Цвет пурпурный

Сама знашь, какие они, Шик говорит.

Из чево шить-то бум, говорю.

Надо раздобыть военную форму, говарит Шик. Потренироваться чуток. Ткань на ей крепкая. И бесплатная.

У Джека есть, говорю, Одессиного мужа.

Ага, говорит. Так и заведем, шить да Неттины письма читать.

Ишь, думаю, хитрюга, лучше иглу мне в руку, чем бритву. Она больше ничего не сказала, подошла ко мне и обняла.





Дорогой Боже,


Как я узнала, што Нетти живая, начала потихоньку спину разгибать. Стала думать, вот она вернется и мы уедем отсюдова подальше, я, она и двое наших детей. Стала гадать, на ково они похожие. Чтой-то тяжко мне о них думать. Неловко как-то мне. Ежели по правде, то больше стыда чувствую, чем любви. Как они вообще? Нормальные аль нет? Шик говорит, при кровосмешении дети дураки получаются. Кровосмешение от сатаны, на погибель людям.

Все ж таки больше я думаю о Нетти.

Жарко тут, Сили, она мне пишет. Жарче, чем в июле. Жарче даже, чем в июле и августе вместе взятых. Жарко, как в июле и августе у растопленной плиты в маленькой комнатке. Одним словом, жарко.





Дорогая Сили,


С корабля нас встретил житель той деревни, где мы будем работать. Его христианское имя Джозеф. Он короткий и толстый, и у него такие ладони, что, когда я пожимала ему руку, мне показалось, я ухватилась за что-то мокрое и мягкое, будто совсем без костей. Он немного знает английский, но этот английский не такой как наш, хотя что-то общее все-таки есть, и он называется пиджин. Джозеф помог нам перетащить наши вещи с корабля на лодки, присланные для нас. Скорее не лодки, а долбленки, как у индейцев, знаешь, на картинках. Для нас и наших вещей понадобилось три лодки, и четвертая для лекарств и учебных принадлежностей.

В лодках было весело, люди на веслах гребли наперегонки и пели песни. На нас они не обращали никакого внимания. Когда мы причалили к берегу, они даже не помогли нам сойти на берег, а некоторые наши вещи бросили прямо в воду. Потом они вымогли из Самуила плату, которая, как сказал Джозеф, была непомерно большой, и тут же стали кричать что-то другим пассажирам, которым надо было добраться на корабль.

Порт здесь красивый, но большие корабли не могут подойти близко к причалу из-за мелководья. Так что в мореходный сезон для лодочников здесь много дела. Все лодочники, каких я видела, были больше и сильнее Джозефа, но цвет у всех одинаковый, темно-шоколадный. Не черный, как у сенегальцев. И, Сили, у них у всех прекраснейшие, белейшие, крепчайшие зубы! Пока мы плыли на корабле, я мучилась от зубной боли, и мне поневоле приходили в голову мысли о зубах. Помнишь, какие у меня плохие задние зубы? И в Англии меня поразило, какие нехорошие у англичан зубы, черные, гнилые и корявые. Интересно, не вода ли этому причиной? У африканцев же зубы напоминают лошадиные. Такие же ровные, крепкие и хорошо сформированные.

Весь порт помещается в домишке величиной со скобяную лавку у нас в городке. Внутри торговые ряды с тканями, маслом, сетками от комаров, походными постелями, фонарями, гамаками, топорами, мотыгами, мачете и другими инструментами. Всем заправляет белый, но некоторые ряды сданы африканцам, которые торгуют овощами и фруктами. Джозеф показал нам, что нам надо купить с собой. Большой железный котел, кипятить воду и белье. Цинковый таз и сетку от комаров. Гвозди, молоток, пилу и топор. Лампы и масло к ним.

В порту негде было переночевать, поэтому Джозеф нанял носильщиков из парней, которые бездельничали, болтаясь у торговых рядов, и мы пошли прямиком в Олинка, в четырех днях пути через дикие заросли. То есть джунгли по-твоему. Сили, ты знаешь, что такое джунгли? Ну так вот, это лес, где очень много деревьев. Все деревья такие огромные, словно их поставили друг на друга. И повсюду мхи, вьющиеся растения, всякие мелкие зверьки. Лягушки. Есть змеи, как сказал Джозеф, но, слава Богу, мы ни одной не видели, только горбатых ящериц величиной с твою руку, которых местные жители ловят и едят.

Они очень любят мясо, все, кто живут в нашей деревне. Если просишь их что-нибудь сделать, а они не делают, надо пообещать им мясо, либо небольшой кусок из собственных запасов, либо, если надо их подвигнуть на важное дело, то барбекю. Да-да, барбекю. Они так похожи на наших людей!

Вот мы и на месте. У меня ноги онемели от сидения на носилках всю дорогу, еле размяла их, когда мы добрались до деревни. Все жители тут же столпились вокруг нас, выйдя из своих круглых хижин, крытых соломой, как я сначала думала, но потом это оказалось растение с большими листьями, которое растет повсюду. Они его собирают, сушат и кладут на крышу вперехлест, чтобы дождь не попадал. Это считается женская работа. Мужчины забивают столбы для стен и иногда помогают строить стены из глины и речной гальки.

Ты не представляешь, какие у них были удивленные лица. Они окружили нас и сперва только смотрели. Потом несколько женщин подошли и потрогали мое и Кориннино платья. Подол у моего платья был такой грязный после трехдневного путешествия с ночевками и готовкой на костре, что мне стало стыдно. Но потом я рассмотрела их платья. Их будто свиньи по земле валяли, и сидят они плохо. Потом к нам еще подошли женщины и потрогали нам волосы, все еще не говоря ни слова. Потом стали наши ботинки рассматривать. Мы взглянули на Джозефа. Он нам объяснил, что они так себя ведут, потому что раньше к ним только белые миссионеры приезжали. И они, естественно, думали, что все миссионеры белые, и наоборот. Некоторые мужчины ходили в порт и видели белых купцов, поэтому они знали, что белые умеют не только миссионерами быть. А женщины нигде не были, и единственный белый, с каким они когда-либо имели дело, был миссионер. Они его похоронили год назад.

Самуил спросил, видели ли они белую женщину-миссионершу, которая живет в двадцати милях от их деревни, и они сказали, что нет. Мужчины, бывает, отходят миль на десять от деревни во время охоты, но женщины стараются держаться поближе к своим домам и полям.

Одна женщина задала вопрос. Мы посмотрели на Джозефа. Он сказал, что она спрашивает, чьи это дети, мои, Коринны или нас обеих. Джозеф сказал, что они Кориннины. Женщина посмотрела на нас и еще что-то сказала. Мы опять посмотрели на Джозефа. Он сказал, что она сказала, будто они оба на меня похожи. Мы вежливо посмеялись.

Потом другая женщина сказала что-то. Она спрашивала, не вторая ли я жена Самуила.

Джозеф ответил, что нет, я такая же миссионерша, как Коринна с Самуилом. Потом кто-то сказал, что они никогда не подозревали, что у миссионеров могут быть дети. А другой сказал, что никогда не думал, будто миссионеры бывают черные.

Потом кто-то сказал, что видел сон как раз прошлой ночью, и что во сне он видел, как приехали новые миссионеры, две женщины и мужчина, и все черные.

Тут началось столпотворение. Детские личики стали выглядывать повсюду из-за материнских юбок. Нас повлекло куда-то вместе с деревенской толпой, наверное, их было около трехсот человек, и мы оказались под навесом из листьев, где все уселись на землю, мужчины впереди, женщины и дети позади. Несколько стариков, похожих на наших церковных старост — в мешковатых штанах и лоснящихся плохо сидящих куртках, — стали о чем-то шептаться между собой и наконец спросили, пьют ли миссионеры пальмовое вино.

Коринна посмотрела на Самуила, Самуил посмотрел на Коринну, а нам с детьми уже кто-то сунул в руки маленькие коричневые глиняные стаканчики, и мы, после всех дневных волнений, тут же стали пить.

Мы прибыли в деревню около четырех и просидели под лиственным навесом до девяти. Там же мы в первый раз ели деревенскую пищу, жаркое из курицы в арахисовом соусе, и ели мы его пальцами. Но большей частью мы слушали песни и смотрели, как танцуют наши хозяева, поднимая тучи пыли.

Основная часть обряда гостеприимства состояла из рассказа про листья, идущие на кровлю, который нам перевел Джозеф. Люди в этой деревне верят, что они всегда жили на одной и той же земле, там, где сейчас их деревня. И эта земля всегда была щедра и добра к ним. Они сажают маниоку, и поля приносят большие урожаи. Они сажают земляной орех, и опять земля дает им сторицей. Они сажают ямс, хлопок и пшено. И еще много другого они сажают. Но как-то, давным-давно, один человек захотел получить земли больше, чем ему полагалось. Он мечтал вырастить большой урожай, чтобы продать его белым людям на побережье. Поскольку в то время он был вождем, то он захватывал все больше и больше общей земли и брал себе все больше и больше жен, чтобы они на этой земле работали. Жадность его была беспредельна, и он стал распахивать землю, на которой рос лист для крыш. Даже его жены были недовольны и стали жаловаться, но они были известны своей ленью, поэтому никто не стал их слушать. Лист всегда рос в изобилии, и жители не помнили такого, чтобы листьев не хватало всем, кому они были нужны. Постепенно жадный вождь захватил столько земли, что даже старейшины забеспокоились. Но он их подкупил, подарив им новые топоры, горшки и ткани, которые он получил от торговцев на побережье.

Однажды, во время дождливого сезона, буря унесла все листья со всех хижин в деревне, и люди вдруг, к своему горю, увидели, что в округе не осталось ни одного растения с листьями для кровли. Там где раньше, с незапамятных времен, колыхался кровельный лист, теперь росли земляные орехи, маниока и пшено.

Полгода небо и ветры обрушивали свою злость на жителей Олинка. Дождь лил косыми струями, размывая глину в стенах домов. Ветер дул с такой силой, что галька из стен летела в горшки с пищей. Потом с неба стали падать холодные комки, похожие на пшенную крупу, они без жалости секли всех, не жалея ни детей, ни женщин, ни мужчин, и несли с собой болезни и лихорадку. Сначала заболели дети, потом родители. В деревню пришла смерть. К концу сезона дождей деревня недосчиталась половины жителей.

Люди молились своим богам и с нетерпением ждали перемены погоды. Как только дождь перестал, они бросились в поля, где раньше рос кровельный лист, в надежде найти старые корни растений. Они нашли всего лишь несколько дюжин корней, где раньше их было без числа. Прошло пять лет, и листья выросли снова. Но за эти пять лет умерли еще люди. Многие ушли из деревни навсегда. Иных загрызли дикие звери. Очень и очень многие были больны. Вождю сунули в руки мотыги и топоры, которые он купил у торговцев, и выгнали из деревни навсегда. Его жен отдали другим мужчинам.

День, в который крыши хижин украсились новыми листьями, жители отпраздновали песнями и танцами и историями про листья для кровли. А само растение стало священным.


В конце рассказа, когда мы взглянули поверх окруживших нас детских голов, мы увидели что-то огромное, колючее, коричневого цвета, шедшее к нам на шести ногах. Когда коричневая штука дошла до нашего навеса, это оказалась наша крыша, которую нам торжественно вручили. Все жители кланялись ей.

Белый миссионер, который был до вас, не позволил нам совершить эту церемонию, сказал нам Джозеф. Но люди олинка ее очень любят. Мы знаем, что наш простой лист это, конечно, не Иисус Христос, но, по-своему, разве это не Бог?

Так мы и сидели под лиственным навесом, перед Богом олинка. И знаешь, Сили, я была такая усталая и сонная, объевшаяся курятины с арахисовой подливкой, обалдевшая от песен и танцев, что слова Джозефа мне показались совершенно разумными и полными смысла.

Интересно, что ты думаешь обо всем этом.

Шлю тебе мою любовь,

Твоя сестра Нетти.





Дорогая Сили,


Давно тебе не писала. Я так занята, что даже некогда присесть и написать тебе письмо. Но что бы я ни делала, я мысленно тебе рассказываю обо всем, что со мной происходит. Дорогая Сили, говорю я про себя во время вечерней службы и посреди ночи, и когда я готовлю обед. Милая, милая Сили. И воображаю, будто ты получаешь мои письма и пишешь мне в ответ: Милая Нетти, а у меня в жизни происходит вот это.

Мы встаем в пять утра, завтракаем пшенной кашей и фруктами и начинаем утренние занятия в школе. Мы учим детей читать и писать по-английски, преподаем им историю, географию, арифметику, читаем библейские рассказы. В одиннадцать мы делаем перерыв, чтобы пообедать и заняться домашними делами. С часу до четырех так жарко, что трудно пошевелиться, хотя некоторые мамаши сидят в тени своих хижин и шьют. В четыре начинаются уроки для старших детей, а вечером мы занимаемся со взрослыми. Некоторые дети постарше раньше ходили в школу при миссии и привыкли, а младшие нет. Они визжат и брыкаются, когда матери тащат их на уроки. В школе только мальчики. Оливия единственная девочка.

Люди племени олинка считают, что девочкам не нужно учиться. Когда я спросила одну мать, почему они так думают, она сказала: девочка сама по себе ничто, только для мужа она может стать чем-то.

Чем она может стать? — спросила я ее.

Ну, матерью его детей, — она мне ответила.

У меня нет детей, — сказала я ей, — я сама по себе.

А кто ты такая сама по себе? Работница. Ишачишь на миссионеров, только и всего, сказала она.

Да, я действительно очень много работаю. Даже не ожидала, что я смогу столько работать. Я подметаю пол в школе и убираю после службы, но я вовсе не считаю себя ишаком. Я была удивлена, что эта женщина, чье христианское имя Кэтрин, воспринимает меня таким образом.

У нее есть маленькая дочь, Таши, которая играет с Оливией после школы. В школе с Оливией никто не разговаривает — кроме Адама. Нет, не подумай, они ее не обижают, просто — как бы это сказать? Учиться в школе — это «мужское» занятие. Они ее просто не видят. Ты за Оливию не бойся, у нее твое упрямство и ясная голова, и она умнее их всех вместе взятых, включая Адама.

Почему Таши не может ходить в школу? — спросила она меня. Я ей ответила, что люди олинка считают, будто девочкам не надо учиться. Она мне, ни минуты не задумываясь, ответила: они как белые у нас дома — те тоже считают, что цветным не надо учиться.

Какая она умница, Сили! Вечерами, после того как Таши сделает по дому все, что ей скажет мать, они с Оливией тихонько идут в мою хижину, и Оливия учит Таши всему, что сама за день узнала в школе. Для Оливии сейчас Таши — это вся Африка. Та Африка, куда она так стремилась, когда мы плыли через океан. Все остальное ей доставляет мучения.

Например, насекомые. Не понятно почему, но все укусы превращаются на ней в волдыри, а ночью она плохо спит из-за того, что ее пугают звуки ночного леса. Еще она никак не может привыкнуть к здешней еде, питательной, но простой. Для нас готовят по очереди деревенские женщины, и не все из них аккуратные и старательные. У Оливии всегда болит живот после еды, приготовленной женами вождя. Самуил думает, что это, может быть, из-за воды, так как семья вождя берет воду из отдельного источника, который не пересыхает даже в засуху. Хотя надо сказать, что, кроме Оливии, никто из нас не страдает от местной пищи. Может быть, Оливия просто боится есть их еду, потому что они все такие печальные и усталые. При встрече они всегда ей говорят, что придет день, когда она тоже станет их младшей сестрой и женой вождя. Они просто шутят и на самом деле хорошо к ней относятся, но лучше бы они этого не говорили. Они все несчастные и работают как ишаки, и при этом все равно думают, что быть замужем за вождем большая честь. Сам он гуляет по деревне целый день, сложив руки на круглом брюшке, разговаривает да пьет пальмовое вино со знахарем.

Почему они говорят, что я буду женой вождя? — спрашивает Оливия.

Ничего лучшего не могут придумать, — говорю ей.

Вождь толстый, с лоснящейся кожей и прекрасными зубами, только очень уж большими.

Ты вырастешь и станешь настоящей христианкой, говорю я ей. Будешь работать на благо нашего народа. Станешь учительницей или сестрой милосердия. Поедешь путешествовать. Узнаешь много людей, гораздо более замечательных, чем этот вождь.

А Таши? — спрашивает она меня.

И Таши тоже, ответила я.

Сегодня утром Коринна мне сказала: Нетти, чтобы не сбивать с толку людей, нам надо называть друг друга сестрами, а Самуила братом. До некоторых из них никак не доходит, что ты не жена Самуила. Мне это не нравится.

Почти с момента нашего приезда сюда я заметила в Коринне перемену. Не то чтобы она больна. Работает она не меньше, чем обычно. Она по-прежнему милая и добрая. Но иногда мне кажется, что ее что-то гложет, как будто дух ее борется с каким-то искушением.

Ладно, сказала я, хорошо, что вы мне это сказали.

И не позволяй детям называть тебя мама Нетти, даже в игре, добавила она.

Это меня немного задело, но я ничего не сказала. Дети и вправду называют меня иногда мама Нетти, но это потому, что я много с ними вожусь. Однако я никогда даже и не пытаюсь заменить им Коринну.

И вот еще что, говорит она. Нам надо перестать занимать друг у друга одежду.

Она-то у меня ничего никогда не занимала, поскольку у меня ничего нет, а вот я все время беру у нее что-нибудь поносить.

У вас все в порядке? — спросила я.

Она сказала, да.

Как бы я хотела, Сили, чтобы ты видела мою хижину. Мне она так нравится! В отличие от нашей школы, которая квадратная, и церкви, которая вообще без стен, моя хижина круглая, у нее есть стены и круглая крыша из листьев. От стенки до стенки в ней двадцать шагов. На глиняных стенах я развесила тарелки, коврики и куски ткани с узором племени олинка. Люди олинка славятся своими материями, которые они ткут вручную из хлопка, и красят ягодным соком, особой глиной, индиго и древесной корой. Посередине моей хижины стоит парафиновая походная плитка. Еще у меня есть походная кровать с сетчатым пологом от комаров, почти как у невесты, лампа, табуретка и маленький письменный стол, на котором я пишу тебе письма. А на полу чудесные половики из тростника. Вот такой у меня очень милый и уютный домик. Но мне не хватает окна! Ни у одного дома в деревне нет окон, и, когда я заговорила с деревенскими женщинами об окнах, они дружно засмеялись. Видимо, в дождливый сезон смешно даже мечтать об окнах, но я решила, что обязательно добьюсь, чтобы мне сделали окно, пусть даже у меня на полу будут лужи во время дождей.