Черный Леопард, Рыжий Волк
Часть 70 из 114 Информация о книге
– Я долго ждал, чтобы показать это вам, Песочное море до того, как оно было песком, – сказал старец Соголон. «Что это за воды?» – подумал я про себя. – Карта – это всего лишь рисунок суши, то, что человек видит, так, чтобы и мы смогли это увидеть. И замышлять, куда идти, – сказал Мосси. – Слава богам, что этот человек объяснил нам то, что мы уже знали, – проворчала Соголон. Мосси хранил молчание. Соголон спросила: – Вы красным их помечаете? На основе какой мудрости? – На мудрости математики и черной магии. Никто не совершает перехода, занимающего по времени четыре луны, за один оборот песочных часов, если только не передвигаться, как боги, или не использовать десять и еще девять дверей. – Это как раз они. – Все они. Соголон опустилась на колени, а Мосси склонился: он восторженный, она молчаливая и насупленная. – Где в последний раз слышали что-то о них? – спросила она. – В Колдовских горах. Двадцать и еще четыре ночи назад. – Вы провели стрелку от Колдовских гор до… Куда она указывает, на Лиш? – сказал Мосси. – Нет, от гор до Нигики. – Эта указывает от Долинго на Миту, но не далеко от Конгора, – сказал я. – Да. – Но мы шли из Миту в Долинго, а до того Темноземьем до Конгора, – сказал я. – Да. – Не понимаю. Вы сказали, что они используют десять и еще девять дверей. – Разумеется. Как только вы прошли через одну дверь, вы можете двигаться только в одну сторону, пока не пройдете все двери. Вам никак не вернуться назад, пока вы этого не сделаете. – А что будет, если попытаться? – спросил я. – Тому, кто целует дверь, и пламя сжигает то, что ее прячет, это должно быть известно. Дверь окутает тебя пламенем и сожжет дотла – такое и на Ипандулу страху нагонит. Они пользуются дверями, должно быть, уже два года, Соголон. Вот почему их так трудно отыскать, а следить так и вовсе невозможно. Они будут держаться направления дверей, пока не завершат своего путешествия, затем повернут обратно. Потому-то я и провожу линию со стрелкой на обоих концах. Таким путем убивают они ночью, губят всего один дом, может, два, может, четыре, все убийства могут совершить за семь-восемь дней, потом пропасть, прежде чем оставить настоящий след. Я подошел, указал и сказал: – Если бы я ехал от Темноземья в Конгор, потом тут, недалеко от Миту до Долинго, тогда мне пришлось бы скакать через Увакадишу, отыскивать следующую дверь – в Нигики. Если они двигаются в обратную сторону, значит, они уже прошли через дверь Нигики. Теперь они путь держат через Увакадишу, чтобы попасть в… – Долинго, – завершил Мосси. Он упер палец в звездочку на карте между гор пониже центра. – Долинго. 4. Белая Ученость и Черная Арифметика Se peto ndwabwe pat urfo. Восемнадцать Мы пребываем в большой тыкве мира сего, где Мать Бога держит все в своих руках, с тем чтобы никак не могло упасть находящееся на донном закруглении. И все же мир сей еще и плоский на бумаге с землями, принявшими форму пятен крови, что пропитались сквозь ткань, неровную форму, какая порой воспринимается черепами каких-то выродков. Пальцем прослеживал я по карте реки, пока палец не завел меня в Ку, что никак во мне не отозвалось. Я уже не понимал, как мог когда-то больше всего на свете желать оказаться в Ку, нынче я даже не помню зачем. Палец мой перенес меня через реку в Гангатом, и, стоило мне коснуться символа тамошних хижин, как из памяти моей донесся до меня хихикающий смешок. Нет, не из памяти, а из того, где для меня нераздельно то, что помню, и то, чем я грежу. Смешок был беззвучен, зато он клубился голубоватым дымком. День уходил, и мы собирались уехать вечером. Я подошел к другому окну. Там, за ним, префект взбежал на холмик, сделавшись черным на фоне солнца. Он стянул длинную джелабу[48], какой я на нем никогда не видел, и стоял на скале в набедренной повязке. Наклонившись, взял в руки два меча. Стиснул в ладонях рукояти, глянул на один меч, затем на другой, покрутил в пальцах, добиваясь крепкой хватки. Поднял левую руку, держа меч в отсечной позиции, упал на одно колено и ударил правым мечом с такой быстротой, будто свет менял. Вновь вскочил и напал правым, отсекая левым, рубанул левым мечом в правую сторону, а правым в левую, воткнул оба их в землю и перевернулся в воздухе, приземлившись на четвереньки, как кошка. Потом поднялся обратно на скалу. Остановился и посмотрел в нашу сторону. Я видел, как вздымалась у него грудь. Меня ему видно не было. Старец опять завозился. Он достал кору, она была больше, чем мне представлялось. Основание округлое, толстая половинка тыквы, какую он удерживал у себя между ног. Большой гриф, ростом с юношу, со струнами справа и слева. Он взял инструмент за два булукало[49] из рога и сел у окна. Из кармана достал что-то похожее на длинный серебряный язык, обрамленный сережками. – Великие музыканты среднеземелья вставляют в держатель струн найнаймо[50], дабы музыка перепрыгивала здания и проникала сквозь стены, но кому нужен прыгун через дома и пронзатель стен под открытым небом? Старец отбросил найнаймо на землю. Одиннадцать струн для левой руки, десять струн – для правой, он перебирал их, и гул коры уходил глубоко в пол. Я много лет не был так близок к музыке, как сейчас. Как арфа, возносит много мелодий разом, но не арфа. Как лютня, но не так резка в мелодии, как лютня, и не так тиха. За окном Соголон с девочкой (она – на коне, девочка на быке) поскакали на запад. Шаги, сотрясающие пол над нами, означали: О́го задвигался. Я чувствовал, как трясется под ним пол, пока не услышал, как распахнулась настежь дверь. На крышу, может. Старец наладил ритм правой рукой и мелодию – левой. Прочистил горло. Голос его зазвучал выше, чем в обычной его речи. Высок, как крики о тревоге, еще выше, когда кончик его языка принялся отщелкивать ритм по небу. Это я с юга поднял голос, Сказитель-гриот. Немного нас ныне. Все вдруг скрылись во тьме. Я выбрался из пустыни без жизни. Я выбрался из пещеры. Я выбрался и вижу, Что себе я искал. Любимого Хочу обрести. Любимого Я потерял. Другого Хочу обрести. Время каждого мужчину делает вдовым, Как и каждую женщину, кстати. Внутри него Черное, как и он сам. Черное в мир сочится сквозь дырку. А самой большою в мире дырой Остается дыра одиночества. Человек свою душу теряет, раздавая ее. Ведь себе он искал Любимого. Ему хочется обрести Любимого. Одного он утратил, Другого Ему хочется обрести. Человек, когда обжирается за двоих, Похож на такого, как он, кто с голоду пухнет. Мне признайтесь: вы сами-то отличите, кто есть кто из двоих.