает поговорить с Хэлом, даже в сопровождении, по причинам, пожалуй, чересчур подробным для понимания Елены Стипли, но зато ей разрешили смотреть с верхнего ряда Шоу-трибун, склонившись над блокнотом в лыжной шапочке цвета фуксии с гребешком вместо помпончика, дуя в кулак, на прогибающемся под ее весом сиденье и со странно склонившимся в ее сторону Делинтом. Для зрителей, не вскарабкавшихся на насест прямо над кортом, игроки словно вафельно нарезаны рабицей. Зеленые экраны от ветра, перекрывающие все очевидение, ставили только весной, сразу после разбора Легкого. Делинт прожужжал массивной соседке все уши. Все теннисисты ЭТА любили Шоу-корты 6–9, потому что любили, когда на них смотрят, но и ненавидели Шоу-корты, потому что тень вороньего гнезда на насесте к полудню накрывала северные половины кортов и весь день постепенно сдвигалась на восток, создавая ощущение, будто под боком бродил какой-то мрачный великан в капюшоне, погруженный в раздумья. Иногда от одного только пупырышка тени изза головки Штитта на Шоу-корте игрок помоложе мог войти в ступор. К седьмому гейму Хэла и Стайса на небе не осталось ни облачка, и от монолитной тени насеста, черной как ночь, удлинявшейся вдоль сетки и целиком скрывающей Стайса, когда он выходил за подачей к сетке, всех охватывал озноб. Еще одно преимущество Легкого – в нем вид сверху невозможен, – это же и очередная причина, почему тренерский состав тянул как можно дольше перед установкой. Не было заметно, что Хэл вообще ее видел, тень, согнувшись в ожидании Стайса. Тьма расставил ноги в своей жесткой позиции на правой половине центральной линии, медленно разворачиваясь в движении подачи. Первая подача оказалась перелетом, и Хэл мягко направил ее с корта, подойдя на два шага для второго мяча. Вторую подачу Стайс снова послал изо всех сил и попал в сетку, и слегка поджал толстые губы, пока шел в тень сетки подбирать мяч, а Хэл потрусил к ограждению у другого корта за первым отбитым. Делинт поставил в графе с шапкой СТАЙС бранный иероглиф. Именно в этот момент в 1200 метрах к востоку и вниз по холму, на подземном этаже, крепко спит, похожий в маске для сна на Одинокого рейнджера, сотрудник с проживанием Эннет-Хауса Дон Гейтли, его храп потрясает разутепленные трубы вдоль потолка комнатушки. В четырех с гаком километрах на северо-запад в мужском туалете библиотеки Армянского фонда, прямо сбоку от луковицы купола «Уотертаун Арсенал», скрючился в кабинке в своих ужасных подтяжках и ворованной кепке Бедный Тони Краузе, с локтями на коленях и лицом в руках, приобретая совершенно новую точку зрения на время и различные виды течения и обличья времени. М. М. Пемулис и Дж. Г. Сбит, с мокрыми волосами после дневных пробежек, умаслили библиотекаршу в Школе фармацевтики БУ в 2,8 км по авеню Содружества на пересечении Содружки и Кук-стрит, и уселись за столом в справочной – Пемулис заломил фуражку, чтобы уступить место поднявшимся бровям, лижет палец, чтобы переворачивать страницы. Зеленый седан Е. Стипли с невралгической рекламой «Нунхаген» на боку стоит на парковке для допущенных гостей на стоянке ЭТА. Между встречами 266 в кабинете, западные окна которого не открывали вида на матч, Чарльз Тэвис прижимался головой к царге софы, шаря за серо-красным подзором в поисках весов, которые он там хранит. Местонахождение Аврил Инканденцы на территории в течение этого периода времени остается неизвестным. Как раз в этот момент по горному времени Орин Инканденца снова объял некую «швейцарскую» модель рук перед окном шириной во всю стену в номере на среднем этаже какого-то другого высокого отеля (не того, что в прошлый раз) в Фениксе, Аризона. Свет из окна пылал жарой. Далеко внизу крыши машин сияли от отраженного света так ярко, что нельзя было разобрать их цветов. Пешеходы двигались перебежками между зонами тени или охлаждения. Стекло и металл города переливались, но при этом будто таяли – весь пейзаж казался каким-то одурелым. Из кондиционера номера шептал прохладный воздух. Орин и модель отставили стаканы со льдом, сошлись и объяли друг друга. Не обняли – объяли. Никаких разговоров – слышно было только кондиционер и дыхание. Льняное колено Орина коснулось дельтовидной развилки расставленных ног модели. Он позволил «швейцарке» потереться о мускулистое колено здоровой ноги. Они так близко, что между ними не проскальзывал и лучик света, и жались ближе. Ее веки трепетали; его закрыты; их дыхание стало морзянкой. Снова концентрированная тактильная истома сексуального режима. Снова они раздели друг друга до пояса, и она – в той же джиттербаговой шутке, над которой не хватало дыхания смеяться, – она запрыгнула на него, и обвила шею ногами, и изогнулась назад, пока падение не остановила его рука, и он держал ее вот так – левой ладонью со старой мозолью от ракетки под копчиком шелковой спины, – и понес. Иногда трудно поверить, что в разных частях планеты солнце одно и то же. Солнце Новой Новой Англии в этот самый момент было цвета голландского сыра и не грело. Между розыгрышами Хэл и Стайс перекладывали палки в правые руки и прятали левые под мышки, чтобы не потерять чувствительность из-за холода. Стайс совершал двойную ошибку чаще обычного, потому что слишком старался со второй подачей, чтобы достойно выйти за ней к сетке. Делинт прикинул, что у Стайса насчитывалась одна двойная ошибка на 1,3 гейма, а соотношение э./д. о.267 было невыдающимся 0,6, но он, Делинт, сказал Елене Стипли из «Момента», возвышавшейся над ним сбоку на третьем ряду сверху и строчившей стенографией Грегга, – Делинт сказал мисс Стипли, что Стайс тем не менее правильно перебарщивал со второй подачей и сознательно шел на возможную двойную ошибку. Стайс раскручивался для подачи жестко, его движение словно демонстрировалось через зоотроп, и журналистка заметила Делинту, что Стайс как будто учился подавать по серии фотографий движения на разных стадиях, не в обиду будет сказано. Текучести настоящей скорости не чувствовалось до самого конца, когда Стайс раскрутился к сетке и чуть не упал на корт, теннисная ракетка вылетела изза спины и хлестнула вверх, по желтому мячу на самом пике, и раздался солидный чпок, когда этот самый Стайс запустил мяч в тело брата Орина, обезоруживая Хэла скоростями, при которых движение мяча представлялось только остаточным образом, сливочным сетчаточным следом чего-то слишком быстрого для человеческого глаза. В неуклюжем ответе Хэл перебрал с резаком, и мяч подвис, и Стайс бросился для блок-воллея на высоте груди, очевидного и победного, в раскрытую часть корта. Слабые аплодисменты. Делинт предлагает Елене Стипли отметить, что на самом деле Тьма выиграл это очко целиком на одной подаче. Хэл Инканденца подошел к забору за мячом, невозмутимый, вытирая нос рукавом толстовки; у него «больше». Хэл вел 5: 4 в первом и скопил три преимущества с подач Стайса в пятом гейме, два – благодаря двойным ошибкам; но Делинт продолжал настаивать, что Стайс поступал правильно. – В прошлом году Хэл дошел до уровня, когда единственный шанс оппонента – тотально давить, постоянно атаковать, лупить подачи, рвать к сетке, принять роль агрессора. – Герр Штитт подкрашивает глаза? – спросила его Елена Стипли. – Я тут заметила. – Если выходишь против нашего Хэла, пытаешься его перехитрить, обойти – он будет дергать тебя по всему корту, сожрет, выплюнет и растопчет остатки. Мы целыми годами вели его к этому уровню. Больше никто не перехватит у Инканденцы контроль на корте. Делая вид, что открывает чистую страницу, Елена Стипли обронила ручку, которая провалилась в систему внутренних ферм и распорок и зазвенела, как звенит только то, что роняешь в систему металлических трибун. Из-за продолжительного дребезга Стайс перед подачей подбрасывал мяч дольше. Подбросил несколько раз, наклонившись вперед, попрежнему расставив ноги и с силой отвернувшись от сетки. Вошел в свою странную сегментированную подачу; Елена Стипли извлекла из кармана синтепоновой парки новую ручку; Стайс плоско вдарил по центру, надеясь на эйс под «язычок» линий подачи. Мяч оказался неиграбелен для Хэла и упал в упор – непонятно где. На внутренних матчах ЭТА судей нет. Хэл посмотрел на линию, где отскочил мяч, задумался перед тем, как объявить попадание, прижав ладонь к щеке, обозначая размышления. Пожал плечами, тряхнул головой и поднял перед собой ладонь горизонтально, показывая Стайсу, что мяч верный. Значит, гейм за Стайсом. Тьма шел к сетке, разминая шею, глядя туда, где еще стоял Хэл. – Хошь, еще разок, – сказал Стайс, – Сам не понял, куда попал. Хэл подошел к Стайсу ближе, потому что собирался за полотенцем на стойке сетки. – А тебе и не надо, – выглядел он несчастно и растянул губы в улыбке. – Ты так бил, что куда еще рассматривать. Заслужил очко. Стайс пожал плечам и кивнул, пожевывая губу. – Давай тада следующий возьмешь, – он мягко накидал резаками два мяча так, что они докатились ровно к противоположной задней линии, откуда их мог подать Хэл. Тьма на корте все еще корчил жевательные рожи, хотя ему запретили жевать жвачку во время игры с тех пор, как она попала ему не в то горло и оппоненту пришлось его откачивать в полуфинале Пасхального Кубка прошлой весной. – Орто говорит, что следующий спорный мяч немедленно отходит Хэлу; они не собираются играть еще раз, – сказал Делинт, хмуря брови над графами в характеристиках. – Еще раз? – Переигрывать очко, милая. Лет. Две подачи – одно очко, – Обри Делинт был слегка рябым мужчиной с густыми желтыми волосами горшком в стиле телеведущих и с гипертоническим румянцем, и глазами – овальными, близко посаженными и темными, казавшимися вторыми ноздрями на лице. – Много пишете для спорта в «Моменте», а? – То есть они поступают по-спортивному, – сказала Стипли. – Щедро, честно. – Это мы прививаем как приоритет, – ответил Делинт, неопределенно обводя рукой округу, не отрываясь от характеристик. – Они, кажется, друзья. – Неплохой ракурс для «Момента» – закадычные-друзья-вне-кортаи-беспощадные-безжалостные-враги-на-корте, такой ракурс. – Нет, я хочу сказать, они даже во время игры кажутся друзьями, – сказала Елена Стипли, наблюдая, как Хэл вытирает кожаную рукоятку белым полотенцем, пока Стайс подпрыгивает в своем правом углу на месте, спрятав руку под мышку. Смех Делинта острому слуху Стипли кажется смехом куда более старого и нездорового человека – мокротный хохот со стуком кулаком в грудь старика под пледом на кресле-качалке, стоящей на гравии во дворе в Скоттсдейле, Аризона, услышавшего, как его сын жалуется, что его жена будто больше не узнает своего мужа. – Не заблуждайтесь, милая, – выдавливает Делинт. Близняшки Воут на ряд ниже оглядываются и делано прикладывают пальцы к губам, – левый рот ухмыляется, – Делинт отвечает им своим жутким ледяным осколком улыбки, пока Хэл Инканденца три раза подбрасывает мяч и входит в подачу. В двадцати шести метрах под Шоу-кортами гуськом вдоль стенок служебного туннельчика деловито маршировали несколько маленьких мальчиков. У Стипли было такое выражение, будто она пытается придумать сильные образы для такого заурядного и текучего движения, с каким подавал Инканденца. В начале, наверное, как скрипач: встав начеку, наклонив лоснящуюся голову, подняв перед собой ракетку и руку с мячом у шейки ракетки, как стрелу у лука. «Вместе-вниз-вместе-вверх» замаха и подброса мяча – как у ребенка, делающего снежных ангелов, розовощекого и со взглядом в небеса. Но лицо Хэла было бледным и совершенно недетским, а взгляд словно не видел дальше полуметра. Совсем не похож на пантера. В середине подачи – как человек над пропастью, падающий ничком, мягко поддаваясь собственному весу, а в заключительной фазе и ударе – как человек с молотком, вбивший гвоздь на самых цыпочках. Но все это только отдельные части, от таких описаний движение казалось разбитым на сегменты, тогда как это щекастый и коротко стриженный мальчик пониже запинался в движении, делил его на части. Стипли играл в теннис всего пару раз, с женой, и на корте всегда чувствовал себя несуразно и по-обезьяньи. Речи пантера об игре были многословны, но бесполезны. Вероятность того, что какие-нибудь спортивные игры занимали важное место в Развлечении, была крайне мала. Первая подача Хэла Инканденцы была тактически агрессивной, но это не бросалось в глаза. Стайс подавал мощно, чтобы встречать следующий мяч уже у сетки. Подача Хэла, казалось, привела в движение куда более сложный механизм, тот раскрылся как агрессивный только через несколько обменов ударами. В первой его подаче не было стайсовской силы, зато имелась глубина, плюс верхняя подкрутка, которой Хэл добился, когда выгнул спину и «причесал» мяч, отчего тот заметно растянулся в воздухе, приняв от вращения форму яйца, приземлился глубоко в квадрате и высоко подскочил, так что Стайсу ничего не оставалось, кроме как подрезать на глубину с бэкхенда на высоте плеч, и притом он не успел зайти за мяч, из-за чего удар лишился всей силы. Пока мяч летел к Хэлу, Стайс направился к центру задней линии. Разворот Хэла перенес его вправо, так что он смог ответить форхендом 268 с очередной обильной приправой верхней подкруткой, ровно в тот же угол, куда уже подавал, так что Стайсу пришлось остановиться и бежать назад. Стайс мощно отбил мяч бэкхендом по линии на форхенд Хэла – метеоритом, при виде которого зрители охнули, – но как только другой сын режиссера samizdats сдвинулся на пару шагов по левую руку, Стипли увидел, что теперь ему открывался целый корт для кросса – Стайс ударил так сильно, что его чуть занесло назад и теперь он не успевал выбраться из правого угла, и Хэл пробил, как по учебнику, в зеленое разлинованное пространство плоский кросс драйвом, мощно, но без бахвальства, и после отскока на левой боковой линии Стайса диагональ мяча уводила его все дальше от вытянутой ракетки мальчика в черном – секунду казалось, что Стайс в последний момент подставит струны под уходящий мяч, но тот издевательски остался вне досягаемости на диагонали кросса и прошел в полуметре от обода ракетки, а Стайса инерция вынесла едва ли не на соседний корт. Стайс замедлился до трусцы и отправился за мячом. Хэл на левой стороне выставил ногу вперед, ожидая, когда Стайс вернется и он сможет подать еще раз. Делинт, острота и незаметность периферийного зрения которого стали притчей по языцех ЭТА, наблюдал, как большая журналистка с секунду пожевала колпачок, а потом записала не более чем идеограмму Грегга, означающую «красиво», покачивая шапкой цвета фуксии. – Красиво, да? – спросил он любезно. Стипли поискала платок: – Не сказать.