Человек с двойным лицом

Но Маханова встречали. Он не сразу заметил подводу, зато увидел Николая Фомича Дубко, которого чаще звали «дед Фомич», потому что он разменял уже восьмой десяток.

Дед был заметно навеселе:

– Ну здравствуй, тезка!

– Здравствуй, Николай Фомич.

– Задержался ты что-то.

– Так вышло. Автобус сломался.

– Ну, этим тут не удивишь. Вот только на похороны-то ты не успел. Отпевали в полдень, потом сразу на кладбище, вот так-то. Выпьешь?

Он достал из кармана мятых штанов поллитровку мутного самогона. Один вид спиртного вызвал у Маханова отвращение:

– Нет, дед Фомич, не хочу.

– Ну, дело хозяйское, а я приму. – Он откупорил бутылку и отхлебнул прямо из горла.

Пока дед довольно крякал и занюхивал куском черного хлеба, Маханов повернулся к Клавке:

– Вот меня и встретили.

– Да вижу. – Весь ее вид говорил: «Принесло же тебя, старый хрыч, и чего ты не свалил в свою деревню?» – Вижу, Николай Иванович. Что ж, адресок есть, может, на обратном пути заглянете? Двери моей хаты для вас всегда открыты. До свиданьица.

И, отчаянно виляя бедрами, она направилась в сторону клуба.

Николай Фомич проводил ее внимательным взглядом:

– Кто такая?

– Попутчица.

– Глядела на меня, словно я у нее корову увел. Гулящая – сразу видать.

– Она просто попутчица. Вместе из города ехали.

– Знаю я этих попутчиц. Хищницы! Охочие больно до мужиков. Ладно, поехали, что ли, а то и на поминки не успеем.

– Ну на поминки-то успеем в любом случае.

Дед утвердительно кивнул головой:

– Твоя правда. У нас ведь как – только начать, а потом уж никто и не помнит, за что пьют. То ли за упокой, то ли за здравие.

– Едем, Николай Фомич, где подвода-то?

– Тут, за углом.

– Не боишься оставлять?

– Не-е, чего ей будет: лошадь старая, телега – того и гляди развалится, только сено свежее.

– Доедем?

– У меня не автобус. Лошадь и на одной оси дотянет.

Они прошли за угол. Лошадь мирно щипала траву, в телеге было расстелено сено, поверх него брошен брезент.

– Садись, Николай Иванович, поедем до дому, до хаты. Давненько ты на деревне не был. Да и не мудрено – большой человек стал в Москве!

– Семен Коробов в деревне? – спросил Маханов.

– Дружок-то твой? Тама. Где ж ему быть? Шоферит – председателя возит. Нынче на ремонте, а то бы он за тобой приехал. Вторая машина под доярками, ту брать нельзя. Ну, устроился?

– Да, – ответил Маханов, растянувшись на брезенте, из-под которого шибал в нос приятный, бодрящий запах свежескошенной травы.

– Ну, с богом.

Дед залез на передок, тронул вожжи. Лошадь, не спеша, пошла по улице, выходящей прямо к дороге на деревню Горбино.

Вскоре стали попадаться знакомые места. Низовье реки Уборы – не напрасно территория, в которую входит область, называется Украинским Полесьем. Река средняя, шириной от тридцати до пятидесяти метров, полноводная. Эти места всегда отличались богатой рыбалкой. На удочку без всяких неводов, сетей и вершей, можно было взять двухкилограммовых лещей, сазанов да язей. Водились тут и хищники: щука, судак, окунь.


– Хорошие места, – проговорил Николай Иванович.

– Чегой-то? – обернулся дед Фомич.

– Места, говорю, у нас хорошие.

– А… Это да-а.

– Сейчас тут рыбу-то ловят?

– Твой друг Семен Коробов, бывает, приезжает. Пехом-то далековато, да и нужды особой нет, рыбы в реке и у деревни полно.

Дальше пошел лес.

– Дед Фомич, – позвал Маханов.

– Айя?

– Охотничий домик цел?

– А куда ж он денется, цел! Туда мужики наведываются, когда на кабана или лося ходят.

– Расскажи, как умер отец.

Николай Фомич выдохнул:

– Не могу сказать – умер и умер. Вроде ни на что не жаловался. Дня за два до смерти я его видел: копался на огороде, потом городьбу красил – председатель тогда краску выдал. Где-то Рылов, агент по снабжению, на излишки сена выменял. Вонючая зараза. Но все лучше, чем никакая.

– Рылов значит все по снабжению?

– Да.

– Отец писал, сына его вроде репрессировали.

– Так это давно. В тридцать восьмом. Он у него тоже в снабжении работал на базе овощной. На воровстве и попался. Так что тут заслуженное наказание. И поделом. Нечего руки свои загребущие в добро общее запускать. Да у них весь род такой. Что дед Ефим в царское еще время за конокрадство сидел, что сам Мирон под следствием был, опять-таки по делу воровскому. Этот вывернулся. А сыночек загремел. Жену его с сыном жалко. Тоже сослали, непонятно только за что. Правда, был слух, вроде как оправдали, но так это или нет, не знаю. И никто не знает. Скоро сгинули они. Да и чего им, бедолагам, тут делать? Подались, наверное, в ту же Москву или в Киев. А Степка сидит. Мирон сам по себе хмурной всегда был, а сейчас и подавно. За версту видно, что озлобился на новую власть. Да ну его к черту, прости господи. – Дед трижды перекрестился.

Как ни билась советская власть с религией, искоренить ее в деревнях и селах не получалось. Впрочем, и в городе тоже. Только там привязанность к вере скрывалась. А в душу не залезешь.

Выехали к большому оврагу. Это уже в версте от деревни. Сюда пацанами зимой ходили, в глубине родник незамерзающий был. Оттуда воду ведрами брали, поливали склон, делали горки, на фанере или картонке, что от сельмага умыкали, катались. Склоны здесь высокие. А в начале оврага, когда теплые дни выдавались, катали снежные шары, из них крепости строили. Потом одни вставали гарнизоном, другие нападали. Потом менялись. Забав в детстве хватало. Как давно и в то же время совсем недавно это было! И мама была жива, и отец, и многие другие. Деревня была большой. Она и сейчас большая, но уже не та.

– А пацанва, Фомич, тут зимой балуется?

– Балуется. Не так весело, правда, как раньше. Да оно, Коля, ныне все не так, как было.

– Значит, не знаете, как умер отец?

– Нет, Коль. Я опосля того, как видел его в огороде, уезжал в район по заданию председателя колхоза, товарища Тетерина. А когда вернулся, так и узнал: утром Ивана Ивановича мертвым нашли.

– Нашли? Как это? – заинтересовался Маханов.

– А Рылов поутру шел в контору, его хата на нашем конце, вдруг видит: дверь приоткрыта. Почуял неладное, зашел, а Иван Иванович у печи на полу лежит. Видать, плохо ему стало, хотел выйти, людей позвать. Так ли, нет ли было на самом деле никто не знает. Правда, Тетерин вызвал участкового из района. Тот приехал, осмотрел все, протокол составил и сказал: хороните, мол, своей смертью старик помер. Такие вот дела, Коля.

– Значит, это Рылов обнаружил отца?

– Он. А чего это ты как участковый Поленко заговорил? Тот тоже все казенными словами раскидывается – прибыл, убыл, обнаружил. Но тому по должности положено.

– Да так, сорвалось.

Они въехали в деревню. Ее прорезала центральная улица, на одной стороне которой располагался сельсовет и правление колхоза «Звезда», рядом с правлением – сельмаг и небольшой клуб, похожий на барак. Здесь проводились общие собрания, устраивались танцы для молодежи, показывали кинофильмы.

Параллельно главной улице, проходили еще две. Огороды правой улицы выходили к реке, ее называли Речной. Левую называли Выселками, она была ближе к полям и лесу. С запада и севера тоже виднелся лес. За северной околицей простирались луга, там же было и кладбище.

Улицы соединялись между собой многочисленными прогонами. На берегу реки виднелись лодки. На лугах паслось колхозное стадо. Люди в это время работали в поле, но сегодня был день не обычный, сегодня хоронили Маханова Ивана Ивановича, уважаемого в Горбино человека, первого председателя колхоза, его основателя, участника Первой мировой и Гражданской войн, орденоносца. Это было заметно сразу на въезде.

Дом Махановых, пятистенок с железной крышей и пристроенным сараем, стоял на Речной улице. Второй с северной околицы. Рядом жили дед Фомич и снабженец Рылов – мутный, мрачный тип. Дальше стоял дом друга детства Николая, Семена Коробова. Судя по тому, что возле открытых ворот двора Махановых толпился народ, похороны уже закончились, народ собирался помянуть усопшего.

Подъехали прямо к дому.

Николай Иванович спрыгнул с телеги и поспешил навстречу собравшимся. Сельчане стали выражать ему соболезнования, что-то говорили. Он не слушал, но из уважения кивал, благодарил. Завидел друга детства, направился было к нему, но тут появился дядя, Маханов Степан Иванович, второй год как пенсионер.

– Здравствуй, Коля!

– Здравствуй, дядь Степ.

– Не успел ты к похоронам.