Брат мой Каин

Теперь голос Рэйвенсбрука зазвучал низко и глухо:

– Сначала он просто презирал его, а потом это чувство постепенно переросло в неприкрытую ненависть, зависть, которую он, похоже, уже не мог сдерживать.

– Он когда-либо прибегал к физическому насилию?

Лицо Майло выражало столь глубокое волнение, что по нему, казалось, пробегала едва заметная дрожь, а побледневшая кожа обтягивала чуть приподнятые скулы еще туже. Однако Рэтбоун, похоже, не догадывался об этом, замечая лишь охвативший свидетеля гнев, отчаяние и сознание совершенной им ошибки, вины, вызывающей мучительную болезненную тоску.

– Я не могу ответить на ваш вопрос, основываясь на том, что мне известно, – едва ли не шепотом произнес Рэйвенсбрук, однако из-за наступившей в зале абсолютной тишины, не нарушаемой даже скрипом обуви или шорохом юбок, его слова услышали все присутствующие. – Если они дрались, это происходило не на моих глазах.

– Вы никогда не замечали у них телесных повреждений, которые не могли возникнуть в результате других причин? – упорно продолжал расспрашивать обвинитель.

Кейлеб по-прежнему неподвижно сидел на скамье подсудимых, уронив голову и спрятав на груди лицо, словно смирившись с собственным поражением.

– Я не помню, – ответил свидетель. – В детстве они лазали по деревьям, ездили верхом, катались в пролетках и на двуколках. – Он выставил вперед подбородок, давая этим понять, что дальнейшие расспросы на эту тему ни к чему не приведут.

– Естественно. – Оливер чуть склонил голову, словно признавая, что проиграл. – В каком возрасте, милорд, они покинули ваш дом и стали жить самостоятельно, каждый по отдельности?

Рэйвенсбрук вздрогнул, как будто от неожиданного удара.

– Энгус с восемнадцати лет начал работать вместе с биржевиками из Сити. Я хорошо знал этих людей, и они не прогадали, взяв его к себе. – Эти слова он произнес с гордостью, чуть приподняв голову. – Ему представился отличный шанс, и он не преминул им воспользоваться, зарекомендовав себя с самой лучшей стороны. Вскоре Энгус сделал карьеру в компании, а потом, как известно, основал собственное дело.

– А Кейлеб? – спросил Рэтбоун.

– Кейлеб оставил мой дом вскоре после брата. Он просто ушел, и всё. По слухам, его потом видели в деревне, рассказывали о его пьяных похождениях и драках… – Майло замолчал на несколько мгновений, и в зале за это время не раздалось ни звука. – Потом эти разговоры прекратились, – вновь заговорил он. – Я полагаю, к тому времени он перебрался в Лондон.

– Значит, он не стал ничем заниматься, не испытывал ни к чему склонности?

– Нет, насколько мне известно.

– Вы не пробовали куда-нибудь его пристроить?

Рэйвенсбрук поморщился.

– Я никому не мог его рекомендовать. Сделав это, я поступил бы непорядочно. При всей его жестокости и лживости, он вдобавок почти не обладал какими-либо полезными навыками.

Лицо сидящей среди зрителей Энид Рэйвенсбрук выражало такое глубокое горе, что со стороны могло показаться, что оно измучило ее больше, чем болезнь. Эстер осторожно придерживала ее, обняв за талию, словно опасаясь, как бы с нею не случился обморок.

– Понятно, – тихо проговорил Рэтбоун. – Благодарю вас, милорд. Он в то время проявлял ненависть или зависть по отношению к брату, который, очевидно, обладал всем тем, чего не имел он сам?

– Да, довольно часто, – признал свидетель. – Кейлеб ненавидел и презирал брата.

– Презирал? – переспросил Оливер с подчеркнутым удивлением.

Лицо лорда сделалось горестным.

– Энгус казался ему слабым и несамостоятельным, лишенным мужества и собственного «я», – объяснил он. – И вдобавок он считал его трусом, заявляя об этом в открытую, чтобы, как я полагаю, оправдаться перед самим собой за собственные неудачи.

– Возможно. – Обвинитель утвердительно кивнул. – Мы все – во всяком случае, большинство из нас – не желаем признавать наши просчеты. Благодарю вас, милорд. Это все, что мне хотелось у вас выяснить. Я попрошу вас задержаться еще ненадолго, чтобы к вам мог обратиться мой уважаемый коллега.

Эбенезер Гуд держался весьма учтиво и даже благодушно – по крайней мере, внешне. Поднявшись с места, он прошел на середину зала с выражением крайней заинтересованности на его весьма необычном лице.

– Все происходящее, очевидно, вызвало у вас глубокое потрясение, милорд Рэйвенсбрук. Это вполне естественно, и я постараюсь быть предельно кратким. – Адвокат тяжело вздохнул. – Вы нарисовали яркую картину жизни двух братьев, вначале испытывавших к друг другу глубокую привязанность, впоследствии переросшую во взаимную неприязнь, поскольку один оказался всеми любимым, послушным и способным, а другой – непокорным, не укладывающимся в рамки привычных представлений и поэтому, справедливо или нет, ощущающий себя менее желанным. В этой связи нет ничего удивительного в том, что в нем стали проявляться ненависть и зависть. – Он обернулся к присяжным, посмотрев на них со своей вызывающей удивление, напоминающей волчью улыбкой. – Между братьями всегда время от времени происходят стычки. Это подтвердит любой, когда-либо живший в семье человек. Однако вы заявили, что ни разу не замечали, как они дрались?

– Это так. – Лицо Майло, казалось, не выражало абсолютно никаких чувств.

– А телесные повреждения, будь то полученные в драке или во время других мальчишеских развлечений, – продолжал Гуд, – например, когда они лазали по деревьям, катались верхом и тому подобное, – они никогда не были серьезными? Я имею в виду переломы, сильные ушибы, опасные раны…

– Нет, только ссадины и иногда большие синяки. – Рэйвенсбрук внешне по-прежнему оставался бесстрастным, а голос его звучал ровно.

– Скажите, милорд, а не случалось так, чтобы один из братьев получал более сильные телесные повреждения, чем другой?

– Нет, насколько я помню, они казались совершенно одинаковыми.

Эбенезер пожал плечами.

– И вы не замечали ничего серьезного, что могло навести вас на мысли о намеренном желании нанести увечье или пожизненную травму?

– Нет.

– Иными словами, с вашими подопечными случалось не более того, что могло случиться в детстве с вами или, скажем, со мною?

– Да, если вам будет так угодно, – согласился Рэйвенсбрук, проговорив эти слова ровным, лишенным видимого интереса тоном, словно этот разговор навевал на него скуку.

– То есть, по вашему мнению, эта достойная сожаления зависть не приводила ни к чему, кроме словесных стычек? – настойчиво интересовался защитник.


– Да, насколько мне известно.

Гуд взглянул на членов суда с широкой ослепительной улыбкой и объявил:

– Благодарю вас, милорд, у меня всё.

Слушание дела продолжалось после полудня и весь следующий день. Рэтбоун вызвал в зал Арбатнота, подтвердившего, что в день своего исчезновения Энгус находился в конторе, а потом, после того как к нему приходила какая-то женщина, заявил, что хочет встретиться с братом, после чего ушел, обещав вернуться в крайнем случае на следующий день.

Эбенезер не мог запутать его и даже не пытался этого сделать.

Затем последовала целая череда свидетелей из Лаймхауса и Собачьего острова. Каждый из них добавлял новые подробности к медленно вырисовывающейся весьма расплывчатой картине, где все по-прежнему оставалось неопределенным, не позволяющим сделать те или иные выводы. Однако сама по себе эта картина казалась довольно мрачной, проникнутой духом трагедии, которую все присутствующие в зале суда ощущали словно пронизывающий воздух леденящий холод.

Рэтбоун не переставал исподволь наблюдать за Эстер, сидевшей возле Энид Рэйвенсбрук; он следил за выражением лиц двух этих женщин в те минуты, когда перед их глазами один за другим проходили испуганные и подавленные собственными заботами люди, чьи немногословные выступления напоминали скупые штрихи, придававшие новые оттенки этой истории, по-прежнему изобиловавшей пробелами и темными местами. Обвинитель заставлял себя не придавать этому чрезмерного значения. Их чувства не имели значения так же, как и чувства Кейлеба, сидевшего теперь подавшись вперед, устремив взгляд в зал. Оливер, правда, не мог угадать, на чьем лице тот сосредоточил внимание, однако лицо Стоуна по-прежнему оставалось исполненным злобы, смешанной с болью и каким-то непонятным торжеством.

Эбенезер Гуд тоже допрашивал свидетелей. При этом ему лишь удалось показать, насколько обрывочными сведениями они располагают. Картина оставалась неполной, искаженной и позволявшей толковать ее весьма двусмысленно. Но защитник так и не сумел рассеять нарастающее ощущение ненависти и мрачной темноты, убежденность в том, что Энгус Стоунфилд мертв – и что в его гибели повинен злобный и жестокий человек, сидящий на скамье подсудимых.





Глава 10




Выступив в качестве свидетеля, Монк поспешил покинуть здание суда. Оставшись там, он все равно не сумел бы ничего добиться, а кроме того, продолжавший разъедать его душу страх настойчиво заставлял сыщика поскорее выяснить правду насчет Друзиллы Уайндхэм. Речь шла уже не том, что она могла испортить ему репутацию и оставить без средств к существованию. Детектива теперь преследовал вопрос, по какой причине он заставил ее так поступить, не пожалев при этом самой себя.

Она обвиняла его в оскорблении действием, в том, что он пытался насильно ею овладеть. Что, если Уильям на самом деле попробовал сделать это когда-то в прошлом, несмотря на то что во время их последней встречи он явно не предпринимал подобных попыток?

Эта мысль вызывала у Монка отвращение. Он не находил никакого удовольствия в том, чтобы испытать с женщиной близость против ее воли. Это действо казалось ему унизительным для обоих его участников, будучи начисто лишенным нежности, достоинства и духовной близости, превратившись в чисто физическую связь, о которой потом неизбежно придется вспоминать с чувством стыда, сожаления и сознания абсолютной бессмысленности такого поступка.

Неужели он оказался способен на такое?!

Это представлялось сыщику возможным лишь в случае, если он являлся раньше совершенно другим человеком.

Однако страх буквально сжигал его, заставлял просыпаться по ночам, задыхаясь и испытывая неожиданный леденящий озноб. Что, если его опасения окажутся не напрасными?

Из Олд-Бейли Уильям отправился прямо к Ивэну. Он решил, что обязательно посмотрит записи лично, даже если его придется доставить в участок в один из вечеров под видом свидетеля или подозреваемого, чтобы он получил возможность взглянуть на свои старые дела, закончившиеся разорением или смертью подследственного.

Но Джона опять не оказалось на месте, и сыщику пришлось ждать. Он принялся расхаживать из угла в угол, вздрагивая каждым мускулом и преследуемый мучительным отчаянием.

Дежурный сержант смотрел на него с нескрываемым сожалением.

– У вас неважный вид, мистер Монк, – заметил он, наконец. – Если это на самом деле срочно, я могу сказать, где сейчас мистер Ивэн.

– Я буду вам очень признателен, – ответил Уильям, попытавшись улыбнуться. Однако губы у него непроизвольно вывернулись, обнажив зубы, в результате чего вместо улыбки получилась неприятная гримаса.

– Грейт-Корэм-стрит, двадцать пять, рядом с Брансвик-сквер. Вы, наверное, знаете, где это?

– О да. – Это место находилось напротив Мекленбург-сквер, где обнаружили труп того человека, которого Монк едва не убил незадолго перед тем, как с ним случилось несчастье. Этого ему ни за что не удастся забыть. – Да, благодарю вас. – Неожиданно детектив вспомнил, как звали сержанта. – Парсонс.

Лицо полицейского осветилось улыбкой. Он явно не ожидал, что бывший коллега назовет его по имени.

– Не за что, сэр, – ответил он. – Я рад вам помочь.

Добежав до угла улицы, Монк остановил кеб и, вскарабкавшись в него, прокричал кучеру адрес, прежде чем успел опуститься на сиденье.

Потом ему пришлось некоторое время ждать, стоя на ледяном ветру, пока Ивэн освободится. Однако стоило тому появиться на улице, как он тут же узнал Уильяма, поскольку никто другой не стал бы просто так стоять на улице в такой одежде в конце февраля.

– Я нашел его! – с торжествующим видом заявил Джон, направляясь к Монку с противоположной стороны улицы, чуть сгорбившись и подняв повыше воротник пальто. На его лице светилась радостная улыбка, несмотря на то что холод вызывал у него легкий озноб.

Монк почувствовал, как у него захватило дыхание – столь болезненно воспринял он вновь пробудившуюся в душе надежду. Сыщик тяжело сглотнул, прежде чем к нему вернулась способность говорить.

– Нашел? – Он не посмел даже произнести имени Друзиллы, опасаясь, что Ивэн имеет в виду что-то другое. Что, если его восклицание относилось лишь к расследованию, которое он сейчас проводил? Детектив теперь с трудом сознавал, что на свете существуют другие дела, другие преступления, вопросы, связанные с жизнью других людей.

– Да, по-моему, это то, что надо, – довольно пренебрежительно бросил Джон, ловко вскочив на тротуар, чтобы уступить дорогу проезжавшей мимо двухместной карете. – Там есть фамилия Бэкингем. – Дотронувшись до плеча Монка, он зашагал навстречу ветру, направляясь по Грейт-Корэм-стрит в ту сторону, где на фоне вечернего неба виднелись обнаженные ветви растущих в сквере деревьев. – У меня ушло на поиски так много времени только потому, – начал объяснять он, – что это оказалось не какое-то серьезное дело, а просто мелкая растрата.

В ответ Уильям промолчал. Звук его шагов гулко отдавался от холодных булыжников мостовой. Он не понимал, о чем шла речь, – по крайней, мере, пока.

– Некий Реджинальд Сэллис присвоил церковные деньги, – продолжал Ивэн свой рассказ. – Всего около двух десятков фунтов, но об этом заявили в полицию и провели расследование. Беда заключалась в том, что деньги предназначались для сирот, и прежде чем дело раскрыли, под подозрением оставались очень многие.

– Но его действительно раскрыли? – с тревогой спросил Монк. – Может, мы арестовали невиновного человека?

– О нет, – заверил его Ивэн, не убавляя шага. – Нам попался как раз тот, кто был нужен. Этот человек вырос в приличной семье, но оказался порядочным мерзавцем. Внешне он был весьма красив… по крайней мере, пользовался успехом у женщин.