Дань псам. Том 2

Ряды воронов

Собираются у кривой стены

На пир.



Лежат разбитые кости

У каменной стены.

Это память

Былых сражений.

Вороны вертят головами

И видят останки

С обеих сторон.

Ведь слабый мир

Не в силах разбить

То, что мы сотворили

Из своей ненависти.



Я видел, как работники

Несли серые камни.

Они трудились

И слепо шагали

Скромными тропинками.

По кусочкам

Возводили бойню

Для безвинных,

Бормоча при этом

О погоде

И добрых делах.





«Мы строители» Ханасп Тулар





Глава девятнадцатая




Молись, чтобы не слышать неровного дыхания.

Пойманный в грубую паутину,

Каждый бог в конце отвернется.


И не слышно даже шепота.

Не трать жизнь на ожидание смерти,

Пойманный в грубую паутину.

Она парит и появится только,

Когда прозвучит твой последний шепот.

Молись, чтобы не слышать неровного дыхания.





«Грубая паутина» Рыбак



Душа не знает большей муки, чем вдох, начавшийся с любви, а завершившийся горем. Время раскручивается. События громоздятся одно на другое. Слишком много рассказывать, и только бы этот пузатый коротышка с печальными глазами не оступился, не запыхался. В истории случается всякое. Жить внутри одного момента – значит ничего не понять. Мы все вовлечены в эту суматоху, и признание своего невежества – лишь душный плащ, не дающий защиты. Ты будешь вздрагивать от ран. Мы все будем вздрагивать.

Как ворон, или сова, или даже крылатый угорь, воспарим над этим славным городом, над его дымовой завесой, над спешащими по улицам фигурами, над непроницаемой тьмой, выползающей из узких переулков. Воровской тракт извивается паутинкой среди домов. Лают псы, жены рычат на мужей, мужья мычат в ответ, ночные горшки выплескиваются из окон в канаву или – в самых бедных уголках Гадробийского квартала – прямо на улицу, где шарахаются в сторону прохожие, возвращаясь утром из вероломных ночных приключений на работу или домой. Утреннее солнце пробуждает тучи мух. Голуби возобновляют безнадежные попытки пройти по прямой. Крысы забиваются в тайные укрытия после очередной ночи, когда видели слишком много. Ночная затхлость рассеивается, уступая место утренней вони.

А по дороге, ведущей через колонию прокаженных на западе города, измученный вол и усталый старик везут телегу, на которой – завернутое в холстину тело; торчат только поношенные сапоги для верховой езды.

Впереди – Двуволовые ворота.

Больше не парим. И крылья, и дух опускаются вниз, к жужжащим мухам, к сладко-едкому животному теплу, к затхлой мешковине. Старик останавливается, чтобы стереть пот с морщинистого, покрытого бородавками и родинками лба; колени болят и в груди ноет.

Он уже давно возит трупы денно и нощно, по крайней мере, так кажется. И каждый раз чувствует себя все старее, и все чаще поглядывает на вола с необъяснимым отвращением, как будто животное виновато… в чем-то, хотя и непонятно в чем.



Два стражника у ворот прижались к стене, стараясь держаться в тени, которая постепенно уменьшается. Увидев торчащие сапоги, один стражник подошел к телеге.

– Ну-ка, стой. За стеной хватает и кладбищ, и просто ям; нам не нужны лишние…

– Это житель города, – ответил старик. – На дуэли убит. Канцлером Видикасом, который велел отправить его к друзьям – друзьям мертвеца, я имею в виду.

– А, ясно. Ладно, проезжай.

Как ни полны народом улицы, для вола, тянущего телегу с мертвецом, дорога расчищена – из-за непонятного отвращения. При виде трупа хочется отскочить подальше, а в голове крутятся смерчем мысли: «Это не я – посмотрите, даже не похож. Это не я, это не я. И я его не знаю, и не знал никогда. Это не я… но… мог быть и я.

Запросто мог бы».

Напоминание о смертности – как пощечина, жалящий удар. Любому хочется перетерпеть этот момент, укрепить броню вокруг души, видеть в трупе только предмет – неприятный, от которого следует поскорее избавиться. У солдат и гробовщиков в ходу мрачный юмор – он помогает справиться с неприкрытым ужасом того, что приходится видеть, с чем приходится сталкиваться. Только он редко работает. Наоборот, душа уползает, покрытая струпьями, израненная, не находя покоя.

Солдат уходит на войну. Солдат приносит ее домой. Если бы лидеры могли полностью осознать, какой вред наносят своим гражданам, ни за что не посылали бы их на войну. А если бы осознавали и посылали несмотря ни на что – движимые жаждой власти, – то пусть подавятся своей добычей.

Впрочем, пузатый коротышка отвлекся. Простите ему этот приступ гнева. Завернутый в холст друг лежит на траурной телеге. Смерть спешит домой. Простите.

По всему Гадробийскому кварталу жизнь расступалась в стороны, голоса затихали – и не сразу после того, как прошла мимо смерть, начинали звучать вновь. Занавес мух поднимался и опускался, пока вол как будто исполнял пьесу из тысячи действий, неотличимых одно от другого. И хор сменился тишиной.

Проезжай, молят все, проезжай. Наконец старик добирается до своей цели и останавливает вола напротив дверей, дернув за хомут. Стряхивает пыль с одежды и направляется в таверну «Феникс».

Ночь была долгой. Старик хромает к столу, подзывая официантку. Заказывает кружку крепкого эля и завтрак. Сначала набить желудок, а дела потом. Тело ведь никуда не убежит?



Непонятно, любовь ли это; он, похоже, не совсем понимает это слово. Но Резчик чувствовал внутри… перенасыщенность. Это чисто физическое, все эти сплетения, бисеринки пота, горячее дыхание в лицо с ароматом вина и растабака? Это только привкус запретного, которое он вкушает, как летучая мышь – нектар? Если так, то он должен был ощущать то же самое и со Скилларой, и даже больше; ведь умения Скиллары в этом деле, без сомнения, непомерно выше, чем у Вазы, чей голод шептал о ненасытности, превращавшей ее любовные игры в неистовый поиск, не приносящий успокоения, сколько бы она ни содрогалась в оргазмах.

Нет, что-то действительно было иначе. И все же он беспокоился: не связан ли этот странный привкус с предательством, которое они совершали снова и снова. Замужняя женщина – цель грязного мужчины. Неужели он стал таким? Да, пожалуй, стал, но не таким, как мужчины, которые строят карьеру соблазнителя и похитителя чужих жен. И все же, приходилось признать, что присутствовало здесь чувство – очень необычное – темного удовольствия, дикого восторга, и понятно было, каким образом такая жизнь может войти в привычку.

И все равно, он не собирался вести полную распущенности жизнь. В глубине души он жаждал конца – или, точнее, продолжения: стабильной любви, стабильной жизни, уверенности и комфорта. Он не готов был бросить Вазу и искать новую любовницу. Он напоминал себе, что он не Мурильо, который с привычной легкостью кочевал от спальни к спальне – и только посмотрите, куда это чуть не привело его, к смерти от руки какого-то пьяного ревнивца.

«Да, из этого можно извлечь урок. По крайней мере, Мурильо, похоже, внял предупреждению, если слухи о его „отставке“ верны. А я? Внял ли я? Кажется, нет. Я по-прежнему хожу к ней, я все еще погряз в предательстве. Хожу к ней, такой голодный, такой отчаянный; как будто мы стали собственными идеальными отражениями. Я и Ваза. Падаем рука в руке.

Потому что так ведь падать легче, да?»

Ничто не удержит Горласа Видикаса от мщения. Он будет в полном праве затравить их обоих и убить; и Резчик даже одобрил бы такой поступок.

Размышляя так, он шагал к складу, но мысли не мешали сладкому предвкушению. Снова в объятиях друг друга, горячая страсть до дрожи в губах, руках, паху. Это доказательство, решил Резчик, мнения некоторых ученых о том, что человек – всего лишь животное; разумное, но все же животное. Тут нет места мыслям, нет пространства разуму. Последствия – лишь эфемерный призрак, мелькнувший при первом вдохе и пропавший при следующем. Важен только миг.

Резчик не таился, не пытался скрыть цель путешествия; он понимал, как местные смотрят на него – сверкающим взглядом, в котором сразу и зависть, и отвращение, и насмешка; так же они, наверное, только что смотрели и на Вазу. Только в ее случае, вероятно, все прочие чувства побеждала похоть. Нет, это был бесстыдный роман, и от этого только больше возбуждал.