Будет кровь

Она рассмеялась, обнажив красивые зубы. В ней все было красивым.

— Вот он, яркий пример птолемеевской системы мира. Нет, Крейг. Хорошо то, что он был слишком молод, чтобы получить водительские права. Если бы он уже водил машину, то мог бы не просто убиться сам, но и убить кого-то еще. А теперь иди в зал и займись баскетболом.

Я пошел прочь, но она удержала меня, схватив за запястье. Даже теперь, по прошествии одиннадцати лет, я помню свои тогдашние ощущения. Меня как будто пробило током.

— Крейг, я никогда не стала бы радоваться смерти ребенка, даже такого отъявленного хулигана, как Кеннет Янко. Но я рада, что это не ты.

Мне вдруг захотелось ей все рассказать, и я бы, наверное, рассказал. Но тут прозвенел звонок, двери классов распахнулись, школьники разом высыпали в коридор, стало тесно и шумно. Мы с мисс Харгенсен разошлись в разные стороны.

Вечером, уже лежа в постели, я включил свой телефон и сначала просто смотрел на него, собираясь с духом. Мисс Харгенсен говорила разумные вещи, но мисс Харгенсен не знала, что телефон мистера Харригана до сих пор держит заряд и работает, что было попросту невозможно. Я не успел ей рассказать и был уверен — ошибочно, как оказалось, — что уже никогда не расскажу.

На этот раз он не будет работать, говорил я себе. В прошлый раз он работал на остатках заряда. Как бывает с перегорающей лампочкой: перед тем как погаснуть, она ярко вспыхивает.

Я открыл список контактов и ткнул пальцем в номер мистера Харригана, ожидая — почти надеясь, — что в трубке будет тишина или включится запись с сообщением, что данного номера больше не существует. Но в трубке раздались обычные гудки, а потом — голос мистера Харригана: «Я сейчас не могу подойти к телефону. Я вам перезвоню, если сочту нужным».

— Это Крейг, мистер Харриган.

Я чувствовал себя глупо, разговаривая с мертвецом — на щеках у которого уже должна была вырасти плесень (да, я провел небольшое исследование). И в то же время я вовсе не чувствовал себя глупо. Мне было страшно, как бывает страшно человеку, ступающему на неосвященную землю.

— Послушайте… — Я облизнул губы. — Вы же никак не связаны со смертью Кенни Янко, правда? А если связаны, то… э… стукните в стену.

Я завершил звонок.

Я ждал стука в стену.

Все было тихо.

Утром я прочитал сообщение от pirateking1. Всего шесть букв: a a a К К у.

Совершенно бессмысленное сообщение.

Я перепугался до жути.

В ту осень я много думал о Кенни Янко (теперь по школе ходили слухи, что он упал со второго этажа, когда пытался посреди ночи ускользнуть из дома). Еще больше я думал о мистере Харригане и о его телефоне — и очень жалел, что не выкинул телефон в озеро Касл. Да, в этом было какое-то очарование. Мы все так или иначе зачарованы странным и необъяснимым. Запретным. Несколько раз я чуть было не позвонил мистеру Харригану, но все-таки не позвонил, по крайней мере тогда. Когда-то меня ободрял его голос, голос опыта и успеха, можно сказать, голос дедушки, которого у меня никогда не было. Сейчас я уже не мог вспомнить, как звучал этот голос в залитой солнечным светом гостиной, когда мистер Харриган рассказывал мне о Чарлзе Диккенсе, или Фрэнке Норрисе, или Дэвиде Герберте Лоуренсе, когда говорил, что Интернет похож на сломанный водопровод. Сейчас мне вспоминался только скрежещущий старческий голос — чем-то похожий на почти полностью стершуюся наждачную бумагу, — сообщавший, что мистер Харриган мне перезвонит, если сочтет нужным. Я думал о том, как он лежит у себя в гробу. Люди, готовившие к погребению его тело, наверняка склеили ему веки, но как долго продержится клей? Может быть, там, под землей, его глаза сейчас открыты? И незряче глядят в темноту, разлагаясь в глазницах?

Эти мысли буквально меня изводили.

За неделю до Рождества преподобный Муни позвал меня в ризницу, чтобы «поговорить с глазу на глаз». Говорил в основном он. Мой отец обо мне беспокоится, сказал он. Я похудел, стал хуже учиться. Может быть, меня что-то тревожит? Может быть, я хочу что-то ему рассказать? Я хорошенько подумал и решил, что, наверное, хочу. Не все, конечно. Но кое-что.

— Если я вам кое-что расскажу, это останется между нами?

— Если это не связано с самовредительством или преступлением — серьезным преступлением, — то ответ будет «да». Мы не католики, у нас нет тайны исповеди, но всякий священник умеет хранить секреты.

И я рассказал ему, как подрался с мальчишкой из школы, большим мальчишкой по имени Кенни Янко, и он меня сильно избил. Я сказал, что никогда не желал Кенни смерти и уж точно не молился, чтобы он умер, но он все-таки умер, сразу после нашей драки, и его смерть никак не идет у меня из головы. Я пересказал ему слова мисс Харгенсен о том, что дети уверены, будто весь мир вращается вокруг них, и что это не так. Я сказал, что слова мисс Харгенсен немного меня успокоили, но мне все равно кажется, что я виноват в смерти Кенни.

Преподобный Муни улыбнулся.

— Твоя учительница права, Крейг. До восьми лет я старался не наступать на трещины на асфальте, потому что искренне верил, что иначе моя мама умрет.

— Правда?

— Чистая правда. — Он наклонился ко мне. Его улыбка погасла. — Я сохраню твой секрет, если ты сохранишь мой. Договорились?

— Ага.

— Я дружу с отцом Ингерсоллом из церкви Святой Анны в Гейтс-Фоллзе. Это та самая церковь, куда ходят Янко. Он мне сказал, что парнишка Янко покончил с собой.

Наверное, я ахнул от изумления. В школе ходили слухи о самоубийстве, но я в них не верил. Я никогда не поверил бы, что у такого отпетого сукина сына, как Кенни Янко, могли появиться мысли о самоубийстве.

Преподобный Муни по-прежнему смотрел на меня, наклонившись вперед. Он взял мою руку в свои ладони.

— Крейг, ты действительно веришь, что этот мальчишка пришел домой и подумал: «О Боже, я избил мальчика, который младше и слабее меня. Как мне теперь с этим жить?! Я, пожалуй, покончу с собой!»

— Наверное, нет, — сказал я и выдохнул, словно ходил затаив дыхание все последние два месяца. — Если так сформулировать… Что он сделал?

— Я не спросил, и даже если бы Пэт Ингерсолл мне рассказал, я все равно бы тебе не сказал. Не забивай себе голову, Крейг. Отпусти и забудь. У этого мальчика были проблемы. Его потребность кого-то избить — лишь один из симптомов этих проблем. Ты здесь вообще ни при чем.

— А если я чувствую облегчение? Ну… что мне больше не нужно переживать, что он изобьет меня снова?

— Я бы сказал, что подобные ощущения свойственны каждому человеку.

— Спасибо.

— Теперь тебе легче?


— Да.

Мне действительно стало легче.

Незадолго до окончания учебного года, на уроке географии, мисс Харгенсен объявила с широкой улыбкой:

— Вы, ребята, наверное, думали, что избавитесь от меня уже через две недели, но я сейчас вас огорчу. Мистер де Лессепс, учитель биологии в старших классах, выходит на пенсию, и меня пригласили на его место. Можно сказать, я вместе с вами перехожу в старшую школу из средней.

Кто-то из ребят театрально застонал, но большинство зааплодировали, и я аплодировал громче всех. Мне не придется прощаться с моей любовью. Моему юному разуму это казалось судьбой. В каком-то смысле так оно и было.

В девятом классе я перешел в старшую школу Гейтс-Фоллза, где познакомился с Майком Юберротом, уже тогда носившим прозвище Ю-Бот[3] (оно осталось с ним и теперь, когда он стал запасным кетчером в «Балтимор ориолс»).

Спортсмены в Гейтс-Фоллзской школе почти не общались с обычными учениками (думается, то же самое происходит почти в любой школе, потому что спортсмены, как правило, тяготеют к клановости), и если бы не постановка «Мышьяка и старых кружев», мы бы вряд ли смогли подружиться. Ю-Бот учился в одиннадцатом, я — только в девятом, что делало нашу дружбу еще менее вероятной. Но мы подружились и дружим до сих пор, хотя в последнее время видимся нечасто.

Во многих школах есть театральные студии, которые ставят спектакли с участием учеников выпускного класса, но в нашей школе все было иначе. Спектакли ставили два раза в год, и хотя в них обычно играли ребята из драмкружка, получить роль мог любой ученик, прошедший пробы. Я знал эту пьесу по телефильму, который однажды посмотрел от скуки дождливым субботним вечером. Фильм мне понравился, поэтому я пошел на пробы. Тогдашняя девушка Майка, участница школьного драмкружка, затащила его на пробы, и ему дали роль маньяка-убийцы Джонатана Брюстера. Меня взяли на роль его суетливого сообщника, доктора Эйнштейна. В фильме его играл Петер Лорре, и я старательно копировал его манеру, непрестанно ухмыляясь и вставляя: «Ja! Ja![4]» — перед каждой репликой. Это было, скажем прямо, посредственное подражание, но публика приняла все на ура. Маленький городок, сами понимаете.

Сейчас я расскажу, как мы с Ю-Ботом стали друзьями и как я узнал, что произошло с Кенни Янко на самом деле. Как оказалось, преподобный Муни был не прав, а в некрологе в газете написали все правильно. Это и вправду была трагическая случайность.

В антракте между первым и вторым актом на генеральной репетиции я пошел к автомату с напитками, который нагло сожрал мои семьдесят пять центов, но зажал банку с кока-колой. Ю-Бот, стоявший со своей девушкой в другом конце коридора, подошел к автомату и со всей силы ударил ладонью по правому верхнему углу автомата. Банка с колой послушно вывалилась в поддон.

— Спасибо, — сказал я.

— Да не за что. Просто запомни, куда надо стукнуть.

Я сказал, что запомню, хотя у меня вряд ли получится стукнуть так сильно.

— Слушай, мне говорили, у тебя были какие-то терки с Янко. Это правда?

Мне не было смысла это отрицать — Билли с девчонками все разболтали, — да и времени после той нашей драки прошло немало. Поэтому я сказал: да, было такое.

— Хочешь узнать, как он умер?

— Я слышал уже сотню версий. Ты скажешь что-то новое?

— Я скажу тебе правду, мой юный друг. Ты же знаешь, кто мой отец?

— Да, конечно.

В составе полицейского подразделения Гейтс-Фоллза числилось меньше двух дюжин патрульных, плюс начальник полиции, плюс один детектив. Это был Джордж Юберрот, отец Майка.

— Я расскажу о Янко, если ты угостишь меня колой.

— Хорошо. Только не плюй в нее.

— Я похож на животное? Дай человеку попить, ты, удод.

— Ja, ja, — сказал я, изображая Петера Лорре. Он хмыкнул, отобрал у меня банку, выпил половину одним глотком и смачно рыгнул. Его девушка в дальнем конце коридора сунула два пальца в рот и сделала вид, что ее вырвало. Любовь в старших классах — очень сложная штука.

— Мой отец занимался расследованием его смерти, — сказал Ю-Бот, возвращая мне банку. — И я случайно подслушал его разговор с сержантом Полком. Это у них называется «выездной полицейский участок». Они сидели у нас на крыльце, пили пиво, и сержант что-то такое сказал насчет Янко, будто тот неудачно исполнил недых-чих-пых. Отец рассмеялся и ответил, что это еще называется беверли-хиллзским галстуком. Сержант сказал, что, наверное, у бедняги просто не было других вариантов, с такой запрыщавленной рожей. Отец сказал: да, печально, но факт. А потом добавил, что его тревожат волосы. Сказал, окружной коронер тоже в недоумении.

— А что было с его волосами? — спросил я. — И что такое беверли-хиллзский галстук?

— Я посмотрел в Интернете. Это сленговое название аутоасфиксиофилии. — Он произнес это слово, тщательно выговаривая каждый слог. Чуть ли не с гордостью. — Вешаешься и дрочишь, пока теряешь сознание от удушья. — Он увидел мое лицо и пожал плечами. — Я ничего не придумываю, доктор Эйнштейн, просто излагаю факты. Вроде как предполагается, что так можно словить суперострые ощущения, но лично мне что-то не хочется пробовать.

Я подумал, что и мне тоже.

— Так что там с его волосами?

— Я спросил у отца. Он не хотел говорить, но раз уж я слышал все остальное, все-таки раскололся. Сказал, что Янко был весь седой.

Я много об этом думал. С одной стороны, если я допускал, что мистер Харриган мог восстать из могилы, чтобы за меня отомстить (а иногда по ночам, когда я долго не мог заснуть, подобные мысли, хоть и совершенно дурацкие, все-таки приходили мне в голову), то история, рассказанная Ю-Ботом, должна была разогнать эти мысли. Я представлял себе Кенни Янко: в шкафу, со спущенными до лодыжек штанами, с петлей на шее; представлял, как багровеет его лицо, пока он натужно дрочит, и мне было даже слегка его жалко. Какая глупая и бесславная смерть. «В результате трагической случайности» — так было написано в некрологе в газете, и эта фраза была ближе к правде, чем все наши безумные домыслы.

С другой стороны, мне никак не давали покоя слова отца Ю-Бота о седых волосах Кенни. Ведь почему-то же он поседел! Что-то же было причиной! Что он такого увидел в этом шкафу, уже теряя сознание от удушья, отчаянно дроча?

В конце концов я обратился к своему лучшему советчику, к Интернету. Мнения были самые разные. Некоторые ученые утверждали: нет никаких доказательств, что потрясение или испуг могут вызвать мгновенное поседение волос. Другие ученые говорили: ja, ja, такое действительно может случиться. Сильный стресс иногда убивает меланоциты, пигментные клетки, придающие цвет волосам. В одной из прочитанных мной статей было написано, что именно это произошло с Томасом Мором и Марией-Антуанеттой в ночь перед казнью. В другой статье говорилось, что такого не может быть. Это просто легенда. В итоге я понял, что здесь применим тот же принцип покупки акций, о котором рассказывал мистер Харриган: покупать или нет, каждый решает сам.

Мало-помалу эти тревожные размышления развеялись, но я бы слукавил, если бы стал утверждать, что напрочь выбросил из головы Кенни Янко, и тогда, и сейчас. Кенни Янко в шкафу, с веревкой на шее. Может быть, он не потерял сознание прежде, чем успел ослабить веревку. Может быть, он уже собирался ее ослабить, но вдруг что-то увидел — я говорю, может быть, — что-то, настолько его напугавшее, что он от страха лишился чувств. Испугался до смерти, в прямом смысле слова. При свете дня эти мысли кажутся глупыми и смешными. Но по ночам, в темноте, и особенно в непогоду, когда за окном завывает ветер, почему-то становится не смешно.

Перед домом мистера Харригана поставили знак «ПРОДАЕТСЯ» какой-то портлендской риелторской компании, и несколько человек приезжали его смотреть. В основном это были люди из Бостона или Нью-Йорка (и наверняка кто-то из них прилетал частным авиарейсом), явно преуспевающие бизнесмены вроде тех, что присутствовали на похоронах мистера Харригана и что берут в прокате дорогие машины. Среди них были два гея, первая из встреченных мной женатая гомосексуальная пара, оба совсем молодые, но явно богатые и столь же явно влюбленные друг в друга без памяти. Они приехали в навороченном «БМВ-i8», постоянно держались за руки, охали, ахали и буквально пищали от восторга, осматривая дом и участок. Потом отбыли восвояси и больше не возвращались.

Я повидал немало потенциальных покупателей, потому что имение (под управлением мистера Рафферти, конечно) сохранило рабочие места для миссис Гроган и Пита Боствика, и Пит нанял меня помогать ему в саду. Он знал, что я умею обращаться с растениями и не чураюсь тяжелой работы. Я получал двенадцать долларов в час, работая десять часов в неделю, и эти деньги очень мне пригодились, поскольку до поступления в университет богатства на доверительном счете были недоступны.

Пит называл этих потенциальных покупателей «богатенькими Ричи». Как те женатые геи в их навороченном «БМВ», они охали, ахали и восторгались, но не покупали. Если учесть, что дом стоял на грунтовой дороге в дремучей глуши и вид из окон был хоть и красивым, но не роскошным (ни гор, ни озер, ни живописного морского берега с маяком на скале), я совершенно не удивлялся. Миссис Гроган и Пит тоже не удивлялись. Между собой они называли дом особняком «Как рыбе зонтик».