Черная смерть. Морпех против Батыя

Жилье показалось еще через сотню шагов. Добротная приземистая рубленая изба с сараем и конюшней, крытая древесной корой, подслеповато взирала на путешественников во времени узкими щелками-оконцами, затянутыми бычьим пузырем. Встреча была недружелюбной. Еще на подходе к огороже, сделанной из жердей, навстречу им со злобным лаем выбежали две похожие на лаек собаки серого окраса. Собак остановил старческий голос:

– Волчок! Зубок! Цыц! Пойдите ко мне!

Из приоткрытой двери избы вышел седовласый старик в заячьем треухе на голове, посконных портах и сероватого цвета ветхой рубахе, поверх которой была надета медвежья безрукавка мехом наружу. Собаки послушно прекратили лаять и, виляя закрученными крендельками хвостами, подбежали к хозяину, не переставая при этом настороженно поглядывать на чужаков. Некоторая настороженность чувствовалась и во взгляде старика. Когда они подошли к дому, он спросил:

– Куда путь держите, люди добрые? И как вас в глушь лесную, к моему жилищу, занесло?

Старику ответил Аркадий:

– Издалека идем дедушка, из чужих земель. Ищем дорогу к Вязьме.

– Путь я вам укажу. Только до дороги путь не близкий, а в лесу вскорости темнеть начнет. Вы у меня переночуйте, а с зорькой пойдете.

– Благодарствуем, дедушка. С превеликим, так сказать, удовольствием.

– Тогда пожалуйте в избу. Давненько гостей у меня не бывало.

Соколиков и Белозеров, минуя сени, вошли во чрево жилища. Пахнуло теплом, дымком, травами. За ними в избу проворно забежали бдительные псы. Полутемная комната освещалась воткнутой в светец сосновой лучиной, пропитанной льняным маслом. При тусклом обманчивом свете гостям удалось разглядеть обстановку. Слева от входа, ближе к углу, стояла печь, на которой примостились многочисленные глиняные горшки и горшочки. Тут же выстроились в ряд ухваты, кочерга и лопата. У подножья аккуратной стопкой лежали поленья, рядом топор и кадушка с водой, на краю которой висел резной ковш-черпак. Тут же расположились и собаки. Справа от печи стоял длинный и широкий грубо сколоченный деревянный стол, вдоль закопченных бревенчатых стен расположились лавки, над ними деревянные полки с корзинками, туесками и пучками трав. В углу емкий обитый железными полосами сундук. Над ним, на полке, стояла закопченная, написанная на деревянном полотне икона святого Николая Чудотворца, без оклада. Старик тихо кашлянул, перекрестился на икону, покосился на гостей.

– Вы что же, не крещеные?

– Крещеные, дедушка, крещеные! – поспешил заверить Белозеров и перекрестился, за ним последовал Соколиков. Старик почесал затылок, подозрительно спросил:

– Что-то я не уразумею, молвите вы вроде бы по-русски, а одеты иначе и креститесь по-иному, тремя перстами. Из греков вы или из иного народа?

Аркадий старика успокоил:

– Русские мы. Меня Аркадием зовут, а друга моего Кириллом кличут. Только воспитывались мы далеко, на чужбине.

– Оно и видно. Ну да Бог с вами. Проходите. А меня Федором величают. Пойдемте, попотчую вас, чем Бог послал.

Соколиков и Белозеров скинули поклажу сложили на одну из лавок оружие, сняли головные уборы, бронежилеты, верхнюю одежду. Старик указал на кадку с водой.

– Чего стоите? Вона на печи ковш, на стене рушник, черпайте воду из кадки, мойте руки да садитесь к столу.

Когда они сели за стол, на нем уже лежали деревянные ложки, стояли деревянные же миски с вареным мясом дикой птицы и зверя, рыбной ухой, солеными грибами, политой медом клюквой, чаши с квасом и сытой, а также три кусочка ржаного хлеба. Старик тихо прочитал молитву, перекрестился, сел за стол, отхлебнул из миски ухи, взялся за хлеб.

– Вы уж не обессудьте, хлебца у меня маловато. Одному землю орать тяжко.

Аркадий не преминул спросить:

– Дедушка Федор, вы что же это, один в лесу живете?

– Один.

– Не страшно.

– А чего мне, сынок, бояться? Зверя? Так он не страшнее человека. Да и человек худой что мне сделает? Богатства я не нажил. Жизнь свою, почитай, отжил. Одно плохо, помру, похоронить некому будет.

– У вас что же, и родственников нет?

Старик тяжело вздохнул, подтянул гайтан на портах, грустно вымолвил:

– Были родовичи. В деревеньке на болотах, неподалеку от града Смоленска. Батюшка, матушка да еще брат Иван. Батюшка мой в той деревеньке священником был. Не знаю, живы ли теперь.

Аркадий встрепенулся:

– Ага, значит, Смоленск уже есть?

– А куда же ему деваться.

Белозеров, желая прояснить ситуацию, задал следующий вопрос.

– А какой сейчас год?

– Эх, паря! Да разве же я знаю. Много зим минуло с той поры, когда я в лес подался.

– А когда это случилось, помните?

– И этого не помню. Одно могу сказать. В то время князь новгород-северский на половцев ходил, был бит, в полон попал.

– Так, значит, получается, что это тысяча сто восемьдесят пятый год.


Старик, не обращая внимания на рассуждения Белозерова, продолжал:

– И мой брат Иван с ним был. Из полона только через три года возвернулся. Родители сосватали его. Нашли девицу из нашей деревеньки. Только мы с той девицей любились. Я родителям и брату о том не сказал, а вскоре случилось так, что брат застал нас в лесу… Пошли мы друг против друга. Я грех совершил, за топор взялся. Хотел брата убить. За грехи мои родители и брат от меня отвернулись, а селяне изгоем нарекли и из деревеньки прогнали. Я же вернулся, любушку свою от позора забрал, да подался с ней в лес, в места глухие. В лесу вода для питья, деревья для строительства, зверь, птица, рыба, мед, грибы да ягоды. Чего еще надо? Опять же, тишь, благодать. Нам с любушкой лепотно вдвоем жить было. Потом дети рождаться начали. Первые девицами были, померли в малолетстве. Потом сыновья народились. Один сын утонул в отрочестве. Еще один ушел от нас в люди. Приспособился. Хорошо зажил. Сказывал, что в дружине у князя. Каждое лето являлся. Подарки нам привозил, посуду, соль, зерно, потом коровенку привел, следом лошадь, кур для нас прикупил. На ней, с третьим сыном, землю орать стали, рожь сажать.

– Где же жена? Сыновья?

– Елисей, тот, который в дружине был, уже пятое лето не является. Что с ним, не ведаю. Как сгинул. Может, полег в битве, а может, от хворобы какой помер. А последнего сына медведь на охоте поломал. Вскоре жена богу душу отдала. С тех пор и живу здесь один. Вернее, доживаю свой срок. Что вокруг творится, не ведаю. Места здесь глухие. За все время только два раза охотники сюда забредали. Зато жили в спокойствии, сами по себе и дани никому не давали.

– Как же вы один будете?

Старик грустно улыбнулся беззубым ртом.

– Я не один. Со мной Волчок, Зубок да кобылка Сивуха, да коровка Пеструха, да кур десяток.

– Сами же говорили, похоронить вас некому будет.

– Оно верно. Я и сам о том думаю. Может, и соберусь обратно в свою деревеньку. Глядишь, поможет Господь, и простят люди и родовичи мне мои прегрешения.

– Простят, обязательно простят.

– Это мы еще поглядим, а вы лучше ешьте. Вот медвежатники отведайте.

– Нас самих сегодня медведь чуть было не отведал.

– И такое бывает. Вы снедайте, стемнело совсем, ко сну пора. На лавках ляжете, а я на печь полезу, кости старые греть, – старик встал из-за стола, взял из миски два куска мяса, кинул собакам, шаркающими шажками поплелся к печке.

Перед сном Белозеров порылся в рюкзаке, вытащил оттуда баллончик, протянул Соколикову.

– Держи, Кирюха.

– Что это?

– Это особо эффективное средство для борьбы с паразитами.

– Зачем?

– Затем, чтобы на твое атлетически сложенное тело, которое так нравится моей несравненной сестрице Анастасии, не посягнули всякие там клопы, вши, блохи и, не дай бог, энцефалитные клещи.

С печи раздался голос старика Федора, который слышал их разговор:

– Ты, молодец, не страшись, в моей избе, окромя Волчка и Зубка, другой живности не водится. Травы, женой моей собранные, их давно прогнали. Так что спи, милок, спокойно. Ляг, опочинься, ни о чем не кручинься, – старик закряхтел, перевернулся на другой бок, и вскоре путешественники во времени услышали его громкий храп. Под храп деда Федора Аркадий быстро заснул, а вот сон Соколикова был недолгим. Натопленная печь источала жар, который и вернул бывшего морпеха в зной восточной страны. Он снова, сжимая в руках автомат, шел со своими товарищами по улице полуразрушенного города, мимо сожженных, помеченных пулями и осколками автомобилей, оборванных проводов электропередач, груд мусора и разбитого стекла руин многоэтажных домов. Те, что уцелели, печально взирают на морпехов пустыми глазницами окон, из которых в любой момент может прозвучать выстрел. На крышах некоторых из них большие пластиковые бочки, в них на солнце греется драгоценная вода для мытья и стирки, которая по шлангам поступает к жителям. Взгляды морских пехотинцев внимательно обшаривают все вокруг. Неожиданно из здания полуразрушенной школы выбегает шумная толпа местных детишек. С криками «Русие!» они обступают российских военных, что-то лопочут по-своему. Черноволосые, большеглазые, улыбчивые, с искренними радостными лицами, они тянут ладошки, чтобы хлопнуть ими по твердым ладоням морпехов. Кирилл улыбается, замечает у одного из детей пластиковую бутылку с водой. Сейчас бы попить. Духота и жара изматывают, в горле пересохло… Соколиков открыл глаза, недоуменно осмотрелся: «Где я?» Память быстро вернула события минувшего дня. Кирилл встал, подошел к кадушке с водой, напился. Голос старика Федора заставил вздрогнуть.

– Что, сынок, не спится? Оно так завсегда на новом месте. Ну, ничего, ты ложись, во второй раз крепко уснешь.

Старик оказался прав. Стоило Соколикову приклонить голову, как он тут же уснул.





* * *


Остаток времени до утра путешественники во времени отоспали крепко, сказались пережитые впечатления минувшего дня. Они даже не заметили, как проснулся и слез с печи старик Федор. Он-то их и разбудил:

– Вставайте, молодцы! Перекусите да в путь собирайтесь. До дороги путь не близкий. Как идти, я вам расскажу.

За столом сидели в полумраке, солнечный свет едва пробивался сквозь окна-щели, обтянутые бычьим пузырем. Завтрак состоял из миски с мясом, вареных яиц, крынки молока и трех кусков хлеба. Его Аркадий и Кирилл, памятуя о скудных запасах старика, есть не стали, да и по вкусу он не был похож на то, что пекли в их времени, а больше напоминал сыроватую, из грубого помола ржаной муки пресную толстую лепешку. Кроме того, Аркадий достал из рюкзака пачку галет, открыл, высыпал галеты перед стариком.

– Это вам, дедушка, подарок от нас. Можно есть вместо хлеба.

Старик взял одну галету.

– Боюсь, суховата будет. Зубов-то у меня, почитай, не осталось, потому и жевать нечем, – старик макнул галету в миску с молоком, потом сунул в рот, пошамкал, довольно проговорил:

– Скусно, однако.

Соколиков и Белозеров улыбнулись, глядя на довольное лицо старика. Он глянул на Аркадия, обеспокоенно спросил:

– Ты чего молоко не пьешь? Ужель не понравилось? У моей пеструхи молоко вкусное, утром надоил.

– Боюсь, дедушка. Молоко во мне не держится. Как выпью, живот крутить начинает, по кустам бегаю, а нам путь дальний предстоит.

– И то верно, не надо. Я тебе сыты и кваса налью.