Чудны дела твои, Господи!

Боголюбов закатил глаза:

– В хищении музейных ценностей, что ты, ей-богу!.. Разумеется, от папаши Сперанского что-то осталось, нереализованное! Но рано или поздно те картины, которые они нашли тогда, в шестидесятые, должны были закончиться. Я думаю, когда была продана последняя картина из найденных, в ход пошли музейные фонды. Они все были в распоряжении Анны Львовны. Очень осторожно, по одной! Музей у нас, конечно, большой и богатый, но не Третьяковка все же! Старый директор подлинники замалевывал, они некоторое время висели на стене в доме Сперанского под видом папашиных, а потом их потихоньку сбывали. Вот и все.

– Ничего себе – все! – возмутился Саша. – Да это целая схема! Преступный синдикат.

– Так и есть, синдикат и схема, – согласился Боголюбов.

Саша походил по кабинету и зачем-то выглянул на улицу. Повертел из стороны в сторону головой.

– Мы ничего не докажем, – сказал он спустя время. – Вообще ничего. Мы только что сами все это выдумали и никаких фактов не соберем.

– Это твое дело.

– И твое тоже! Это же теперь твой музей!

– Да, – согласился Боголюбов, – так и есть.

– Тогда давай думать, как нам их прищучить.

– Давай сначала поймем кого – их. Анна умерла, старый директор тоже, и папаша Сперанский давно покойник.

– Остаются Саутины, писатель, Модест Петрович, аспирантка и студент, который уехал в Москву и с тех пор его никто не видел. Еще Басова Евгения Алексеевна, то есть Ефросинья.

– И я, – напомнил Боголюбов. – Я тоже остаюсь. Я всем мешаю. Анна так хлопотала, чтобы директором осталась она, а старый директор сделал все, чтоб этого не произошло. Как ты думаешь, его под старость совесть заела? Или он решил, что Анна после его смерти вообще все распродаст?

Саша пожал плечами, и Боголюбов подумал: еще раз пожмет, и я в него кину чернильным прибором. На столе у Саши стоял вполне подходящий чернильный прибор, тяжелый, старинный.

– Если в доме у Сперанского на стене висит картина из музея, а поверх нарисована колокольня и памятник Ленину, и мы предполагаем, что колокольню с памятником нарисовал старый директор, а не отец Сперанского, и не двадцать лет назад, а в прошлом году, значит, установить это может только экспертиза. Официального разрешения никто не даст, оснований нет никаких. Сперанский ни с музеем, ни со старым директором не связан. Что нам остается?

– Украсть картину, – предложил Боголюбов.

– Андрей, твою мать, что ты несешь?..

– А что еще мы можем сделать? Я могу затеять ревизию фондов, но это дело долгое, и не факт, что на нее согласится начальство. Все бумаги-то в идеальном состоянии, музей процветает. Мало ли что мне могло, – он покрутил рукой, – привидеться на новом месте?.. Хотя ревизию я затею обязательно…

– Что ты всем мешаешь – это точно. Тебя нужно или привлекать ко всем делам, или как-то… нейтрализовать, – нашел слово Саша. – Ну, по крайней мере, удалить из города. Желательно подальше.

– Меня тут чуть не убили, – напомнил Боголюбов.

– Нам нужен какой-нибудь железный факт, – продолжал Саша, не обратив никакого внимания на то, что Боголюбова «чуть не убили». – Картина, та, первая, подаренная Анне Львовне, была бы очень кстати…

– Так давай ее сопрем, серьезно говорю! Что нам двоим сделает один провинциальный писатель?

– Получается все наоборот, – сказал Саша задумчиво. – Если мы правильно рассуждаем! Получается, что деньги из музея идут на ювелирные магазины Саутина. Или это только саутинская часть идет?.. Значит, главным по денежным вопросам остается Саутин. С него и надо начинать.

– А у него мы что можем спереть? – поинтересовался Боголюбов. – Бухгалтерские документы? Да, – вдруг вспомнил он, – была же зеленая папка! Мне дали по голове, и после этого она пропала. Мы ее так и не нашли.

– Вряд ли Анна Львовна держала на столе в кабинете бухгалтерские документы!

– Но что-то же в ней было! Что-то важное! Такое, за что меня чуть не убили!

– Да ну, – сердито сказал Саша, – не привык я так работать. Одни фантазии, а фактов никаких! Мне бы в Управлении за такие художественные чтения… пожалуй, по шее дали.

– Мы не в Управлении, – заметил Боголюбов резонно. – И все равно сейчас мы ничего не можем, только рассуждать. Грабить писателя ты же не согласен?

– Нет.

– Ну, значит, остается только рассуждать. Все равно никаких других объяснений нет. И быстро мы их не придумаем.

Они помолчали.

– Если ты прав и Ефросинья наблюдатель, – сказал наконец Боголюбов, – значит, имеет смысл поговорить с ней. Она вполне может что-то добавить в нашу новую… картину мира.

– Я даже не знаю, кто она!

– Значит, надо узнать.

– Я сегодня не могу, – сказал Иванушкин и потянул за манжеты клетчатой рубахи. – Мы с Юлией Ильиничной вечером в кино идем. Ну, что ты смотришь?.. Я собираюсь на ней жениться, я за ней ухаживать должен…

Общежитие текстильной фабрики напомнило Андрею декорации к фильму о первых днях революции. Именно в таких длинных, красного кирпича бараках проходили сходки, там под сурдинку пели «Смело, товарищи, в ногу» и выносили под шинельками и сюртуками свежеотпечатанные листы революционной «Искры», там жила мать Павла Власова, и великий писатель Горький именно там проливал слезы над судьбой обделенного нищего народа.

Сейчас поблизости не было ни писателя Горького, ни Ниловны, зато на лавочке под тополем сидело несколько женщин в цветных полосатых халатах и шароварах. Одна из них держала на коленях черного, как галчонок, младенца. Младенец сосал замурзанного петушка на палочке. Вид у женщин был не слишком… дружелюбный.

– Здрасте, – сказал Боголюбов, и они насупились еще больше. – А где Ефросинья живет? Говорят, где-то в общежитии!


– Э! – окликнули его издалека. – Тэбэ чево нада?

К лавочке подходила группа мужчин в черных кожаных куртках. Они все как один курили. Женщины, завидев мужчин, гуртом встали и пошли к обшарпанной двери, подпертой половинкой кирпича.

– Смело, товарищи, в ногу, – пропел Боголюбов себе под нос, – духом окрепнем в борьбе. Счастью, свободе дорогу грудью проложим себе.

…Надо было Сашку не отпускать на свидание, а позвать с собой на дело. Он офицер секретной службы, и у него наверняка есть «ПМ» – табельное оружие.

– Чево нада? Кто такой?

– Мне Ефросинью надо, – сказал Боголюбов вежливо. – Говорят, она где-то здесь живет.

– Кто тут живет, тех мы знаем, а других знать не хотим.

– Ефросинья живет в этом общежитии?

– Уходи, покуда цел, – посоветовали ему из группы. – Из ваших здесь никто не живет.

– Вы меня ищите?

Боголюбов повернулся – вот ей-богу, с облегчением, как будто Ефросинья могла его спасти от надвигающейся драки. В том, что надвигалась драка или что-то в этом роде, не было никаких сомнений.

Ну, почти никаких.

Женщины загомонили в подъезде, и ребенок громко заплакал.

– Это ко мне божий человек пришел, – сказала Ефросинья мужчинам. – Божий человек – свободный человек, куда хочет, туда и идет. И вы ступайте себе!

В руке у нее был магазинный пакет, а в нем, похоже, батон и бутылка. Или ему так показалось?..

Мужчины гудели, смотрели подозрительно, сплевывали на землю и уходить явно не собирались.

– Проходите за мной! – позвала Ефросинья.

В длинном и широком сводчатом коридоре было почти темно и пахло плесенью. Тюки и ящики свалены у стен красного кирпича. Кое-где на стенах белилами написаны неприличные слова, а в одном месте даже выведено четверостишие. Боголюбов прочел и усмехнулся. Женщины в халатах вошли следом за ними в коридор и громко разговаривали на своем языке.

В глубинах своих одеяний Ефросинья нашарила длинный ключ с бороздкой, вставила в замшелый замок и толкнула коричневую дверь. Дверь не шелохнулась. Она толкнула посильнее.

– Сыро, – пробормотала она. – Створки старые, плохо открываются.

Боголюбов приналег на дверь, и та наконец распахнулась.

В комнатке он увидел сводчатое окно, забранное, как в тюрьме, решеткой, приходившееся немного ниже тротуара, как в подвале, две кровати по левой стене и по правой, узкие шафчик с длинным растрескавшимся зеркалом, жестяной рукомойник, а под ним ведро, и стол, застеленный изрезанной клеенкой с загнутыми краями. Еще был венский стул.

Пахло тут чуть получше, чем в коридоре, но все равно – подвалом, сыростью, нищетой.

– Присаживайтесь. Не бойтесь, всех клопов я вывела.

– Клопов? – переспросил Боголюбов.

– Да вы не пугайтесь! Бутерброд с колбасой будете?

Андрею Ильичу очень хотелось есть, но он… брезговал. И осуждал себя за это.

Ефросинья ловким движением выхватила из шкафчика большую бумажную скатерть, расстелила поверх жуткой клеенки, положила чистую деревянную доску, а на нее хлеб и колбасу. Еще у нее имелись стаканы в подстаканниках и доисторический алюминиевый чайник с черным хвостом электрического шнура.

– Все равно не будете? Ну, как хотите!

Из пакета она извлекла бутылку шампанского – очень дорогого, странно дорогого, неуместно дорогого, никак здесь невозможного!

– Что вы таращитесь? Открывайте! Правда, оно теплое, но что делать? Ведерка для льда у меня все равно нет. А у вас?

– Что?

– Есть с собой ведерко для льда?

Боголюбов сказал, что нет.

Шампанское громко выстрелило – слишком громко для такого дорогого сорта, – и впрямь теплое. Да и открывал он кое-как, волновался.

– Разливайте! Или давайте я сама, что ли! А то вы, по-моему, в коме.

Она налила шампанское в стаканы с подстаканниками и сделала себе громадный бутерброд. Села и закинула ногу на ногу.