Дети мои

Плечи и кисти рук устали, но останавливаться было нельзя – и Бах тряс, тряс перину, выбивая из нее все новые потоки белого. Перья летели ему в лицо и гладили щеки, пух застревал в волосах. Не сразу Бах понял, что не слышит больше ни падения дождевых капель, ни гудения ветра, ни шороха ветвей: наступила долгожданная тишина. Раздавался единственный звук – мерные хлопки перины. С каждой минутой она становилась легче – теряя пух, теряла в весе – и оттого трясти ее было нетрудно. И Бах тряс – все чаще, все резче.

Скоро пуховое облако у крыльца сделалось таким плотным, что он не видел уже ни дворовых построек, ни верхушек деревьев за ними, ни нависшего над хутором темного неба. Ощущал только твердость двери за спиной и твердость крыльца под ногами. Все остальное вокруг стало мягким – состояло из одного лишь кружившегося пуха.

Когда наперник опустел и сделался невесо́м – от перины осталась одна холстина, – Бах опустил руки. Поднятые им пуховые вихри постепенно стихали и припадали к земле. Поземка из перьев еще вилась беспокойно – по двору, по скатам крыш, – но все медленнее, все ниже. Бах бережно развесил наперник на перилах крыльца – еще послужит полотенцем или половой тряпкой – и оглядел хутор.

Белый пух укрыл все: землю, стены, крыши, двери и ставни, ограды, огородные грядки, заборы. Под белым покровом стояли яблони в саду, и дубы в лесу, и березы, и сосны. Легким пухом сыпало сверху – не то с крыш, не то с самого неба. Везде, куда достигал взор Баха, был пух, сплошной белый пух. Да и пух ли? Бах шагнул с крыльца – в то пышное и белое, что устилало двор, – и оно заскрипело, сминаясь. Загреб ладонью, положил на язык: не пух – снег.

И воздух, впервые за долгие годы, пах не влагой, а снегом. Из туч, впервые за долгие годы, сыпал не дождь, а снег. И из-за туч этих показалось рассветное солнце – крупное, алое – к морозу.

Утопая по колено в сугробах и подставляя лицо падающим хлопьям, Бах направился к Волге. Не знал почему. Казалось: так правильно.

Обутые в домашние валенки ноги его хрупали по снегу. Ноздри с наслаждением вдыхали воздух – колкий, чуть сладковатый от крепнущего холода – и выдыхали белый пар.

Бах остановился на обрыве и окинул взглядом Волгу. Ее свинцово-серое полотно светлело на глазах, быстро покрываясь пятнами шуги. Ледяная каша волоклась по реке, спаиваясь в шматы и поблескивая в розовых рассветных лучах. Ледовые блины разных форм и размеров тянулись по фарватеру. А где-то вдали, почти у самого Гнаденталя, темнела на воде черная точка: лодка.

Как удалось Баху разглядеть ее полуслепыми глазами сквозь порошу? Но он разглядел. А правильнее сказать – узнал. Не сомневался ни секунды: лодка шла за ним.

Он поднял руки и замахал приветственно: я здесь! Руки, усталые от вытряхивания перины, едва поднимались над головой, плечи ныли, но Бах продолжал махать.

Ялик двигался медленно. Гребцы – кажется, их было двое – работали слаженно и споро, но ледовая каша под веслами и крепчающий ветер затрудняли ход судна.

Щурясь от обильного снега, Бах снял тужурку и потряс ею, как флагом, для большей заметности. Затем решил спуститься к воде – навстречу приближавшейся лодке.

Скользил по оледенелым камням, цеплялся за мерзлые травы – кое-как ссыпался по тропе на берег. По пути выронил тужурку, ее тут же сдуло куда-то вбок, но терять время на поиски не стал. Встал на высокий валун у воды и вновь засигналил руками: вот он – я!

Видел только спины гребцов – крепкие, одетые в серые шинели, они согласно раскачивались в лодке: гребок! еще гребок! Весла выныривали из воды и вновь в нее погружались: рывок! еще рывок!

Снег валил уже так густо, что скоро и ялик, и сидящие в нем люди были едва видны. А гребцы – не оборачивались. Как же прокладывали они дорогу? Как не сбивались с пути в снегопаде? Или – все же сбились?

Он замычал что-то призывное, стараясь привлечь внимание гребцов, – не слышат.

Замычал громче – не слышат.

Шагнул с валуна в реку и пошел им навстречу, с трудом переставляя ноги в ледяных волнах. Зашел по щиколотку, зашел по колено. Поскользнулся на покатом камне и упал в Волгу.



Вода охватила его мгновенно – всего, сразу. Потащила куда-то, шваркнув сперва затылком, затем щекой по острым камням. Стянула валенки с ног, раздула рубаху и штаны, огладила – от мизинцев ног до мизинцев рук, от пупка и до темечка. Зашла в уши, зашла в рот, зашла в глаза. Тащила, тащила все дальше.

Больно – не было. И страшно – не было. И холодно – не было ничуть. Холод остался там, наверху, где плескались по поверхности воды серебряные блики. А здесь, в глубине, – было хорошо.

Звуки здесь были глухи и протяжны, движения – плавны и неспешны. Света мало, но много его и не требовалось: водный мир не был ярок, и созерцать его было приятнее в тусклом освещении. Светилась ли немного сама вода? Или тянущиеся с илистого дна водоросли? Или дрожащий желтый свет исходил от чешуи проплывающих рыб? Как бы то ни было, но раскрыв, наконец, глаза, Бах понял, что видит ясно. Еще понял, что вода не мешала дышать: она входила в него, подобно воздуху, и так же легко выходила; напитавшиеся жидкостью легкие работали исправно, наполняя организм энергией.

Он посмотрел на свои ладони – бледные, зеленоватые; и на ноги свои посмотрел – в порванных на коленях штанинах; и на голые ступни – тело было цело. Ощупал бороду, разлохмаченную струями косицу на затылке – цела и голова.

Огляделся. Он сидел, слегка погрузившись в ил, где-то на дне Волги. На многие аршины вверх уходила вода. Вправо и влево, во все стороны, простиралась зеленая толща, слегка колеблемая течением, мелькали чешуйчатые рыбьи бока. Очертания предметов – камней, коряг, водных кустов – чуть подрагивали и расплывались вдали, но вблизи обретали четкость. Вода толкнула его в спину – едва заметно, ласково, – он встал и медленно зашагал по дну, приспосабливаясь к неторопливости этого мира.

Каждый шаг поднимал со дна облачко черной мути – следы Баха висели в воде еще долго после того, как он проходил мимо: мимо больших валунов, обросших лохмами ила, мимо навалов камней помельче и донных оврагов, мимо ракушечных холмов и водорослевых чащ.

Нога запнулась о легкий полый предмет – не то консервную банку, не то обрезок трубы. Отбросил ногой, пошел дальше. Через пару шагов – запнулся опять: похоже, этих обрезков рассыпано вокруг в избытке. Бах поднял и рассмотрел один: небольшой цилиндр – красноватый даже в зеленом водном освещении, сделанный, вероятно, из бронзы, – блестел на удивление нарядно, словно только что сошел с заводского конвейера. Выбросил, дальше пошел осторожнее.

Под ноги и правда стал попадаться всякий сор, мелкий и крупный: куски рыболовных сетей в бахроме оборванных нитей, обломки весел, битая посуда, перевязанная лентой пачка писем, пара корабельных якорей, вещевые мешки, дорожные чемоданы россыпью, бутылки, щербатая стремянка, несколько женских платьев, пепельница, бильярдный стол вверх ногами, полуразвалившийся комод и даже дамский манекен из пошивочного ателье. Что-то Бах обходил, через что-то – перешагивал. Заметил, что все предметы странным образом не были подвержены влиянию реки: хотя и утопали в иле, сами этим илом не обрастали, не ржавели, не темнели, не покрывались изумрудной патиной.

Торчал из донного песка желтый крашеный бок лодки – одного из тех хлипких прогулочных суденышек, в которых городские жители катаются по воскресным дням вдоль пригородных пляжей.

Светлея свежеструганным деревом, лежал невдалеке смытый паводком мост – крепкий мост, длиной в пять или шесть саженей, с толстыми перилами и аккуратными раскосами.

Да что мост! Рядом высился целый дом – вероятно, унесенный тем же половодьем. На бревенчатых стенах можно было разглядеть мельчайший древесный узор, на спилах венцов золотились капли смолы, а узорные наличники белели, словно вырезанные минуту назад.

Бах побрел дальше, все более удивляясь разнообразию водного мира и его удивительному свойству оберегать предметы от воздействия времени и природы. Последнее крупное половодье случилось, на памяти Баха, в Год Небывалого Урожая. Мог ли дом простоять на волжском дне дюжину лет, ничуть не изменившись?

Он брел мимо белоснежных статуй в гипсовых туниках (сбросила их в реку чья-то злая воля или случай?); мимо классной доски с начертанными мелом арифметическими примерами; мимо развалов книг и журналов (эх, сесть бы рядом и читать – бесконечно…); мимо покосившихся пальм в керамических кадках; мимо колеблемых течением шелковых занавесок и утонувших в песке бронзовых люстр; мимо ткацкого станка с наполовину готовым узорчатым полотном; мимо телег, воздевших к небу оглобли; мимо стада уснувших “Карликов” (вот вы где оказались, милые потерянные друзья!)…

На сиденье одного из “Карликов” заметил прикорнувшее существо – то ли крупную рыбу, то ли животное. Приблизился рассмотреть – и обомлел: не рыба и не животное – нерожденный теленок лежал там, свесив лапки и прикрыв слепые глаза. А дальше по дну лежали еще телята и еще: лобастые головы с зачатками ушей, почти человеческие губы, голенастые ноги с растопыренными копытцами, тонкие ребра под розовой кожей в синих разводах вен. Вот куда принесла их Волга из той страшной весны двадцатого года. Вот где спрятала – на дне. Как могли они пролежать здесь чуть не два десятка лет – не тронутые щуками и сомами? Не раздутые и не разъятые водой на части?

Но не только телят сохранила Волга. Дальше, чуть ниже по течению, Бах обнаружил и первого человека – женщину. Утопленница по собственной воле – это было написано у нее на лице: тоска в глазах, скорбно сжатые губы. Все черты ее, и развевающиеся черные волосы, и нежная шея в вырезе кружевного платья, – все дышало свежестью, словно женщина не была мертва, а спала. Она колыхалась, полулежа в облаке растений, то чуть приподымаясь на своем ложе, то погружаясь обратно в зеленые стебли. Длинное платье колыхалось вслед, из-под подола глядели бледные колени. Бах одернул юбку, прикрыл оголенные ноги.

Стоило ли идти дальше? Или лучше было ему остаться на изученной территории – в приятном обществе книг, классических статуй и пустых домов? Бах хотел присесть на бочок одного из “Карликов”, чтобы поразмышлять об этом, но вода толкала в спину – плавно, едва заметно, постоянно. Вода сносила Баха – понемногу, понемногу – ниже, ниже. Он покорился и пошел дальше.

А людей вокруг становилось больше.

Вцепившись руками в ружье, валялся в донном овраге солдат, полузанесенный землей.

В торчавшем из ила автомобиле сидели трое – все как один в кожанках и круглых очках-пыльниках. В очки набился песок – глаз не было видно.


Утопая в ракушечной россыпи, лежали на боку сани. Впряженные в них кони парили в воде, удерживаемые упряжью, гривы и хвосты их развевались по течению. Рядом на дне покоились седоки, в толстых шинелях с каракулевыми воротниками и в пышных папахах, валялся пулемет с наполовину пустой патронной лентой.

Бах не смотрел в лица утопленников – совершенно живые лица, ничуть не тронутые водой и рыбами, – просто шел мимо. Хотел прибавить шаг, но в неспешном водном мире это было затруднительно – оттого ступал медленно, избегая встречаться с покойниками взглядом и по возможности обходя стороной. Несколько встречных показались ему знакомыми – кажется, этих несчастных он схоронил в проруби в Год Голодных. Останавливаться для проверки предположения не стал.

Однако две фигуры – большая мужская и щуплая женская – привлекли его внимание. Кто это громоздился на склоне – пузо, как волжский валун, пальцы толщиной с угря, борода, как охапка тины, – не Удо ли Гримм? Кто притулился рядом – лицо морщинистое, волосы белые, как рыбий живот, – не Тильда ли?

Да, они.

Уезжали из Саратова, проклиная сбежавшую Клару? Или ехали обратно на хутор – искать заблудшую девицу? Не уехали, не доехали – лежали теперь на дне, раздетые до исподнего, разутые, – должно быть, ограбленные бандитами и спущенные в реку.

На Бахе не было колпака, чтобы стянуть с головы и почтить память усопших. Он постоял мгновение рядом, но неумолимое течение толкало в спину, давило под колени, тянуло вперед. И не было рядом ни коряги, ни камня, чтобы зацепиться и удержаться рядом с покойными, – Баха волокло дальше. Опечалившись и рассердившись на безжалостную воду, не дающую и минуты побыть рядом с важными для него людьми, он закрыл глаза и побрел вслепую.

Но кто-то или что-то не желало остаться незамеченным – наплыло на Баха, облепило его, словно обнимая. Он дернулся, чуть не опрокинувшись назад, оттолкнул от себя – гладкое, прохладное, тяжелое. Открыл глаза: юноша. Обнаженное тело – прекрасное, как одна из тех статуй, что остались у Баха позади: белая кожа, рельефные мускулы, совершенные пропорции. И лицо – прекрасное. Не лицо – лик: столь тонкий и нежный, какой можно увидеть лишь на иконе. И сияли на этом лице не глаза – очи. И алели на этом лице не губы – уста. И не щеки розовели нежно – ланиты. Взгляд же юноши был взросл и печален – мог принадлежать старику. Мертвый Гофман смотрел на Баха, уплывая в темноту. Бах спохватился запоздало, вытянул руки, прыгнул вслед – но нет, не догнать, не соединиться. Юное и прекрасное тело Гофмана отдалялось, уносимое невидимыми струями. Те же струи несли Баха в ином направлении – прочь.

Почему тело Гофмана изменилось? Признак ли это мученической смерти? Или игра воображения Баха? Или только теперь, в посмертии, Гофман предстал перед Бахом таким, каким был всегда?

И что это за вода – мягкая и ласковая, но бездушно волокущая вперед? Сохраняющая людей, животных, предметы в том же состоянии, в каком они погрузились в нее? Чутко охраняющая сон мертвецов и не дающая побыть с ними дольше мгновения? И зачем ему, Баху, быть в этой воде, если сам он еще не умер?

Бах оттолкнулся от дна и загреб руками – попробовал всплыть. Но подняться более, чем на аршин, не смог – действующая обычно в воде сила выталкивания отсутствовала: ступни его скоро вновь коснулись дна, а течение подхватило приподнятое прыжком тело и потянуло дальше.

Куда тянуло его? В чем была цель этого странного путешествия?

Он перестал двигать ногами, не желая более помогать воде, но медленные струи аккуратно перемещали Бахово тело вдоль дна – со скоростью его обычного шага. Покрутился немного в потоке, переворачиваясь то на бок, то на живот, то на спину, как ворочаются в пышной кровати; наконец нашел удобное положение и решил покориться: будь что будет. Можно было и вовсе зажмуриться – слепо ждать конца маршрута; но Бах решил путешествовать с открытыми глазами, чтобы вновь не пропустить что-то важное, как чуть не пропустил миг свидания с Гофманом.

Видел затонувший военный корабль, ощетинившийся орудиями.

Видел невесть откуда взявшийся товарный вагон с запертыми внутри лошадьми.

Видел баржу, палуба которой была завалена мешками с зерном.

Чувствовал: происходящее имеет какой-то смысл – но смысл неявный, скрытый от Баха не то зеленой толщей воды, не то россыпями песка вокруг и горами ила. Так в чем же тот смысл? Что должен увидеть Бах за сонмом плывущих мимо утопленников и погребенных в реке предметов? Что должен понять?

Перестав обращать внимание на близкие и освещенные предметы, Бах начал вглядываться вперед, в темноту коричневых глубин. Его несло медленно, и глазам хватало времени для обозрения мутных далей – но и там ничего не имелось, кроме все тех же людей и вещей, между которых взблескивали изредка серебряные рыбьи спины.

Перевел взгляд вверх – но отсюда, со дна, поверхность воды казалась лишь подобием далекого неба, с которого просачивался вниз мутный зеленый свет.

Не зная, что еще предпринять и куда еще смотреть, Бах уткнулся взглядом в дно под собой – в рассыпанные по желтому песку камни, по которым скользила сейчас беззвучно Бахова тень.

Да камни ли это? Кажется ли это Баху – или сквозь округлость булыжников проступают чьи-то черты: чьи-то распахнутые рты, чьи-то глаза и зубы? Водоросли растут из-под камней – или волосы шевелятся на головах? Складки песка и земли лежат причудливо – или тела лежат на дне?

Нет, не видение – явь.

Не камни – лица.

Не ил и не земля – тела.

Тела юные, молодые, зрелые. Мужские и женские. Старческие и детские. Одетые в робы и дорогие платья, лен и холстину, железо и кожу, обнаженные и одетые в доспехи. Все сошлось и слепилось в один неразъемный массив: головы русые, головы черные и седые, девичьи косы и косы киргизских воинов, расшитые крестом рубахи, сапоги телячьей и свиной кожи, лампасы, чуни, лапти, шпоры, колени и плечи, шнуровые ботинки на меху, босые ступни, галифе, шлемы и бармицы, лбы, носы, подбородки, серпы, калоши, соболиные островерхие шапки, ладони и локти, монисты, ичиги, щиты и колчаны, черкески тонкой шерсти, очки и фуражки… Люди лежали – друг у друга на груди, на животе, на спине, свив пальцы и сплетя руки, щека к щеке, рот ко рту, – словно не было у них никого дороже друг друга. Лежали – вверх по течению и вниз по течению, справа и слева – всюду, куда достигал взор. Тела устилали дно Волги – вернее, составляли его. Глаза – светлые, темные, карие, голубые, широко распахнутые, в обводке длинных ресниц, и узкие, едва видимые из-под набрякших монгольских век – спокойно глядели на Баха со всех сторон. А сквозь все это – сквозь ткани, латы, костяные и деревянные доспехи, шинели, гимнастерки, бурки, папахи, сквозь тела и конечности, лица и волосы, зубы и ногти – торчали стрелы, копья, штыки, темнели пулевые отверстия и ножевые порезы. Как скрепы, стежки или гвозди.

Содрогнувшись от увиденного, Бах раскрыл рот, желая закричать, – но в водном мире крики не были возможны. Он забился судорожно, стремясь покинуть дно, – однако притяжение было сильнее: Бах парил в воде, на расстоянии вытянутой руки от застывших тел, не умея от них отдалиться.

Мыслимо ли, что все эти годы он жил, не зная? Что люди наверху, по обоим берегам реки, – также живут, не зная? Пьют эту воду, купаются в ней, крестят ею своих детей, полощут белье – не зная?

Не зная о чем? О том, что река эта – полна смерти? Что дно ее устлано мертвецами, вода состоит из крови и предсмертных проклятий? Или, наоборот, – полна жизни? Настолько, что даже окончившие в ней свой путь избавлены от разложения?

О том, что река эта – сплошная жестокость? Кладбище оружия и последних свидетельств? Или наоборот – истинное милосердие? Терпеливое милосердие, накрывающее волной и уносящее течением все дикое, жестокое, варварское?

О том, что река эта – сплошной обман? Мнимая красота, скрывающая беспримерное уродство? Или, наоборот, – одна только правда? Чистая, бережно сохраненная правда – веками ожидающая тех, кто без страха пройдет по ее дну с открытыми глазами?

Ошеломленный вопросами, на которые не суждено найти ответа, и повинуясь необъяснимому порыву, Бах протянул руку – и ухватился за что-то. Оказалось – ружье. Крепко сжав ствол, Бах, подтянулся, опустился пониже и лег лицом и грудью на чей-то бешмет. Лоб его уткнулся в чей-то погон с эполетами. Рядом со щекой вилось что-то длинное, тонкое – не то плеть нагайки, не то девичья коса. Перед глазами заколыхалась нечесаная рыжая борода.

Ощущая правильность происходящего и удовлетворенный ею, Бах собрался было уже протиснуться на дно и остаться здесь навсегда. Однако течение не позволило – потянуло дальше. Какое-то время он противился, но Волгу было не преодолеть. Устав бороться, Бах разжал пальцы – и медленный поток вновь подхватил его.

Вода стала – еще нежнее, еще ласковее. Вода была теперь – как теплое масло, как дыхание, как шелк. Она разгладила морщины на Баховом лбу, расплела и расчесала волосы. Сняла с исподнего обрывки водорослей и налипшую чешую, омыла темные от ила ступни. И он, с облегчением забывая о своем недавнем намерении, растянулся блаженно на водных струях, раскинувшись широко и запрокинув голову, как раскидываются дети в колыбели. Вода тянула его – не то плавно неся куда-то, а не то вытягивая в длину его размякшее тело.

Он чувствовал, как длинными и гибкими становятся ноги и руки, как вырастает и расправляется грудь. Как звено за звеном разгибается позвоночник и распрямляются ребра. Как, наполненные водой, набухают мускулы. Как распахиваются легкие и расправляются сжатые внутренности, а ненужная отныне кожа растворяется в волнах. Организм Баха, более не скованный границами тела, разрастался вширь и вдаль – течением его разносило по дну, от истоков Волги и до ее устья.

Пальцы ног его несло в тихие заводи Шексны и Мологи, к пологим берегам Дубны и Костромы. Колени и голени раскинулись по Оке, бедра легли в синие воды Свияги. Руки его дотянулись до Камы, распластались по изгибам Вятки, Чусовой и Вишеры. Туловище растеклось вдоль Жигулевских гор и Змеёвых гор, по устьям Иргиза и Еруслана. Волосы – разметались по Ахтубе, концами макнувшись в Каспий.

Бах растворялся в Волге. Самая малость оставалась ему до мгновения, когда ток его крови заменит речное течение, кости станут песком и камнями, а волосы – водорослями, как вдруг сила – грубая, резкая – ухватила его за грудки и за бороду, потянула вверх.