Детектив весеннего настроения

– У тебя в романе тоже сюжет! – не унимался воинствующий материалист Василий. – И твой роман не имеет никакого отношения к жизни, как и этот, блин, сюжет!..

Сейчас, в темноте и тишине подземелья, Васькино неприятие «страшных историй» как будто поддержало Мелиссу. Безмолвные тени в скафандрах отступили.

Нет, вряд ли здесь подземная лаборатория по превращению людей в «чужих».

Скорее всего, ее похитили в расчете на выкуп, а это означает, что Васька вскоре узнает обо всем. И служба безопасности издательства узнает, и редакторша Ольга Вячеславовна, и – самое главное! – Лера Любанова, которая поднимет на ноги всю Москву и весь Санкт-Петербург, а также их окрестности!

Убивать ее нет никакого резона – если ее на самом деле похитили для того, чтобы получить деньги! За нее, мертвую, никто никаких денег не даст, это же очевидно!

Это было совсем не так уж очевидно, но иначе Мелисса не могла себе позволить думать.

Потом ее потянуло в сон, так неудержимо, что она едва доползла до своего трясущегося матраса. В ушах тишина не просто грохотала, она рвала барабанные перепонки, как во время тяжелого артобстрела, отдавалась в виски и в затылок, и Мелисса, со стоном повалившись на кровать, обеими руками зажала уши. Ей показалось, что из ушей течет кровь, что перепонки все-таки лопнули, и больше она уже ничего не помнила.

Человек с горящей свечой в руке проворно спустился откуда-то сверху, приблизился к кровати, и желтый, ровный, немигающий свет свечи залил бледное и отекшее Мелиссино лицо. Он некоторое время просто смотрел, а потом засмеялся от удовольствия.

И у нее в подсознании остался тоненький и слабый звук, как будто где-то далеко и высоко над ней кто-то тихонько смеялся.



Она и вправду смеялась.

Он не поверил своим глазам. По шее тек пот, скатывался за рубашку.

– Саша, – выговорила она сквозь смех, – ты хотел наподдать мне… шваброй?!

– Как ты сюда попала?.. – спросил Константинов, очень старательно шевеля губами.

– А что такое?! Мне сюда больше нельзя?..

Очень глупо, но он забыл.

Во всей чертовщине последних дней, в этой идиотской игре в шпионов, в этой пакости, которой ему пришлось заниматься, он совершенно позабыл о… Тамиле.

Ну, конечно. У нее были ключи от его квартиры, и, уезжая, он назвал ей то самое «кодовое слово», будь оно трижды неладно, и вообще она часто приезжала сюда в его отсутствие!

– Что с тобой, Саша?..

Сверху он посмотрел на нее, ничего не сказал и стал снимать ботинки. Снимать ему было очень неудобно, и некоторое время он не мог сообразить почему.

А потому, черт возьми, что в правой руке у него все еще была зажата швабра!

В одном ботинке он зашел в ванную и аккуратно прислонил швабру к стене.

– Дай мне чего-нибудь поесть. Или попить.

– А может, и поесть, и попить?

– Можно и так, – согласился Константинов. Он вышел из ванной и стащил второй ботинок. Подхватил за лямку рюкзак и поволок его по коридору в сторону спальни. Рюкзак ехал и время от времени подпрыгивал, когда Константинов его поддергивал.

– Что с тобой, Саша? У нас… все в порядке?

Ничего у них не было в порядке, и сейчас он осознавал это особенно остро. Что может быть в порядке после того, что произошло в Питере?!

– Саша?

– Кофе свари мне.

Она постояла на пороге спальни, внимательно на него глядя, потом повернулась и ушла, очень красивая, странно красивая, настолько, что, глядя на нее, Константинов время от времени ужасался – женщина не может быть такой прекрасной.

Высокая, длинноногая, смуглая, «мулатка, просто прохожая», Ясмин Ле Бон, собственной персоной материализовавшаяся в его жизни, в его квартире и в его спальне!..

Угораздило меня с ней связаться! Зачем, зачем?! Мало ли других женщин, менее красивых, менее смуглых и менее опасных?!

Беда приключилась с ним довольно давно, года два назад, когда он в первый раз увидел ее в редакции «Власть и Деньги». Была какая-то очередная летучка, Лера ее собирала. Константинов пришел, плюхнулся в кресло, и ногу на ногу пристроил совершенно по-американски, и откинул назад буйные кудри, которые поминутно падали на глаза. Он не знал, в чем тут дело, но кудри, падающие на глаза, почему-то неизменно приводили в восторг всех барышень юного, не слишком молодого и вовсе предпенсионного возраста.

Ну вот, пришел он на летучку, уселся, откинул кудри и вдруг столкнулся взглядом с совершенно незнакомой девицей.

Девица смотрела на него насмешливо и словно даже с сочувствием к тому, что он такой болван – ногу шикарно пристраивает и кудри закидывает, один в один поэт Владимир Ленский! Совершенно неожиданно для себя Александр Константинов отчаянно покраснел, и нога у него почему-то поехала, упала и стукнулась о пол.

– Тамила Гудкова, – представила Лера Любанова, загадочно усмехаясь, то ли насчет ноги, то ли еще на какой-то счет. – Наш новый редактор женской рубрики. Еще не знаю, как она будет называться, но с этого дня Тамила работает у нас.

И началась для Саши Константинова мука мученическая и казнь египетская, ежедневная и ежечасная.

После истории с «изнасилованием» Алисы Брушевской, от которой его спас декан Александр Иванович, Константинов женщин остерегался. То есть не то чтобы остерегался, но словно все время ждал от них какой-нибудь подлости, которую рано или поздно они совершат, непременно, непременно!.. Особенно, полагал Константинов, на такие подлости способны исключительно красивые, богатые и успешные женщины, ибо Алиса Брушевская была как раз такой. Он никогда с ними не связывался. У него были в основном тихие матери-одиночки, преданно смотревшие в глаза, готовые варить борщи и по утрам подавать пахнущие утюгом и уличной свежестью сорочки. Ни на одной из них он не собирался жениться и только в подпитии говорил приятелям, что «раз не дано, значит, не дано, и не надо отравлять жизнь другим», и именно в этом, приятельском кругу, слыл записным красавцем и ловеласом.


Так продолжалось до того самого дня, когда на совещании он увидел свою «мулатку, просто прохожую», и жизнь перевернулась.

Никогда он в такое не верил, и не поверил бы никогда, не случись оно с ним самим. Трогательные love story казались ему пошлыми выдумками, в книгах он такие места пропускал, не читая, а кассету с кинофильмом «Осень в Нью-Йорке», которую ему подарила тогдашняя подруга жизни, досмотрел ровно до того места, где стало понятно, к чему склоняется все дело. На этом месте он зевнул, лязгнул челюстями, кассету засунул в мусорное ведро и отправился спать, перебирая в голове завтрашние дела.

«Мулатка, просто прохожая», казавшаяся ему воплощением божества в женском обличье, все изменила.

Константинов в нее влюбился, кажется, с первой минуты знакомства, как будто заболел. Он и переживал влюбленность, как болезнь, – у него горела голова, ныло сердце, он не мог за компьютером сидеть, если не видел ее рядом!.. Его тогда чуть с работы не поперли, потому что креативный директор вдруг утратил всю свою креативность и только тупо смотрел в монитор, на котором извивались и складывались разнообразные фигурки – цветные спирали и кольца. Но ему стало наплевать на карьеру. Если бы его уволили, он вряд ли бы это заметил.

– Что с тобой? – спрашивала озабоченная Любанова. – Тебе лечиться надо, Саня! Смотри вон, вся рожа желтая! Ты не запил, часом?

С Любановой у него были дружеские отношения, в любую минуту готовые перерасти в романтические, – так невзрачный кактус раз в году распускается одним волшебным цветком. Так ему и представлялись эти самые возможные романтические отношения с Лерой – кактус, а на нем цветок.

Они бы и переросли, если бы не… новый редактор рубрики «Business-леди»!

У него и вправду стала «рожа желтая», и, разговаривая с начальством, он все время морщился, как от сильной зубной боли, если не мог перевести разговор на Гудкову и ее отдел, а это не всегда удавалось, ибо в редакции «Власть и Деньги» существовала тьма отделов и десяток подразделений, и «Business-леди» не была среди них самой главной.

Какое-то время Константинов был просто влюблен, как олух из романа «Цветок в пустыне» или кинофильма «Осень в Нью-Йорке».

Тамила Гудкова почему-то принимала его ухаживания, которые и ухаживаниями-то нельзя было назвать и над которыми потешалась вся редакция, – он носил ей глупые букеты, купленные возле метро, и маялся на лестнице, выжидая, когда она пойдет обедать, чтобы пойти с ней, и еще раза два пригласил ее в кино, и она пошла!..

Потом он понял, что больше не влюблен.

Они разговаривали долгие разговоры и все никак не могли расстаться, часами просиживая в машине возле ее дома, куда он привозил Тамилу после кино. Они разговаривали долгие разговоры по телефону, а звонил он примерно раз по пятнадцать в день. Они разговаривали в кафе, разговаривали под липами на Чистопрудном бульваре, разговаривали на выставке модного художника, куда его отвела она.

Результатом всех разговоров явилось то, что Константинов совершенно отчетливо осознал, что… любит, а любовь гораздо хуже, чем влюбленность, гораздо опаснее!..

Тамила Гудкова приобрела над ним неслыханную власть. Будучи человеком творческим, эту самую власть он представлял себе как минное поле, которое нужно пройти, ни разу не оступившись, а карта у нее, у него нет карты. Он не может ни оступиться, ни оторваться, ни отстать, ни уйти вперед – просто потому, что идти нужно только за ней, след в след, иначе смерть и кровавые обрывки плоти, только что бывшие человеческим существом, то есть Константиновым.

Странное дело, но она почему-то его не прогоняла.

Он только очень злился, когда она говорила нараспев:

– Сашка, я очень тебя люблю!..

Уж он-то, Александр Константинов, совершенно точно знал, что нельзя любить «очень»! Ну никак нельзя!..

Или любить, или не любить, какое там «очень»!.. Разве может быть «очень», когда даже представить себе невозможно, что существует какая-то жизнь, в которой нет… ее. Ну, вот хотя бы просто теоретически представить себе такую жизнь он никак не мог.

Что это за «очень», если он долго силился понять, что именно он делал, когда рядом не было ее, «мулатки, просто прохожей», как он жил, зачем и для кого он жил?! Какое такое «очень», когда просто мысль о том, что ей может быть плохо, больно или страшно, приводила его в неистовство?!

Она прибежала к нему, когда ей стало больно и страшно, и Константинов готов был сию же минуту улететь на Альдебаран, основать там колонию и наконец начать-таки выращивать яблони, если бы это понадобилось Тамиле Гудковой!

Куда там «Цветку в пустыне» и «Осени в Нью-Йорке»!

Константинов повздыхал, стянул рубаху, совершенно мокрую на спине, зашвырнул ее в корзину для белья, ногой поддал рюкзак куда-то в сторону гардероба и отправился в душ.

Когда он вышел на кухню, Тамила сидела за столом, курила и качала ногой. Завидев голого Константинова, она вскочила, подбежала и сильно к нему прижалась.

Он ничего не мог с собой поделать, но в ее любовь он верил… не очень.

Очень, не очень – глупые, ненужные слова!..

Или есть, или нет, какое там «не очень»!

В ее любовь Константинов не верил. То есть он заставлял себя верить, потому что без веры все утрачивало смысл, и все-таки не верил.

Она обнимала его изо всех сил, так что руками он чувствовал ее ребрышки наперечет, как у ребенка или воробья, хоть он и не знал хорошенько, есть ли у воробья ребра.

– Почему ты мне не позвонил?

– А должен был?

– Ну конечно! Я так волновалась! Я позвонила твоей маме.

– Зачем?

– Ну, чтобы узнать, может, ты ей звонил!

– И что?

– Ты и ей не звонил, – сказала она с укором и немного откинулась у него в руках, чтобы посмотреть в лицо. Он тоже посмотрел ей в лицо.

Шоколадные глаза, плавленое золото пополам с темным шоколадом. Шоколадные щеки, бархатные, если провести ладонью. Темные губы, как будто она только и делала, что ела вишни, спелые испанские вишни из большой деревянной миски. Темные волосы, шелковые, если провести ладонью.