Дети Лавкрафта

Фигуры для эсхатологической кадрили

Кэйтлин Р. Кирнан




Кэйтлин Р. Кирнан недавно была с похвалой названа «Нью-Йорк таймс» «одним из неотъемлемых авторов в жанре темной фантастики». Дважды лауреат как Всемирной премии фэнтези, так и премии Брэма Стокера, она опубликовала десять романов, в том числе The Red Tree («Красное дерево») и The Drowning Girl: A Memoir («Девушка тонет: Мемуары»). Ей также присуждались премии «Локус» и премия Джеймса Типтри-младшего.

Ее фантастические рассказы изданы в тринадцати сборниках, в том числе Tales of Pain and Wonder («Рассказы о боли и чуде»), The Ammonite Violin & Others («Анатомия скрипки»), A Is for Alien («И значит Инопланетянин») и The Ape’s Wife and Other Stories («Жена примата» и другие рассказы»). Вышли в свет два тома ее лучших рассказов Two Worlds and In Between («Два мира и между ними») и Beneath an Oil-Dark Sea («Под темным, как нефть, морем»). Она работает над киносценарием по роману The Red Tree. На очереди роман The Starkeeper («Звездный страж») и сборник рассказов Dear Sweet Filthy World («Родной милый замызганный мир»).





1

Июнь 1969 года. Западный Голливуд




Сказать, что Макси Ханикотт человек нервный, это, считай, ничего не сказать. Каждое утро этот чувак встает с постели и проверяет, нет ли в его ботинках жучков, да не каких-то там ползуще-пресмыкающихся, а типа, как он воображает, тех, что оставляют, пока он спит, минобороны, ЦРУ и это проклятое УПЛА[30]. Этот сукин кот садится завтракать – и копается в упаковке с хлопьями, убеждаясь, что на дно ее не приладили микрофон. В один прекрасный день он будет шагать по Закатному бульвару или по Вентуре, сзади какая-нибудь машина бабахнет выхлопом, и м-р Макси Ханикотт наложит в штаны, а потом упадет замертво от сердечного приступа. Так оно и будет, такой же верняк, как и то, что от свиней рождаются поросятки, такой или не менее театральный конец предрекают этому тщедушному человечку его друзья (такие, какие есть), зовущие его Джеком-Параноиком. Никто уже не помнит в точности, почему его стали звать Джеком, хотя параноидальная часть прозвища сомнений не вызовет у любого, кто проведет в компании этого сукиного кота минут пятнадцать подряд. Так вот, вы подумаете, мол, лучше б ему держаться подальше от всякой таинственной дури и сомнительных сделок с нечистоплотными людишками. И будете, однако, не правы. Вот, к примеру, нынче вечером сидит Макси в ночном клубе «Виски-До-Упаду», стараясь, чтоб его расслышали за хреновеньким кислотным роком в помещении, где сотня обкуренных обалдуев орут все разом. Напротив него Чарли Шесть Банок сворачивает косячок с прима-дурью, только что прибывшей из Панамы. Чарли Шесть Банок – хороший пример того, в какой компании ошивается Макси Ханикотт. Чарли этот отмотал семь лет в тюрьме Фолсома за ограбление и незаконное хранение оружия. Уверяет, будто не делал этого, а что еще он сказать может?

Макси перегнулся через стол и не то чтобы кричит, но не похоже, что самого себя слышит сквозь шум. Он и говорит:

– Бзднуть я два раза хотел на то, сколько эта хрень стоит, чел, потому как я ее в руки не возьму – ни по любви, ни за деньги.

– Не надо так, – говорит Чарли Шесть Банок. – Я считал тебя своим парнем, так? Я считал, что мы повязаны и ты парень, к кому я мог бы обратиться, когда больше мне рыпаться некуда, так?

– Знаешь, нет, – отвечает Макси. – Не в этот раз. В этот раз придется тебе кого другого найти. Я в это дело не вкладываюсь. Даже смотреть на это не хочу.

А речь, значит, идет о небольшой нефритовой статуэтке, которую Чарли Шесть Банок привез на прошлой неделе из Невады. Между ними на столе коричневатый бумажный пакет, а в пакете эта самая статуэтка. Пакет свернут сверху, вроде как масляными пятнами покрыт, будто в нем обжаренные куски курицы держали или пончики до того, как статуэтку упрятать. Чарли, тот зовет ее идолом, несет, будто вырезали ее апачи либо инки, или другую хрень в том же духе. Насколько Макси соображает, сварганили ее в прошлом месяце в Тихуане, если не в какой-нибудь буддистской лавке на Магдалена-стрит. Резавший фигурку, кем бы он ни был, должно быть, проделал самый головокружительный улет на ковре-самолете с тех пор, как Альберт Хофман, случайно хватив дури, проехался на велосипеде в 1943 году[31]. Величиной эта штука в пакете была с кулак Макси, и когда Чарли вытащил ее из пакета и показал ему, то у Макси враз живот подвело и мурашки по рукам побежали.

– Йо, чел, не дрейфь, – восклицает Чарли Шесть Банок и такие искры из глаз пускает, что для греческой трагедии сгодились бы, или косячок засмолить. – Сорок восемь часов, идет? Черт, может, и еще меньше. Только пока Турок не вернется с этой хрени в Каталине и мне не надо будет нервы мотать, что хату мою обыщут, прежде чем я эту штуку сбуду с рук, о'кей? Полицня обыщет хату, найдет это – и тогда ни у кого дня зарплаты не будет.

– За каким чертом сдалась полицне эта хрень? – спрашивает Макси, глядя на обмасленный пакет еще смурнее, чем раньше. – Ты спер ее?

– Если б спер, так сразу б тебе сказал.

– Тогда на кой она полицне нужна?

Чарли Шесть Банок во все легкие затягивается панамской дурью и смотрит, сощурившись, сквозь дымку на Макси.

– Полицне она на хрен не нужна, – говорит Чарли, пуская дым из ноздрей что китайский дракон. – Я на всякий случай говорю, вот и все. Чего судьбу испытывать?

– Знаешь, мне это не нравится, – сообщает ему Макси Ханикотт.

– А я и не прошу, чел, чтоб тебе нравилось.

– А на кой Турку нужна такая штука?

– Иисусе, Джек, что Турку нужно, что нет – не моего ума дело, и уж наверняка, черт побери, тебя не касается вовсе. Одна ночка, по крайности, две, и ты имеешь пять процентов с моего куска просто за то, что посидишь нянькой при бумажном пакете. И только не говори мне, что тебе этот кусок в горло не полезет. Я тебя знаю, и мне получше известно.

– Пакет как раз мне нерв не чешет, – говорит Макси (сам Джек-Параноик!), кто клянется, что это инопланетяне, стакнувшись с мафией, Бильдербергским клубом и «РЭНД Корпорейшн», подстроили убийство Джека и Бобби Кеннеди. Этот чувак часами будет талдычить, как воду фторировать, как сигареты фильтровать, про то, что искусственные подсластители есть заговор баварских иллюминатов с целью умиротворения масс. В том смысле, что у этого чувака есть страсть к полетам воображения.

– Чел, про тебя в книгах надо рассказывать, – говорит Чарли Шесть Банок. – Может, утихомиришься чуток и кончишь на меня бочку катить, а? – Берет он еще щепотку, головой крутит, а потом протягивает косячок Макси. Тут так: обычно Макси рад в улет уйти с такими, как Чарли Шесть Банок, – да вот именно в этот момент он, понимаешь, думает, что было бы лучше постараться сохранить голову ясной. Вот и говорит: нет, мол, спасибочки – и опять спрашивает, откуда взялась эта штуковина в пакете. Не то чтобы ему на самом деле узнать хочется, заметьте, или надеется хоть сколько-нибудь честный ответ получить, а просто Макси представляется, будто он об этом вполне достаточно пробухтел, что Чарли уж должен бы всякую надежду потерять и отправиться поискать кого другого для уговоров.

– Я ж тебе сказал, – говорит Чарли, – ее какие-то индейцы сделали. Ты слышал когда про «партию Доннера»?[32] Народ из нее застрял в горах и вынужден был друг друга есть, чтоб не замерзнуть до смерти.

– Ага, чел, – отвечает Макси, – слышал я про ненормальную «партию Доннера». Кто ж, дрючь-её, не слышал про ненормальную «партию Доннера»? – И садится за столик, и достает из полупустой пачки в нагрудном кармане сигаретину без фильтра.

– О'кей, так вот, чудак, у кого я приобрел этот небольшой предмет искусства. – И Чарли кивает на пакет. – Чудак этот – профессор из Солт-Лейк-Сити, того мормонского Университета Бригама Янга препод, и он уверяет, что эта штуковина принадлежала одному из выживших из «партии Доннера», кого не съели, зато сам он человечиной питался. Профессор рассказал мне, что малый тот…

– Как его звали?

– Кого? Чувака-мормона?

– Нет, чел. Того из «партии Доннера».

– Дрючь-ее, мне-то откуда знать? – говорит Чарли Шесть Банок и делает еще затяжку. – Кому какая разница, как того малого звали, чел? Ты слушать хочешь или нет?

Макси Ханикотт постукивает себе сигаретиной по тыльной стороне левой ладони, потом закуривает ее. Его передергивает, и он пялится на эту телку у барной стойки, потому как ему кажется, будто она здорово похожа на Грейс Слик, пусть сам и не выносит эту дрюченую музыку хиппи.


– Я б не спрашивал, если б не слушал, – говорит он.

И тут Чарли Шесть Банок реально громко щелкает пальцами, так что Макси подскакивает.

– Звали его Брин. Патрик Брин.

– Кого звали Патрик Брин? Профессора?

– Нет, чел. Людоеда. Как тот малый из Бригама Янга рассказывал, Брин сказал, что нашел эту штуку. – И Чарли опять кивает на бумажный пакет. – В горах, и эта вот штуковина предупредила Брина: если станут они есть мертвечину, если превозмогут тошноту и понос, то, может, и не все помрут с голоду и не замерзнут до смерти в ста милях от цивилизации и безо всякой надежды на спасателей до самой весны. Не то индейский фетиш, не то языческий идол, не то другая какая хрень, не знаю точно, и отчаявшиеся люди, ну, сам сообрази, они все просто искали хоть какого оправдания, чтоб не дать мясу пропасть. А тут – блеск! прекрасно! – спишем все на голоса из этой штуковины. Рацуха, чел, – и Чарли Шесть Банок постучал себя пальцем по лбу.

– А как она профессору в руки попала?

– Без понятия, чел. Он не говорил, я не спрашивал.

– И зачем же она Турку? – опять спросил Макси.

– Слушай, нужна она не Турку. А тому сукиному коту из Австралии, так? Так ты собираешься подержать ее для меня или как? Сделаешь – отвалю тебе семь процентов.

– Не хочется мне вляпаться с этим сглазом апачей в кучу навоза, – признается ему Макси Ханикотт и глубоко затягивается своей сигаретиной, потом зырит на часы, типа, мол, ему надо бы в другом каком месте быть, хотя ясней ясного, что нигде его не ждут. – Не нравится мне, как эта штука выглядит.

– А-а, так и быть, сжалюсь, – вздыхает Чарли Шесть Банок. Слюнявит большой палец с указательным, гасит косячок и сует его в жестянку из-под нюхательного табака. – Всегда знал, что ты псих, чел, психованный, дрючь-твою, Джек Параноик, полоумней собаки, какую машина переехала, только никогда не держал тебя за суеверного. Никогда б не указал на тебя как на шизика, кто из-за сказки про привидение отвернется от шальных денег, предоставив мне, дрючь-её, вот так на ветру болтаться.

– Чарли, ничегошеньки личного!

– Как бы не так! – огрызается Чарли, вовсе не пытаясь скрыть своего недовольства. – Только не рассчитывай, что до Турка не дойдет, как был у тебя шанс руку протянуть, а ты ничего не сделал, хорошо?

– Справедливо говоришь, – говорит Макси Ханикотт, хотя вовсе не считает слова Чарли справедливыми, велика вероятность, что он может оказаться в заднице, попав Турку под горячую руку, если не пожелает поиграться в няньки с зеленой уродиной Чарли Шесть Банок.

– Сколько у тебя времени есть? – выясняет Чарли. – Мне нужно несколько звонков сделать, чел, попробовать найти кого, кто не такой зассыха.

– По моим часам сейчас семь пятнадцать, – сообщает ему Макси, – но они отстают немного из-за всего этого избыточного электромагнетизма НАСА или еще из-за чего.

– Шел бы ты со своими дрючеными часами! – фыркает Чарли Шесть Банок, берет свой замасленный коричневатый пакет и оставляет Макси Ханикотта одного за столиком. И Макси изо всех сил старается испытать облегчение. Сидит, курит одну сигаретину за другой и пялится на телку, внешность которой и вполовину не напоминает Грейс Слик, как ему по первости показалось. Он выпьет несколько банок пива, послоняется возле оркестра, потом отправится назад в Силвер-Лейк, в клетушку о две комнатушки, которую он называл своим домом. А где-то перед рассветом этому сукиному коту предстояло проснуться от самого дурного сна, какой он только видел с самого детства. Проснуться пришлось, потому как оказалось, что он обоссал простыни. Он врубит радио на полную громкость и сядет у окна на кухоньке, станет курить и пить прямо из теплой бутылки розовую ирландскую бурду, следя за тем, как восходит солнце. Будет сидеть так, изо всех сил стараясь не думать ни о дрюченой уродине Чарли Шесть Банок, ни о снежных бурях, ни о суровом январском ветре, завывающем по перевалам высоко в горах.





2

Январь 2007 года. Атланта




Как я слышал, мисс Эсми Саймс была урожденной Эстер Саймон, младшей дочерью протестантского священника, говорившего на нескольких языках, приручавшего гремучих змей и пившего стрихнин из прихотливых мейсоновских банок. Витают две-три разные истории про то, почему она, выросши, покинула занюханный застойный городок во Флориде, но все они крутятся вокруг ее папаши, имевшего привычку распускать руки. Может, она и убила его. Может, убила его ее мамочка. Может, он всего лишь приход потерял из-за скандала, а сам забился в болотистую глушь Эверглейдса и пил там до скончания своей жалкой нескладной жизни. Так или иначе, Эстер стала Эсми и какое-то время провела с бродячей труппой, читая псалмы и карты Таро, рассказывая деревенщине, что тем хотелось услышать про свое будущее вместо того, чтобы поведать о том, что видела на самом деле. О, я не утверждаю, будто верю, что была она самой настоящей ясновидящей, экстрасенсом или чем-то в таком духе. Только эта самая леди совершенно определенно зарабатывала на жизнь, убеждая людей, что она такая, и, говоря чистую Божью правду, если я возьмусь утверждать, что нет ничего в этой ерунде с шестым чувством, то тогда придется мне так и не выпутаться из тайны, как она сумела привести двух оперов из отдела по расследованию убийств к тому пустому складу между Спринг-стрит и Вест-Пичтри.

То был не первый раз, когда она помогла полиции. Был случай с тем мальцом, что за два года до этого пропал в пригороде Атланты, на Каменной горе, а еще с женщиной из Декейтера, которую изнасиловали, убили, расчленили и закопали в ее же собственном дворике. Помните ее? Так вот, Эсми нашла их обоих, так что, когда она говорила про склад, то мы сидели развесив уши. Слушай, позвони она и предупреди нас о том, что, как ей кажется, мы там найдем, хотелось бы мне думать, что у кого-то достало бы здравого смысла не слушать ее и повесить трубку. Послать ее ко всем чертям. Так ведь не предупредила. И, оглядываясь назад, так и видишь, как целый день только и чудилось, что в западню идешь, взбираешься по трем лестничным маршам в этот долбаный длинный коридор, и тут она говорит нам: ступайте вниз до самого конца. Там, мол, и найдем то, что ищем. Внизу в самом конце коридора.

Франклин Бабино, этот слабак из Нового Орлеана, он первым в ту комнату вошел, потом я, а потом Одри. Ну да, она и сейчас моя напарница, точно. Это было еще месяцев за шесть или около до беды с ней. Ладно, так вот, к тому времени, как я в дверь прошел, Бабино уже успел во все глаза наглядеться, так вроде встал себе в сторонке и стоит долбаным столбом, разиня. А прямо перед нами весь тот кошмар, какой Эсми Саймс не соблаговолила расписать нам в подробностях. Первая мысль у меня… трепаться не стану… самая первая мысль у меня: мол, неужели какая-нибудь задница говенную шутку подстроила. Что-то в таком духе, разум же не желал признавать, будто ты в самом деле видишь то, что думаешь, будто своими глазами видишь, а коли ты и впрямь видишь это, тогда, что ж, значит, не может быть того, чем это выглядит. О, вы фото видели, я знаю. Только фото, позвольте вас уверить, не доносят и сотой части этой чисто нереальной херни. Фото, они вроде ускользающей памяти о чем-то реальном, типа, скажем, скопированной копии. Во-первых, смотришь на них, а запаха не чувствуешь. Вроде рыбного рынка или солончака при низком отливе, а под густым рыбным запахом океана эта самая металлическая вонь всей этой кровищи. Понимаете, вдыхаешь этот запах, и словно кто тебя в живот саданул. Спасибо еще Господу сердобольному, что зима была. Даже представлять себе не хочу, что было бы, если б довелось на всю эту срань наткнуться в июле, а не в январе.

Но, как я уже говорил, первое, что мне в голову пришло, что кто-то все это подстроил, чтоб поиздеваться над нами. Потому как прямо передо мной с потолка свисала чертова четырнадцатифутовая[33] большая белая акула. Кончик ее носа только-только касался бетонного пола. Я знал, что это за акула, потому что, когда был маленьким, мы с отцом отправлялись ловить глубоководных рыб в Дестин, и однажды один его приятель выловил большую белую. Только та, что на складе, была больше, намного больше. Наверное, прямо тогда она казалась чуть ли не самой, черт, большой рыбой, какие только были. Позже я услышал, что весила она где-то около полутора тысяч фунтов[34]. Как бы то ни было, акула висела на крюке подъемного цепного механизма, закрепленного на потолке, веревочная петля держала рыбину за хвост. Челюсти выпирали из акульей пасти, от силы тяжести, полагаю, под собственным своим весом. Блестящие треугольные зубы тянулись за рядом ряд, каждый величиной, черт, с мой большой палец и острые, как хороший нож. И глаза у нее тоже из орбит лезли, эти жуткие черные, блин, глазищи. Даже когда акула живая, глаза у нее кажутся мертвыми.

Конечно, вы понимаете, что не это было самым ужасным. Ничуть. Та рыбина была всего лишь прологом, так?

Так вот, стоим мы, первоначальный шок начинает проходить. Одри, помнится, зашлась в смехе. Тогда я разозлился, зато теперь понимаю. То есть ведь и вправду же было похоже на подстроенную дурную шутку, так? Три копа заходят в пустой склад в центре Атланты. С потолка свисает, блин, дохлая акула. Один коп говорит другому… и так далее. И впрямь смешно. Как бы то ни было, а помню, смотрит Бабино на меня, будто сказать хочет: «Эй, слышь, ты ж ведь знаешь, что это такое, правда? Ты ж такой хрени еще раньше навидался, правда?» А я, я просто пытаюсь осознать все это, о'кей. Потому как не только в акуле дело. На цементном полу огромных размеров узор выложен красным песком. Знаете, вроде тех, какие тибетские монахи рисуют. Позже один спец из тех, кого управление вызвало, антрополог из Технологического университета Джорджии, заявил, что то была мандала, особый сакральный узор, как у индусов в религии. По мне, он прежде всего напоминал лабиринт. И прямо в центре всех этих параллельных линий, всех этих кружков была акула.

– Вызывай, – говорю я Бабино, а Одри мне:

– За каким хреном он вызывать должен?

Я был тем, кто тело обнаружил. Но это вам известно. А вот те полоски песка на полу, их расположили довольно далеко друг от друга, так что можно было шагать через них, на них не наступая. Как-то сразу внутри меня все инстинктивно взбунтовалось против того, чтоб ногой ступить на одну из этих полосок. На трещинку ступишь, маме на мозоль наступишь, такая ведь поговорка, да? Так что, пока Бабино звонит, я иду и не обращаю внимания на сердитый голосок, бубнящий в голове, чтоб я просто сматывался ко всем чертям, предоставив другим разбираться с этим бредовым дерьмом. А Одри и говорит, что мы должны медэксперта дождаться, и когда она говорит это, то, поклясться готов, голос у нее напуганный. От этого я тоже взбеленился. «Боже, – говорю ей, – это всего лишь, блин, рыба. Какого лешего?!» И все равно, вышагивая от двери до акулы (а это не больше десятка шагов было), я совершенно осознанно берегся наступить хотя бы на одну из тех полосок, вел себя как семилетка-несмышленыш, а это тоже бесило меня. Как раз это и бесило-то больше всего.

Подойдя поближе, я разглядел, что брюхо у акулы вспорото до самой середины. Ну и не только брюхо. Рыба была распластана от низа головы почти до самого хвоста. И тут, и там она была снова сшита нейлоновой леской. Когда мы вошли, то не могли разглядеть этого: рыбина висела к нам другим боком. Как бы то ни было, а удивления это не вызвало. С чего бы? Поймаешь рыбу – потрошишь ее. И какие бы черти ни корячились, затаскивая пятнадцатифутовую большую белую акулу на три лестничных пролета вверх, им наверняка не хотелось отягощать свою ношу лишним весом внутренностей. Это ж простой здравый смысл.

– Едут, – сообщает Бабино.

Лезу в карман, достаю пару латексных перчаток и вот тут-то замечаю три пальца, торчащие между стежками этого нейлонового шва. Большой палец, указательный и средний, блин, палец… женские пальцы с ногтями под темно-красным лаком, такой оттенок красного, что почти черный. И пальцы эти, блин, шевелятся, о'кей. Я воплю: «Нам «Скорая» нужна… нам нужна, блин, «Скорая» и, блин, сейчас же!» – или какую хрень в том же духе, а сам рыщу у себя в пальто, нож перочинный отыскиваю. Дальше помню: Одри стоит рядом, и, Боже ж святый, что за выражение у нее на лице! Мог бы целый день проболтать, но так и не подобраться к словам, чтоб описать это выражение. Одри принимается тянуть леску голыми руками, но та склизкая от крови, жира и дерьма, да и леска, вы ж понимаете, моноволокно особой прочности. Наконец, я нахожу нож и принимаюсь резать и… вот всякий раз, как дохожу до этого места в рассказе, так всегда будто назад оглядываюсь, будто враз у меня в голове яркая лампочка вспыхивает или еще что. Вдруг все становится таким ясным, таким четким, реальнее реального… и я понимаю, что этого не может быть. Оно передо мной, понимаете, а я его признать не могу. Если вы когда на машине в аварию попадали, так оно вроде того. Тот самый миг, когда две машины сталкиваются, момент, какой, кажется, так совершенно очерчен, но какой представляется еще и смазанным.

Ну, ладно…

Не так уж много времени заняло у меня опять вспороть рыбье брюхо. Раз-другой я порезался, но даже не заметил этого, пока «Скорая» не прибыла. С того дня на левой ладони у меня шрам. Сувенирчик, а?

Она была еще жива, та женщина, кого внутрь рыбины зашили. Едва-едва лишь, но, что сказать, вы ж читали протокол. Наверное, вы и книгу читали, что этот гаденыш из Нью-Йорка накропал про все про это. Словом, знаете, как оно было. Мы там стоим, а Одри все причитает да причитает: «О, Боже, о, милостивый Боже, о, Боже…» – а за нашими спинами Бабино молится, блин, четки перебирает, чего-то католического бессмысленно лепечет. Та женщина в акуле, она совсем голая была, на вид ей лет, может, двадцать пять, может, моложе, только определить трудно, она вся, с головы до пят, в гниющей акуле вымазана.