Дань псам. Том 2

Крысмонах, завернутый в плащ, стоял у двери с бесстрастным выражением лица. Он видел, что Градитхан борется с внезапной жаждой, страстью – наполовину детской, наполовину сексуальной, – глядя на сочащиеся груди. Ублюдок уже изнасиловал ее, в каком-то извращенном акте, украв ее невинность, так что теперь его, видимо, останавливает лишь некий императив. Крысмонаху даже думать об этом не хотелось.

Градитхан одной рукой приподнял голову Салинд, а второй рукой раскрыл ей рот. Потом потянулся за графином с сейманкеликом.

– Пора, – пробормотал он. – Пора, пора, пора. Сейчас. – Он наклонил графин, и черный сок полился в разинутый рот Салинд с черными губами.

Она глотала, глотала; и казалось, что она никогда не остановится, что ее тело – бездонный сосуд. Она заливала жажду, и жажда была ненасытной.

Крысмонах крякнул. Таких людей он знал предостаточно. Их секрет раскрывался очень просто – достаточно знать, что искать в их глазах. Надежду и ожидание, голод и намек на злобную ярость – если вдруг не исполнится единственное желание. Все это появляется – и больше не исчезнет. Да, он знал таких людей.

И, конечно, есть еще их бог, он сверкает в глазах Салинд. Бог нужен каждому. Слепленный безумными руками божок из глины и веток. Созданный из желаний и всех не имеющих ответа вопросов, терзающих смертную душу. Неврозы, вырезанные в камне. Злобная одержимость, обретшая жесткое, осуждающее лицо; он видел их во всех вариациях, в разных городах, за долгие кампании Малазанской империи. Они украшали фризы храмов; щурились с балюстрад. Десять тысяч богов, по одному на каждую прихоть. Пантеон преувеличенных пороков.

Салинд начала содрогаться в конвульсиях; густая, как мед, черная отрава текла изо рта по подбородку; липкие нити свисали, словно жуткая борода.

Когда Салинд улыбнулась, Крысмонах вздрогнул.

Конвульсии приобрели четкий ритм; Градитхан отшатнулся, когда Салинд приподнялась, подобно змее, полной сладкого яда.

Крысмонах отступил назад; не успел Градитхан обернуться к нему, бывший «мостожог» выскользнул наружу. Косой дождь бил по лицу. Крысмонах остановился, по лодыжки в потоке жидкой грязи, и накинул капюшон. Вода была чистой. Если бы только она могла все смыть. Не только лагерь – от него уже ничего не осталось, – а вообще все. Принятые решения, неверный выбор, годы бессмысленной жизни. Он когда-нибудь сделает что-нибудь правильно? Список его ошибок так вырос, что он чувствовал себя в плену какой-то неудержимой инерции. И десятки новых ошибок еще впереди…

Из дождя появилась грязная фигура. Запачканное лицо, промокшая насквозь волосяная рубаха. Проклятое прошлое, упырь, скалящийся жутким напоминанием обо всем, что было отброшено.

Штырь подошел к Крысмонаху.

– Пора.

– Что пора? Э, мы напились, мы смеялись и плакали, как водится. Возможно, я сболтнул лишнего, но не так уж много, как я понимаю, чтобы ты решил, что можешь хоть что-то сделать с этим. Речь идет о боге, Штырь. О боге.

– Плевать. Прошелся я по этой дерьмовой дыре. Крысмонах, тут ведь дети. Просто… брошенные.

– Ненадолго. Их подберут. Кормить Умирающего бога.

– Нет – если мы первые их заберем.

– Заберем? Куда?

Штырь оскалился, и только теперь Крысмонах ощутил еле сдерживаемую ярость собеседника.

– Куда? Как насчет прочь? Слишком сложно для тебя? Может, на холмы к западу, в лес. Ты сказал – все рушится. И если оставим их тут, они все умрут, а этого я не допущу.

Крысмонах почесал бороду.

– Ты восхитителен, но…

Острие короткого меча уперлось Крысмонаху под подбородок. Он нахмурился. Ублюдок быстр, а старый Крысмонах теряет форму.

– И теперь, – прошипел Штырь, – или вьешься хвостиком за своим Гредитхреном…

– Градитханом.

– Да плевать. Или бегаешь за ним, как щенок, или помогаешь мне с теми малявками, кто еще жив.

– А ты оставляешь мне выбор?

– Вроде того. Если скажешь, что хочешь быть щенком, я отпилю тебе голову – как можно неаккуратнее.

Крысмонах помедлил.

Глаза Штыря расширились.

– Берегись, солдат.

– Я больше не солдат.

– Может, в этом все и дело. Ты много позабыл. Много важного.

– Например?

Штырь поморщился, как будто подбирал нужные слова; а Крысмонаху вдруг представилась трехногая собака, гоняющаяся по полю за кроликами.

– Ладно, – хрипло сказал Штырь. – Такое с тобой наверняка случалось хоть раз. Ты со своим взводом приходишь в какой-нибудь затхлый городок или деревушку. Припасы пополнить, дорогу узнать, одежду подлатать, неважно. Но убивать никого не собираешься. И начинаешь разговаривать. В таверне. С кузнецом. Со шлюхами. И они рассказывают. Про несправедливость. Ублюдки землевладельцы, местные бандюки, ухмыляющиеся временщики-тираны. Обычное дерьмо. Коррупция и прочее. Ты знаешь, о чем я, Крысмонах?

– Еще бы.

– И как ты поступал?


– Отыскивали подонков и надирали задницу. А могли и вздернуть.

Штырь кивнул.

– Ты вершил правосудие, вот что ты делал. Вот что может сделать солдат, если больше некому. У нас есть мечи, у нас есть броня, есть все, что нужно, чтобы напугать, кого захотим. Но Дассем учил нас – как учил каждого солдата малазанских армий. Конечно, у нас есть мечи, но на кого их поднимать, решали мы. – Штырь опустил меч. – Мы были солдатами, Крысмонах. У нас была возможность – и было право – поступать правильно.

– Я дезертировал…

– А меня выгнали в отставку. И все же ничто не отменит, кем мы были.

– Тут ты не прав.

– Тогда послушай вот что. – Меч снова поднялся к горлу Крысмонаха. – Я еще могу вершить правосудие, и если понадобится, то прямо здесь и сейчас. Перережу глотку трусу.

– Не смей говорить мне о трусости! – отрезал Крысмонах. – Солдаты так не говорят! Ты нарушил первое правило!

– Если ты отказался быть солдатом – в душе, – то это трусость. Не нравится слово – не будь трусом.

Крысмонах смотрел Штырю в глаза, и ему не нравилось то, что он видел. Он обмяк.

– Тогда валяй, Штырь. У меня ничего не осталось. Я выдохся. Что делать, если солдат внутри умирает раньше тебя? Расскажи.

– Действовать, Крысмонах. Просто идем со мной. Делай, как я. Начнем, а об остальном подумаем позже.

Крысмонах понял, что Штырь все еще ждет. «Делай то, что правильно», – говорил нам Дассем. Боги, столько времени прошло, а он все еще помнит слова Первого Меча. «Этот закон выше приказа любого офицера. Даже выше, чем слова самого императора. На вас форма; но это не разрешение пугать всех подряд – только вражеского солдата, если он попадется на пути. Делайте то, что правильно, потому что броня, которую вы носите, не защищает плоть и кость. Она защищает честь. Она защищает доблесть. Защищает справедливость. Солдаты, слушайте меня хорошенько. Эта броня защищает человечность. И когда я смотрю на своих солдат, когда я вижу эту форму, я вижу сострадание и правду. Как только эти добродетели падут, то пусть помогут вам боги, потому что никакая броня вас уже не спасет».

– Хорошо, Штырь. Я с тобой.

Штырь коротко кивнул.

– Дассем гордился бы тобой. И не удивился бы, вовсе не удивился бы.

– Нужно остерегаться Градитхана – он нацелился на девственниц. Он хочет их крови, когда явится Умирающий бог.

– Да ну? Пусть этот Гредитхрен грызет Худову задницу. Он их не получит.

– Штырь, я только что думал…

– Думал что?

– Что ты трехногая собака. Я ошибался. Ты проклятая Гончая Тени – вот кто ты. Пошли. Я знаю, где все они прячутся от дождя.



Провидомин покрепче перехватил меч и взглянул на Искупителя. Бог не двигался. Он сидел на коленях, подавшись вперед, прикрыв лицо ладонями. Поза полного подчинения. Поражения и отчаяния. Никак не вдохновляет защищать его, сражаться за него; Провидомин ощутил, как тает его воля, когда повернулся к танцующей во впадине женщине.

Дрожащие тучи над головой, нескончаемый дождь из келика, окрашивающий все в черное. Капли жалили, от них немели глаза. Провидомин перестал вздрагивать от вспышек молнии, от раскатов грома.

Когда-то он сражался за нечто никчемное, и дал себе слово: «больше никогда». И вот он стоит между богом невообразимой мощи и богом, недостойным, чтобы в него верили. Один хочет есть, а другой как будто готов к тому, чтобы его проглотили, – и зачем вставать между ними?

Вздох Искупителя прозвучал так несчастно, что Провидомин резко обернулся. Дождь, раскрасивший Итковиана черным, стекал навозной жижей по задранному к небу лицу.

– Умирающий, – пробормотал Итковиан так тихо, что Провидомину пришлось подойти, чтобы расслышать. – Но не до конца. Умирающий вечно. Кто захочет такой судьбы? Для себя? Кто пожелает такого? Могу ли я… могу ли помочь ему?

Провидомин отшатнулся, как от удара в грудь. Это – Беру сохрани – неправильный вопрос! Для этого… для него. Посмотри на себя, Искупитель! Нельзя исцелить того, кто не хочет исцеляться! Нельзя починить то, что хочет оставаться сломанным!

– Ты не можешь. – Он нахмурился. – Ты не можешь ему помочь, Искупитель. Ты можешь только пропасть. Пропасть, исчезнуть, быть проглоченным.

– Он хочет меня. Она хочет меня. Она отдала ему это желание, понимаешь? Теперь они разделяют это желание.

Провидомин обернулся, чтобы посмотреть на Верховную жрицу. Она отрастила еще новые руки – и в каждой был клинок; все они, вращаясь, сливались в звенящую паутину наточенной стали. С лезвий тучей капель брызгал келик. Танцуя, она приближалась.

Атака началась.

– А кто, – прошептал Провидомин, – разделит это со мной?

– Найди ее, – сказал Искупитель. – Она цела, глубоко внутри. Тонет, но жива. Найди ее.

– Салинд? Она для меня никто!

– Она огонь сердца Спиннока Дюрава. Его жизнь. Сражайся не за меня. И не за себя. Сражайся, Провидомин, за своего друга.

Из груди воина вырвался всхлип. Его душа обрела голос – голос мучительной боли. Дыша с трудом, он поднял меч и устремил взгляд на женщину, танцующую смертельный танец.