Дети Лавкрафта

– И Гвоздик предложил тебе двадцатку? – спрашивает она, передавая Гели фигурку обратно. На ощупь камень склизкий, маслянистый, и когда Инамората смотрит на свои пальцы и ладони, они блестят, будто она слизняков хватала. Она отирает руки о юбку.

– Могу и побольше получить, – отвечает Гели.

– Наверное, – соглашается Инамората. – Дай Салли запостить ее для тебя по всему кругу. Расходы я оплачу. Если тебе побольше сорока нужно, то покупатели должны быть не с острова, а еще откуда-то.

– Идет, – говорит Гели, вертя фигурку и так и сяк, рассматривая ее со всех сторон.

«Любуется, – думает Инамората, и мысль эта вызывает у нее неприятную легкую дрожь. – Для Гели в ней нет вовсе ничего ужасного».

– Жаль, что не видела ты всех этих звезд и ежей, – вздыхает Гели и укладывает эту зеленую штуковину обратно в мешок. – Их кучи, тысячи и тысячи, как будто морю обрыдли морские звезды и морские ежи, и оно послало их куда подальше.

И как раз тогда далеко за простором воды принялась выть какая-то сирена, спустя несколько секунд затрубила другая, а вскоре за нею третья присоединилась к хору, пронзительно заверещали башенные системы предупреждения властей Гудзона об урагане. Инамората вновь взялась за подзорную трубу и осмотрела в нее низкие волны, но по-прежнему не было видно бригады компании, лишь несколько потрепанных рыбацких лодок, качаясь с волны на волну, занимались своим каждодневным промыслом. Волны, лодки, пятно. Ничего из того, что она видела, не давало оснований для тревоги.

– Что происходит? – спрашивает Гели, и в голосе ее больше любопытства, чем настороженности. – С чего бы это понадобилось в такой-то день вовсю о бедствиях оповещать? На небе нет ни облачка.

– Я не знаю, – отвечает ей Инамората, а потом наводит трубу на пятно, которое, кажется, уже больше, чем было за пять-десять минут до этого. Над ним собралась громадная стая чаек, и Инамората смотрит, как птицы – одна за другой – ныряют с небес и резко уходят в нефть. Ни единого всплеска. Даже вязкой, как на болоте, ряби нет. Птицы просто пропадают. Еще страннее, что пятно, похоже, продвинулось ближе к Проспект-Бич и движется оно на юго-восток, хотя течению полагалось бы нести его на запад, к заливу Либерти.

– Ты ступай найди Эмиля, – говорит Инамората, и то, как она произносит это, не позволяет Гали ни мешкать, ни расспрашивать, зачем. Она просто встает и быстро спускается вниз, криком зовя старика. Инамората не отрывает глаза от подзорной трубы, не отводит ее ни от падающих птиц, ни от переливающегося маслянистого пятна, которое уже вряд ли больше чем в полумиле от берега и медленно подползает ближе. Но думает она о том жутком обрубке камня из мешка Гели, и думает она о мертвых морских звездах и ежах, а еще вспоминает, как мама изображала голос мостового тролля.

И сирены воют.





Жюль и Ричард

Дэвид Никль




Дэвид Никль – писатель и журналист, живущий и работающий в Канаде, в Торонто. Он автор нескольких романов, в том числе Eutopia: A Novel of Terrible Optimism («Евтопия, роман жуткого оптимизма»), а его рассказы совсем недавно изданы в виде сборника Knife Fight and Other Struggles («Драка на ножах и другие сражения»). Его проза появляется на сайте Tor.com, в журналах Cemetery Dance, Pseudopod, включается в ежегодные сборники лучших произведений в жанре фэнтези и ужаса. Некоторые из них были адаптированы для телепостановок.

– Я вон там переходил… – Жюль указал (рукой, что осталась неповрежденной) на перекресток в десятке метров, как раз за искореженным когда-то надежным старым добрым велосипедом. – …и только-только ход набирал…

– …и кувыркнулись, – произнесла она.

– И кувыркнулся, – подтвердил Жюль. С минуту обдумывал случившееся: его промашка. – Вот дурак. Я ж убедиться решил, положил ли в карман очки.

– Положили?

– Положил.

– Сейчас их на вас нет, кстати.

– Упали, – сказал Жюль.

– А-а. Вон они.

Очки залетели в тень от выхлопной трубы припаркованного автофургона. Жюлю их не было видно, но она поднялась, подобрала очки и вернула их Жюлю. Очки были новыми и не из дешевых. Он надел их и, моргнув, глянул на свою спасительницу.

– Забавно. Я думал, вы старше, – произнес он и тут же извинился, поясняя: – Я немного не в себе.

Она кивнула:

– Головой ударились?

– Нет. Ударился я рукой и коленкой.

Она помогла ему поднять велосипед с дороги, и вместе они поднялись на тротуар. Жюль прислонился к низкой чугунной ограде и глубоко вздохнул.

– Вид у вас нездоровый, – сказала она. – Пойдемте со мной. Я живу тут, за углом. Видите?

Она указала на дом на узенькой улочке – и вправду сразу за углом. Жюль его и раньше видел. Солидный такой красного кирпича викторианский особнячок с куда более высокой оградой, чем та, на какую опирался Жюль, за оградой густой садик, за которым, словно за вуалью, укрывался широкий парадный вход.

Пока она вела его через ворота и садик к входным ступеням, Жюль позволил себе вообразить нечто эротическое. Боль в колене донимала все больше, мучительнее становилась и боль в левом плече. Она ничуть не убывала, ни в коем разе. Но он позвонит на студию, объяснит, что попал в аварию и приедет позже, а может, и не приедет, в зависимости от серьезности повреждений… или того, что Судьба ему уготовила.

Она взяла у него велосипед, подняла его одной рукой, отыскивая место у перил парадного. Сильная была: велосипед у Жюля был старый, не такой дорогой, еще из тех, со стальными рамами, отнюдь не легковесный. С таким плечом, как у него сейчас, ему, конечно, с великом трудно управиться.

Следуя за ней, Жюль прошел в большую гостиную с паркетом из темного бука и темными мореными балками по потолку. Над камином висела широкая картина на мифологический сюжет: мужчина держит отрубленную голову змееволосой Медузы. Тесей или Персей, кто-то из них.

Она на время удалилась на кухню и вернулась со стаканом воды. Он выпил воду в два глотка, держа стакан в правой руке. Не очень-то был уверен, что левой вообще двигать сможет. Ему, скорее всего, надо бы в больницу.


И все же… картина притягивала к себе. Тесей (или Персей) стоял против толпы мужчин посреди какого-то торжества, пошедшего, похоже, совсем наперекосяк. Мужчин, полуобнаженных, вооруженных копьями и короткими мечами, казалось, охватывали ярость и в то же время ужас при виде головы, нависавшей своей извивающейся змеиной гривой, словно фонарь. И там, куда падал смертоносный взгляд головы Горгоны, тело делалось серым, как камень.

Она взяла у него пустой стакан, поставила на пол возле его стула. Произнесла:

– Овидий.

– Простите?

– Это сцена из «Метаморфоз» Овидия. Персей (ага! Персей!) противостоит при дворе разбушевавшимся соискателям руки прекрасной Андромеды. Он поднимает отсеченную голову Медузы и тем обращает всех их в камень. Даже последний, умоляющий Финей, не был пощажен.

– По виду она очень старая.

– Должна бы быть. Но не эта. Ричард написал ее в 1978 году.

– Ричард?

Она кивнула, помрачнев лицом.

– Подделкой это назвать нельзя, для этого она не настолько хороша. Ее основа – картина Джордано. Вот та и вправду старинная. Ричард тогда много этим занимался. Копировал.

– Ричард. Это ваш отец?

– Нет. – Она села нога на ногу, позволив юбке задраться с колена. «А колено-то, – подумал Жюль, – весьма прелестное, кожа гладкая, утреннее солнце отражает, словно металл или дерево полированное». И выговорила: – А вы не очень-то сообразительны.

– Я… простите?

– Вам бы в больницу следовало. Но вы не поедете.

– Я этого не говорил.

– Но вы не поедете. – Она мило улыбнулась. – Вы на секс надеетесь.

Что ж, такое позволяет играть в открытую. Жюль ответил не сразу. Надеялся он на секс? Само собой, представить себе такую возможность он позволил и даже оценил свои обстоятельства и ранения, считая такую возможность отнюдь не неприятной. Но этот малый, Ричард, художник… с ним как быть? Здоровой рукой Жюль снял очки, и вдруг его осенило: а не надеется ли она на секс? Не надеялась ли?

Глаза у нее прищурились, впрочем, весьма добродушно.

– Меня ваше плечо беспокоит.

И, сказав это, рассмеялась, и Жюль тоже. «Вот, – подумалось ему, – и все дела».



Дом был намного больше, чем казался с улицы, но Жюля это не удивляло: грозные старинные викторианцы в этой части города обычно простирались и расширялись и назад, и вверх, а даже, наверное, в глубь земли, зачастую попирая все правила геометрии. Они с Хелен… да, Хелен! Во, дела! Жюль и Хелен поженились!.. Когда-то в привычку взяли в выходные наведываться в открытые риелторские конторы, чтобы поглазеть на дома, какие, возможно, никогда не могли бы себе позволить, и старались просто себе представить, как владеют ими.

Этот дом не был столь же хорошо отделан, как те, но был того же пошиба. Они поднялись по широкой лестнице, огражденной толстыми дубовыми перилами, в верхний коридор, который тянулся, изгибаясь, к задней части дома и доходил до еще одной лестницы, поуже и покруче, шедшей вкруговую и ведшей в спальню в мансарде, бывшую скорее целой квартирой – с ванной, пространством для отдыха и обширной кроватью, все это освещалось через прорезные окна ярким дневным светом, имелся и выход на площадку на крыше.

Стены коридоров и вдоль лестниц крашены так же ярко, как и на первом этаже, и на них тоже висят живописные полотна. Тоже работы Ричарда? Жюль спросил, когда они поднимались, и она ответила: да, так и есть. Тоже копии? Не все, ответила она. Но и копий несколько. Жюль у полотен не задерживался, но, конечно же, отметил их разнообразие. Обнаженная женщина с шоколадной кожей, полулежащая на одеяле; участники, должно быть, шабаша ведьм, резвящиеся среди демонов, кружатся вокруг дерева, чьи ветви образуют большого зверя; сгнивший фрукт на столе рядом с кривобоким человеческим черепом; сбор урожая тыкв и месиво из арбузов, выпавших из рук крестьянки с грудями ничуть не меньше арбузов (Жюль с удовольствием полюбовался на визуальный каламбур); обнаженные мужчины беседуют возле гигантских развалин, какие могли бы быть в Греции или Месопотамии, а с неба затмить их всех грозят грозовые тучи.

Стены ее спальни для картин не годились. Они наклонно шли внутрь дома параллельно крутому скату крыши над ними. На месте живописных произведений болтались разные интересные движущиеся скульптуры. Некоторые висели довольно низко: Жюлю пришлось сгибаться, огибать их, чтобы присоединиться к ней, уже успевшей устроиться на постели, уставленной в точности под продолговатым световым окном.

– Осторожнее, – предупредила она, когда он снял сначала рубашку, а потом и брюки, старясь не морщиться, когда стягивал брючину, прилипшую на засохшей крови к коленке, когда скользнул ею по ее гладкому, прохладному бедру.



Не трахнулся ли он все же головой? – раздумывал в темноте Жюль спустя несколько часов после того, как, торопливо выпутавшись из простыней, ощупью добрался до туалета. Там он опорожнил желудок и ухватился за прохладный фаянс, чтобы сохранить равновесие.

Нет. Головой он не ударялся. В нос ему ударил какой-то запах… сладковатый и неприятный, с легким фекальным душком… и еще другой…

От этого ему и вывернуло желудок. Он спустил воду в унитазе, опершись здоровой рукой, вновь поднялся на корточки, потом поднял голову, осторожно принюхался и недоуменно повел плечами (здоровым плечом): того запаха, что ему почудился, больше не было.

Она все еще спала, когда он в туалет отправился, под пологом звезд, сиявших в световом окне. Жюль глянул на них в прищур и подивился тому, как много было звезд. Он и не помнил, когда видел такие звезды здесь, в городе.

Жюлю казалось, что после туалета он чувствует себя намного лучше. И хотелось, как ему казалось, есть. Странно, если учесть, что его только что вырвало, резонно, если учесть, как он провел день. Так что подобрал он с пола свои брюки, лежавшие возле кровати, отыскал рубашку, которую зашвырнул на спинку кресла-качалки. И тихонько спустился по предательски скрипучим ступеням лестницы.

Остановился внизу, среди всех этих картин, и вслушался. Неужто он раскачал кресло наверху? Может, в доме где-то певчую птичку держат? Может, котенок?

– Кис-кис, – позвал он тихонько.

Ответа не было, дом вновь погрузился в тишину.

Держась за перила, Жюль спустился на первый этаж. Постоял некоторое время в коридоре, соединявшем вход, гостиную и кухню, вздрогнул, когда под ногой скрипнула доска. И опять раздалось это мяуканье… будто котенок, но не такой уж и маленький.

Жюль напряженно сглотнул: и это, а тут еще и запах тот же опять.