Черный Леопард, Рыжий Волк
Часть 55 из 114 Информация о книге
Говоря Устроителю о желании уйти, Уныл-О́го не рассказал ему, что намерен отправиться на север, потом на восток, ведь кто бы ни пел песни, что пела девушка, его бы не трогало, что он возвышается над самыми высокими. Он не просил продать ему Лалу, зато точно был намерен взять ее с собой. Однако Устроитель вызнал, что новый строй мыслей был творением его сборщицы ставок. Само собой, любовниками они не были, поскольку даже громаднейшая из женщин не в силах была бы отдаться О́го, а эта девушка была мала, как ребенок, и хрупка, как палочка. Этот О́го дорастал до ее головы и заговорил ее языком. На следующее утро Уныл-О́го, проснувшись, увидел, как Синий О́го посреди двора оторвался от ее тела, оставив его раздавленным, растерзанным и тонущим в полнолунии девичьей крови. Уныл-О́го не бросился к ней, он не плакал, он не вышел из своей клетки, он не говорил об этом с Устроителем. А тот сказал: – Я поставлю тебя против него в последнем бою, и ты сможешь отомстить за нее. Позже в тот вечер в клетку к Уныл-О́го пришла еще одна рабыня и сказала: – Посмотри на меня, теперь я буду сборщицей ставок. Меня опустят в корзине. – Скажи старикам, что будет глупо ставить против меня. – Они уже свое поставили. – Что? – Они уже ставки сделали, большинство на тебя, некоторые – против. – Что ты имеешь в виду? – Слух был, что ты сообразительный О́го. – Говори просто и правдиво, рабыня. – Устроитель Зрелищ, он рассылает ставки, отправляя рабов, гонцов и голубей, заранее, за семь дней, извещая, что на арену выйдешь ты против Синего и это будет бой насмерть. До боя шум и гам из колодца делались все громче и гуще, эхо отскакивало от почвы и скал. Благородные господа в благородных нарядах и расшитых золотом тапках по случаю особого развлечения привели с собой несколько благородных женщин, чьи головы украшали уборы, похожие на устремленные в небо яркие цветы. Они сгорали от нетерпения, даром, что во многих боях было немало поломанных конечностей, разбитых голов и хруста свернутых, как у куриц, шей. Некоторые из мужчин уже поругивались, некоторые женщины – тоже. «Выводи Грустноликого!» – орали. Кричали хором: «Уныл-О́го, Уныл-О́го, Уныл-О́го! Уныл-О́го. Уныл-О́го. Уныл-О́го». Синий О́го сбросил черный капюшон и спрыгнул с высокого уступа на возвышение. И выпустил полную грудь воздуха. Женщины шикали и звали Уныл-О́го. А Синий О́го орал: «Я засажу ему в задницу ветвь ироко-дерева, чтоб изо рта вышла, и зажарю его на вертеле». Уныл-О́го вышел с западной стороны, из прохода, каким раньше никто не пользовался. Кулаки он обернул полосками железа. Сопровождавший его Устроитель стал кричать: – Молния бьет, гром грохочет, даже боги бросают сейчас взгляд на это. Заметьте это, милостивые господа. Заметьте это, добродетельные жены и девственницы. Этот день не останется днем, какой кто-то скоро забудет. Кто не сделал ставку – сделайте ее! Кто поставил – поставьте еще раз! Новая девушка-рабыня спустилась в корзине, и мужчины бросали ей сумки, и монеты, и каури. Кое-что из брошенного попадало в корзину, кое-что девушке в лицо. Уныл-О́го увидел новую девушку-рабыню, спустился на самый низкий уступ, потом стал подниматься с уступа на уступ, сгребая с них брошенные залоги. И только тут дошла до него та поэзия, что пела девушка на языке, какой он не понимал. Язык, на каком можно бы сказать: «Взгляните на нас, об унынии речь мы ведем, а уныние на любом языке словом звучит одним». Кулак Синего О́го врезался ему прямо в скулу, и Уныл-О́го выплюнул витавшую в мозгу мысль. Он упал спиной в воду, которая залила ему нос и не давала дышать. Синий О́го воздел руки, обращаясь к толпе, в какой одни весело подбадривали, а другие шикали: громко, когда уши Уныл-О́го появились из-под воды, и неясно, когда он вновь погрузился в нее. Синий О́го топал по кругу на возвышении, резко дергал вперед-назад пахом, будто воздух имел. Он смотрел вниз на Уныл-О́го и заходился в громком хохоте так, что закашлялся. Уныл-О́го хотелось так и лежать, в на-дежде, что вода поднимется, наверное, как в прилив, и поглотит его. Синий О́го отступил и нагнул голову, как бык. Разбежался в три шага и высоко прыгнул. Сложил руки вместе, чтоб обрушить их на голову Уныл-О́го. А тот уперся локтем в грязь и вскочил, встречая Синего боксерским правым свингом. Удар пришелся Синему О́го прямо в грудь, кулак проломил ее и вышел со спины. У Синего глаза полезли из орбит. Толпа стихла. Синий О́го упал и покатился, таща за собою вверх Уныл-О́го. Глаза его все еще таращились. Уныл-О́го ревом огласил стены, рванул руку и вырвал сердце Синего О́го. Тот на миг уставился на него, изо рта кровь полилась, и Синий упал мертвым. Уныл-О́го поднялся и зашвырнул сердце на средний уступ, и все пригнулись, уворачиваясь. Выбежал Устроитель Зрелищ и обратился к толпе: – Был ли когда-нибудь победитель так… так грустен, братья мои? Когда он будет побит? Кто остановит его? И чья смерть… я сказал, чья смерть, братья мои… заставит его улы… Зрители, сидевшие прямо перед Устроителем, увидели это. Железные костяшки кулака, когда они вырвались из груди Устроителя. Глаза Устроителя заволокло белым. Рука О́го рывком вышла обратно, таща за собой сломанный позвоночник. Устроитель осел смятой тряпкой. Рабыня смотрела на все из своей корзины. Весь колодец замер, пока не взвизгнула какая-то женщина. Уныл-О́го метнулся к первому уступу, вышиб деревянную подпорку сидений, и орущие люди покатились прямо на его разящий кулак. Первый, второй, третий. Четвертая попыталась убежать по воде, но О́го сграбастал ее и швырнул на другой уступ, полный народу, сшибая всех. Мужчины и женщины криками взывали к богам и карабкались по лестницам. Еще больше народу карабкалось по тем, что карабкались по лестницам. Однако Уныл-О́го вышиб еще одну подпорку, и рухнули два уступа, один удар, один рывок, один взмах дубины – и тела кучей валились на тела. Один мужчина от его удара улетел в грязь, и та затянула его. Другого О́го втаптывал в воду, пока та кровью не окрасилась. И так он обрушивал лестницу за лестницей, уступ за уступом. Запрыгнул на один из немногих оставшихся уступов, круша, сминая и сшибая всех, бывших на нем, потом перескакивал на другой, потом еще на один, поднялся так высоко, что для того, чтобы убить, вполне хватало сбросить людей вниз. Запрыгнул на верх колодца и поймал двоих убегавших, ухватил их обоих за головы и с маху шмякнул их одна о другую. Какой-то юноша, выбравшись из колодца, нарвался на Уныл-О́го. Юноша и близко не походил еще на мужчину, юноша, богато разодетый, как и его отец, юноша, кому было скорее любопытно, чем страшно. Уныл-О́го взял лицо юноши в свои ладони, нежно, мягко, как шелк, потом рванул его и сбросил вниз. А потом заревел диким зверем. Девушка-рабыня в корзине все еще висела в воздухе. Она не произнесла ни слова. Почти весь обратный путь к дому нашего лорда Уныл-О́го проделал вприпрыжку. Потом ушел к себе в комнату, повалился и тут же захрапел. Буффало во дворе поедал травку, должно быть, очень противную на вкус, но ему она, похоже, нравилась. Он поднял голову, увидел меня укутанным в занавеску и презрительно фыркнул. Я шикнул на него, потянул за ткань, делая вид, что никак не могу ее снять. И опять он звук какой-то издал, очень на смех похожий, только ведь ни одно из этих рогатых животных смеяться не умеет, но кто знает, какой из богов созоровал на нем. – Дружище Буффало, кто-нибудь чужой появлялся тут? Кто-нибудь одетый в черное или голубое? Бык покачал головой. – Кто-нибудь в одежде цвета крови? Бык фыркнул. Я понял: он не различает цвета крови, – только что-то в этом быке так и подмывало меня отвести с ним душу. – Увы, по-моему, за нами слежка ведется. Бык обернулся, потом опять посмотрел на меня, долго ворча. – Если появится любой человек в черном и голубом или в черном плаще, поднимай тревогу. С ним же поступай, как пожелаешь. Бык утвердительно кивнул, лег и рыгнул. – Буффало, до захода солнца мы опять сходим к реке, где кусты получше. Бык рыгнул и с посвистом махнул хвостом. В комнате Леопарда от него и след простыл. Если б я захотел, так мог бы сильнее принюхаться к коврам, к его с малым дерьму, сперме и поту и вызнать, куда они ушли и куда направятся. Но вот тебе правда: мне было все равно. В комнате осталось лишь то, чем они занимались, но ничего из их вещей. Вот тебе еще одна правда: остатков небезразличия мне хватило, чтобы узнать, что они шли на юго-запад. – Они ушли еще засветло, – произнес у меня за спиной домовладелец. На нем был белый кафтан, не скрывавший, что под ним не было ничего. Старый шога? Этот вопрос задавать не хотелось. Лорд следовал за мной по пути к комнате Соголон. И не пробовал меня остановить. – Как ваше имя, сэр? – спросил я. – Что? Мое имя? Соголон говорила, что обойдемся без имен… Кафута. Кафута мое имя. – Большое спасибо за комнату, что вы нам предоставили, и за еду, лорд Кафута. – Никакой я не лорд, – сказал он, глядя мимо меня. – Вы владеете этим великолепным домом, – сказал я. Он улыбнулся, но тут же стер улыбку с лица. Я бы попросил: «Проводите меня в ее комнату, это же все же ваш дом», – если бы счел, что оказаться в ее комнате отвечает его желаниям. Он не боялся ее. Более того, они походили на брата с сестрой или на хранителей общих старых тайн. – Мне туда, – сказал я. Он глянул на меня, потом мимо меня, потом на меня, губы поджал в показном безразличии. Я направился к ее двери. – Вы со мной? – спросил, оборачиваясь, и увидел, что он ушел. Соголон дверь свою не заперла. Не то чтобы на всякой двери замок имелся, но я полагал, что на ее – был. Может, всякий мужчина полагает, что у пожилой женщины только и осталось, что ее тайны, и то был второй раз, когда я подумал про тайны, вспомнив ее. Прежде всего поразили запахи в ее комнате. Одни я помнил, они уводили меня из комнаты, другие… Никогда не чуял я ничего похожего. В углу комнаты черно-красный ковер с округлыми узорами по ткани из Восточных Королевств и деревянный подголовник. Зато на стенах сплошь руны – и нарисованные, и каракулями, и выцарапанные, и выписанные. Некоторые совсем маленькие, с кончик пальца. А есть и выше самой Соголон. От рун исходили запахи: то угля, то растительной краски, то дерьма, то крови. Я смотрел на ковер с подголовником и не обращал внимания на пол. А он тоже был покрыт рунами, самые недавние из каких были выписаны кровью. Комната до того была полна отметин, что я не решался взглянуть на потолок, потому как знал, что увижу на нем. Руны, но еще и ряд кругов, каждый из которых был шире предыдущего. По правде, будь у меня третий глаз, я б разглядел руны, начертанные в воздухе. Один запах, свежее остальных, носил по комнате ветер, и он становился все сильнее. – Ты владыку нашего дома перепугала, – сказал я. – Для меня он никакой не владыка, – сказала Бунши и стекла с потолка по стене на пол. Я стоял, замерев: эта черная масса, ползущая с потолка, не обещала мне ничего приятного. – Не думаю, чтоб мне хотелось узнать, кто твои владыки, – усмехнулся я. – Может, ты сама себе владычица. – И все ж ты так нежен с этим великаном, – заметила она. – Зови его О́го, а не великан. – Благородное дело выслушать человека, что пред всем миром обнажает свою совесть. – Ты выслеживала нас, речная ведьма? – Для тебя всякая женщина ведьма, Волчий Глаз? – И что тогда? – Все, что ты знаешь про женщин, это как твоя мать скакала вверх-вниз на члене твоего деда, а вот винишь в том ты весь женский род. День, когда умер твой отец, был для твоей матери первым днем свободы, пока дед твой опять не поработил ее. А ты только и делал, что смотрел, как женщина страдает, и винил ее в том. Я пошел к двери. Не собирался больше слушать такое. – Это все охранные руны, – сказал. – Откуда ты знаешь? Сангома. Ну как же. Она покрывала ими стволы деревьев, одни вырезала, другие клеймом ставила, некоторые оставляла висеть в воздухе и на облаках, еще и на земле чертила. Только она была Сангома. Жить, как она, значит знать, что злобные силы денно и нощно готовы прийти за тобой. Или духи-уродцы. – Кому Сангома плохо делала? – Я Соголон имела в виду, а не ее. – Понавыдумывала ты про нее всякого. – Я подошел к окну и дотронулся до отметин, покрывавших всю раму. – А это не руны. – Это символы, – сказала Бунши. Я знал, что это символы. Как и те, что были на напавшем, заявившемся в окно мальчика-шлюхи. Как и на записке, какой была обернута лапка голубя. Но не в точности такие же письмена, с уверенностью сказать я не мог. – Ты видел их раньше? – Нет. Она писала руны, чтоб не дать духам прийти. Зачем бы ей символы понадобились? – Ты задаешь слишком много вопросов. – Ответы мне не нужны. Только сегодня я ухожу, до восхода солнца. – Сегодня? Тебе нужно, чтобы я сказала, что это слишком рано? – Слишком рано? Уже луна прошла и еще несколько дней. Луну зря потратили в лесу, куда никому не стоило соваться. Мы с О́го уходим нынче вечером. И любой, кому захочется. Может, Буффало. – Нет, Волчий Глаз. Тут еще кое-что необходимо выяснить. Побольше, чтоб… – Чтобы что? Я тут затем, чтобы найти ребенка, забрать свое золото и идти искать очередного пропавшего мужа, что и не думал пропадать. – Есть такое, чего ты даже не знаешь, что не знаешь. – Я знаю, куда ребенок направляется. – Держишь это в тайне? – Рассказываю, кому, как я считаю, нужно знать. Может, вы послали нас с заданием, ожидая, что у нас не получится. Ладно… кто б ты ни была, я, по правде, не ведаю… Нынче как твое братство строится? Найка и его баба… – У нее есть имя. – Етить всех богов, если мне есть дело помнить его. И потом, они первые отправились, мы еще из долины не выбрались. Леопард ушел, а с ним и Фумели, пусть от этого малого и невелика польза, а теперь и твоя Соголон пропала неведомо куда. Вот она, правда. Во всяком случае, я смысла не видел всей оравой одного ребенка искать. Да и никто из нас не видел. Ни Найка, ни котяра, ни ты, ведьма. – Мысли как мужчина, не как дитя, Следопыт, такое задание не для одного-двух. – И тем не менее у вас – двое. Если вернется Соголон и изъявит желание, то нас будет трое. – Один, трое или четверо вполне могут оказаться ни одним. Если бы мне только и нужен был бы кто-то, кто ребенка найдет, Следопыт, я б наняла две сотни ищеек с их собаками. Два вопроса, можешь выбрать, на какой отвечать первым. Считаешь ли ты, что похитители вручат тебе мальца просто потому, что ты скажешь: вот он я, отдайте мне мальчика?