Цвет пурпурный

Адам и Таши вернулись через два месяца. Адам нагнал Таши с матерью и несколькими односельчанами рядом с деревней, где раньше жила белая женщина-миссионер, но Таши даже и слышать не хотела от том, чтобы повернуть назад, и ее мать тоже, так что Адам пошел с ними в лагерь мбеле.

По его словам, это очень необычное место.

Знаешь, Сили, в Африке есть долина, которую называют Великой рифтовой долиной, но она далеко от нас, на другом краю материка. Адам рассказывает, что в наших краях тоже есть похожая впадина. Ее площадь несколько тысяч акров, и она даже глубже чем та, другая, занимающая миллионы акров. Это место такое глубокое, что его можно увидеть, наверное, только с большой высоты, так Адам говорит, и то оно будет казаться просто заросшим деревьями каньоном. Как раз в этом каньоне и живут несколько тысяч людей из самых разных племен и даже, как Адам клянется, один цветной из Алабамы! Там есть фермы, есть школа, есть лазарет и храм. И там есть воины, женщины и мужчины, которые совершают набеги на поселения белых плантаторов.

Все это по их рассказам кажется необычайным, даже более, чем это было в действительности для Адама и Таши. Они, как мне кажется, полностью сосредоточены друг на друге и ничего другого не видят.

Видела бы ты их, когда они вернулись назад в деревню, грязные как поросята, нечесаные, потные, сонные, усталые, но неутомимо выясняющие отношения.

Не думай, что я пойду за тебя замуж, раз я вернулась с тобой, говорит Таши.

Пойдешь, говорит Адам, зевая, но не сдавая позиций. Ты обещала своей матери. Я обещал твоей матери.

Все в Америке будут меня сторониться, говорит Таши.

Я не буду, говорит Адам.

Оливия выбежала им навстречу и повисла на шее у Таши. Потом кинулась готовить им еду и воду для умывания.



Вчера вечером, после того как Таши с Адамом встали, проспав почти весь день, мы устроили семейный совет. Мы сообщили им, что, поскольку многие деревенские ушли к мбеле и плантаторы стали завозить рабочих-мусульман с севера, мы решили ускорить наш отъезд; нам все равно пора возвращаться домой, так что через несколько недель нас здесь не будет.

Адам сказал, что хочет жениться на Таши.

Таши сказала, что не хочет выходить замуж за Адама.

И после этого, открыто и честно, как ей это свойственно, Таши объяснила нам причины своего отказа. В основном она боится, что из-за шрамов на щеках американцы будут считать ее дикаркой и избегать ее, а если у них с Адамом родятся дети, то это коснется и их. Она видела журналы, приходившие к нам из дому, и ей стало ясно, что цветные в Америке не очень-то жалуют по-настоящему чернокожих людей, таких, как она, и особенно женщин. Они отбеливают себе лица, сказала Таши. Они палят себе волосы. Они хотят выглядеть голыми.

Кроме того, продолжила она, я боюсь, что Адам увлечется такой обесцвеченной женщиной и бросит меня. И тогда я останусь без родины, без своего народа, без матери, без мужа и без брата.

У тебя будет сестра, сказала Оливия.

Тут заговорил Адам. Он попросил у Таши прощения за то, что он поначалу так глупо отреагировал на ее шрамы, и за то, что с отвращением относился к ритуалу женской инициации. Он заверил Таши, что любит в ней ее саму и что в Америке у нее будет все, и родина, и народ, и родители, и сестра, и муж, и брат, и возлюбленный, и какие бы ни выпали ей на долю испытания, он будет рядом, чтобы разделить их.

Ах, Сили.

На следующий день наш мальчик явился со свежими шрамами на щеках, в точности такими же, как у Таши.

Они так счастливы, Сили, так счастливы вместе, Адам и Таши Оматангу.

Самуил их, конечно, повенчал, и все, кто еще остался в деревне, пришли пожелать им счастья и изобилия листьев для крыши. Оливия была подругой невесты, а у Адама свидетелем был его друг, пожилой человек, который по старости не смог уйти к мбеле. Сразу же после свадьбы мы погрузили свои пожитки в грузовик и поехали на пристань в узком заливчике, где стоял наш пароход.

Через несколько недель мы будем дома.

Твоя любящая сестра Нетти.





Дорогая Нетти,


Нонче Мистер __ с Шик по телефону часто говарит.

Как он ей сказал про мою сестру, будто она с семьей в море потонула, помчались они с Жерменом в госдепартамент, разузнать, в чем дело. Мистер __ мне говорит, будто Шик ему сказывала, ей тоска подумать, как я тут сижу и мучаюсь от неизвестности. Только ничего им не сказали в госдепартаменте. И в министерстве обороны тоже. Война большая. Много кой-чево случается. Подумаеш, один корабль утонувший. Плюс к тому, по ихним-то понятиям цветные вообще небось в счет не идут.

Вот так, они просто ничево не знают. И не знали. И никогда не будут знать. Ну и ладно. Я-то знаю, ты в пути. Может, ты конешно до дому доберешься не раньше, чем мне девяносто стукнет, а все-таки в один прекрасный день увижу я перед собой твои родные глаза.

А пока я приспособила Софию в нашей лавке торговать. Оставила тово белого приказчика, каково еще Альфонсо нанял, а Софию поставила цветной народ обслуживать, их-то раньше никто в лавке не обхаживал и не привечал. Да и у Софии хорошо получается торговать, потому што ей все одно, купиш ты чево или нет. Она ко всем одинаковая. Купиш и ладно, и спасибо тебе. Плюс к тому, энтот белый ее боится. Он всех цветных дядюшками да тетушками норовит обозвать. А как к ей в первый раз подъехал, она у его и спрашивает, за которым цветным мужиком материна сестра замужем у ево, он и присмирел.

Я спросила Харпо, не против ли он, што София работает нонче.

А чево мне против-то быть? говорит. Она довольная. А коли в доме надо за чем приглядеть, так и я могу. А и то сказать, София мне помощницу нашла, Генриетке еды сготовить или мало ли захворает она.

Ну да, София говорит, мисс Элинор Джейн теперь помогает с Генриеткой управляться. Готовит ей. Сама знаеш, София говорит, енти белые на кухне крутятся, как заводные. Она тебе из ямсов такое соорудит, что ум отъешь. Прошлую неделю она ямсовое мороженое для Генриетты сделала.

Я думала, вы две поссоривши, говарю.

Да не-е, София говорит, до нее наконец доперло, што неплохо бы у матери спросить, как я в их дом попала.

Я думаю, она долго у нас не протянет, Харпо говорит. Известно, что они за народец.


А ее родня-то знает? спрашиваю.

А как же, София говорит. Злобствуют на полную катушку, все как положено. Где это слыхано, вопят, штобы белая женщина на ниггеров работала. А где это было слыхано, штобы София на таких паразитов работала, она им сказала.

А Рейнолдса Стенли она с собой приводит? спрашиваю.

Генриетта тут встряла и говорит, мол, он ей вовсе даже не мешает.

Я-то рад, што ейные мужики ругаются на ее, Харпо говорит. Можеть, она свалит, наконец.

И пущай себе сваливает, София говорит, не мои она грехи замаливает. А ежели она не научится отвечать за свои решения, значит, зря жизнь свою прожила.

Я же тут и завсегда тебе помогу, Харпо говорит, а все твои решения по жизни очень даже одобряю. Пододвинулся к ней поближе и поцеловал в нос, где у ее шрам.

София головой тряхнула. Вот и нам учение впрок, говарит. И засмеялись оба.



Кстати об учении, мне Мистер __ говорит давеча на веранде, когда мы шили с ним, я кой-чему научился вот тут прямо, на ентом самом месте сидючи.

Тоска меня разбирала. Сидел в одну точку глаза вылупивши целыми днями. Исстрадался я. Понять не мог, зачем и жисть мне дадена, коли от ее мучение одно. Мне только всегда и надо было, штоб Шик моя была. И ей, было время, ничево и никого не надо было, окромя меня. Не сложилось. У меня Анни Джулия появилась. Потом ты. Дети эти дрянные. У ей Грейди и еще невесть кто. А все равно у ей-то жизнь как-то попригляднее получается. Ее многие любят, а меня только одна Шик.

Как Шик не любить, говарю я. Она умеет отвечать на любовь.

Пробовал я из детей моих чево-нибудь путное сделать, как ты уехала. Да уже слишком поздно было. Буб приехал ко мне, пожил две недели, деньги у меня спер, да вдобавок еще все дни на веранде пьяный провалялся. Девки все о своих мужиках да о церкви, с ними говорить не о чем. Рот откроют, только жалобы сыпятся. Душу мою несчастную гнетут.

Раз говорит, у тебя душа несчастная, значит, не такая она порченая, как ты думает, говорю ему.

Чего там, говарит он, сама знает. Задашся одним вопросом, а за ним, глядиш, пятнадцать выстроившись стоят. Стал я кумекать, зачем вообще нам любовь. Зачем страдаем. Зачем черные. Зачем мужского да женского полу. И откуда в конце то концов дети берутся. И понял я, што ничево-то на этом свете не смыслю. Спрашивай себя не спрашивай, с какой стати ты черный, на кой ляд мужик или баба или может еше куст какой, все пустое, ежели сперва не спросит, зачем ты вообше народился.

Ну и чево думает? спрашиваю я.

А думаю я, затем мы тут, штобы как раз спрашивать. И удивляться. А как учнешь спрашивать о главных вещах, и удивляться им, заодно мимоходом и про малые поймеш. А о главных-то и под конец знать будет не больше, чем сперва. Как начал я всему удивляться, и чувств у меня к окружаюшим прибавилось.

И тебя, чай, больше любить стали, говарю ему.

Ну да, говорит он, будто самому ему удивительно. Харпо вроде меня любит. София с детками. Сдается мне, даже маленькая злючка Генриетта, и та меня немножко любит, оттово наверное, что она для меня загадка, как лунный человек какой.

Говорит, а сам рубаху кроит, к моим брюкам подходящую.

Надо карманы, говорит. Рукава свободные. И никаких галстуков. Которые в галстуках, выглядят будто их линчевать собрались.

И как раз когда я уже приучилась жить без Шик, как раз когда Мистер __ спросил, не пойду ли я за него опять замуж, теперь уже в духе и истине, а я сказала, что нет, лягушек я все-таки не люблю, будем друзьями, Шик пишет мне письмо, што едет назад.

Ну што это за жизнь, а?

Не волноваться.

Приедет, буду счастлива. Не приедет, буду спокойна.

Это и есть, так я понимаю, мой урок.



Ах, Сили, говорит она, из машины вышедши, принаряженная как звезда из кинофильмов. Я соскучилась по тебе как по родной маме.

Обнялися мы.

Заходи, говарю.

Как хорошо-то в доме, говорит, когда мы до ее комнаты дошли. Люблю розовый цвет.

Слоников и черепашек заказала, скоро привезут, говарю.

А где твоя комната? Она спрашивает.

Дальше по коридору, говарю.

Пошли-ка посмотрим, говарит.

Вот, говорю, стоя в дверях. В моей комнате все пурпурное и красное, кроме пола. Пол выкрашен в яркий желтый цвет. Она увидела маленькою лягушечку пурпурново цвета на камине и прямиком к ней.

Чево это? спрашивает.

Да так, ерунда, Альберт мне вырезал.