Девять совсем незнакомых людей

– Привет, па.

Они даже не удивились, что Зак сидит перед ними в шортах и с голым торсом. Мальчик никогда не любил рубашки. Казалось, все снова хорошо, как было прежде. Они все вместе, вчетвером, принимают существование друг друга как нечто само собой разумеющееся. Они просто семья, обычная семья, как и все другие.

– Ты его видишь? – спросил Наполеон.

– Вижу, – ответила Зои.

– Я тоже вижу, – сказала Хизер голосом, полным слез.

– Твоя очередь выносить мусор, Зак, – сказала Зои.

Зак показал сестре средний палец, и Наполеон громко расхохотался.





Глава 39





ФРЭНСИС


Фрэнсис села на раскладушке, сняла наушники и стянула вниз маску с глаз.

– Спасибо, – сказала она Далиле, сидевшей рядом с ней и улыбавшейся улыбкой, которую, вообще-то, можно назвать снисходительной. – Мне понравилось. Будет что вспомнить. У меня такое чувство, что я многое узнала. Сколько я вам должна?

– Думаю, для вас это еще не конец, – ответила Далила.

Фрэнсис оглядела комнату.

Ларс и Тони расположились на раскладушках друг подле друга. Тони лежал, уронив голову набок, расставив ноги. А Ларс в профиль напоминал какого-то греческого бога, и его ноги были изящно скрещены в щиколотках, словно он дремал в поезде, слушая музыку.

Бен и Джессика в углу комнаты целовались, как начинающие любовники, которые только что открыли для себя поцелуи, а впереди их ждала еще целая жизнь. Их руки изучали тела друг друга с неторопливым страстным почтением.

– Боже мой! – воскликнула Фрэнсис. – Вот это здорово!

Она продолжила осматривать комнату.

Кармел разметала свои густые черные волосы, словно водоросли. Руки ее были подняты, она шевелила пальцами, словно пыталась увидеть их сквозь закрывающую глаза маску.

Наполеон, Хизер и Зои сидели рядком, спиной к стене, как молодые путешественники, застрявшие в аэропорту. Парень, сидящий напротив них, показывал Зои средний палец.

– Кто этот мальчишка? – спросила Фрэнсис. – Без рубашки.

– Там нет никакого мальчика, – возразила Далила, потянувшись к наушникам Фрэнсис.

– Он смеется. – Фрэнсис попыталась – и это ей не удалось – схватить Далилу за руку, чтобы та не надевала ей маску на глаза. – Я, пожалуй, пойду поприветствую их.

– Оставайтесь со мной, Фрэнсис, – попросила Далила.





Глава 40





ХИЗЕР


Хизер сосредоточилась на дыхании. Она была полна решимости сохранить хотя бы крохотную часть мозга в неприкосновенности, способной воспринимать воздействие псилоцибина и ЛСД, – одно ярко освещенное окно в темной офисной башне.

Она знала, например, что на самом деле ее сын сгнил в земле, что его не было здесь с ними. И в то же время он казался таким реальным. Когда она протянула руку, чтобы прикоснуться к нему, то почувствовала его плоть, твердую и гладкую, увидела загар. Он быстро загорал и категорически возражал против любых солнцезащитных средств, хотя она и донимала его.

– Не уходи, Зак. – Наполеон вскочил с места и протянул руки к сыну.

– Он не уходит, па, – сказала Зои, показывая на брата. – Он все еще здесь.


– Мой мальчик, – зарыдал Наполеон; его тело задергалось в конвульсиях. – Он ушел. – Наполеон рыдал, бесконтрольно издавая горловые звуки. – Мой мальчик, мой мальчик, мой мальчик.

– Прекрати! – велела Хизер.

Ни место, ни время для рыданий были неподходящие.

Это действие наркотиков. Все реагировали на них по-разному. Некоторые роженицы, вдохнув раз веселящего газа, становились пьяны в стельку. Другие кричали Хизер, что газ на них не действует.

Наполеон всегда был чувствителен к таким вещам. Даже кофе на него действовал. Одна большая чашка, и можно было подумать, что он принял какой-нибудь амфетамин. Безрецептурное болеутоляющее средство ударяло ему прямо в голову. Он принимал прописанный ему анестетик только раз, когда восстанавливал колено, за год до смерти Зака; по окончании курса приема у него наблюдалась плохая реакция, он до смерти напугал медсестру, когда наговорил какой-то белиберды, будто не по-нашему, про райский сад, хотя было неясно, как она поняла, что он наговорил, если не по-нашему. «Она, наверное, языки знает», – сказал Зак, и Зои рассмеялась. В жизни Хизер не было большего удовольствия, чем видеть, как ее дети смешат друг друга.

«Присматривай за мужем, – подумала она. – Наблюдай за ним». Она прищурилась и сжала зубы, чтобы оставаться в здравом уме, но чувствовала, что безнадежно, безвольно поплыла на волнах воспоминаний.

Она идет по улице, толкая двухместную коляску, и каждая старушка останавливается, чтобы выразить свое одобрение, а Хизер чувствует, что никогда не доберется до магазинов.

А вот она маленькая девочка, смотрящая на живот матери. Ей хочется, чтобы мать вырастила там ребеночка и у нее появился братик или сестричка, но желания остаются только желаниями, желания всегда остаются только желаниями, и когда она вырастет, то ни за что не будет иметь одного ребеночка, одинокого одного.

Она открывает дверь в спальню сына, потому что у нее сегодня большая стирка и она вполне может подобрать кое-что из тех завалов, лежащих на полу в его комнате, и все ее тело противится тому, что она видит, и она думает: у меня большая стирка, Зак, не делай этого, я хочу постирать белье, я хочу продлить эту жизнь, пожалуйста, пожалуйста, позволь мне продлить эту жизнь, но она слышит собственный крик, потому что понимает: слишком поздно, сделать ничего нельзя, то, что было живо секунду назад, уже мертво.

Она на похоронах сына, ее дочь произносит прощальное слово, а потом подходят люди, прикасаются к Хизер, столько прикосновений, все хотят полапать ее, это вызывает отвращение, а они все твердят: «Вы должны гордиться, Зои так красиво говорила», словно это какое-то школьное мероприятие, а не похороны ее сына. Неужели вы не видите, что моя дочь осталась одна, как она сможет жить без брата, она никогда не существовала без него, и что толку, что она красиво говорила, она даже стоять не может, отец ее поддерживает, моя дочь даже идти не может.

Она видит, как Зои делает первые шаги, ей всего одиннадцать месяцев, а Зак, который ни о чем таком даже и не думал, потрясен, он глазам своим не верит, сидит на ковре, выставив перед собой свои маленькие пухлые ножки, и смотрит на сестру удивленными глазами, и видно, что он думает: «Что это она ДЕЛАЕТ?» А Хизер и Наполеон смеются до слез, и, может быть, желания все же сбываются, потому что вот она – семья, то, чего у нее никогда не было, чего она никогда не знала, о чем никогда не мечтала, это мгновение такое идеальное и забавное, и это теперь ее жизнь, нанизанные на ниточку идеальные, забавные мгновения, одно за другим, словно бусины, и это будет продолжаться вечно.

Не будет.

Она одна в комнате Зака, плачет, она думает, что Наполеон и Зои тоже плачут где-то в доме, плачут в одиночестве в своих комнатах, и она думает, что семьи, вероятно, должны скорбеть вместе, но они делают это как-то неправильно, и она, чтобы отвлечься, в сотый раз подходит к комоду Зака, хотя и знает, что ничего там не найдет – ни записки, ни объяснения, она точно знает, что не найдет… Вот только в этот раз она и в самом деле находит.

Она вернулась.

Наполеон все еще покачивался и рыдал.

Сколько она отсутствовала – секунду, час, год? Она не знала.

– Как себя чувствует семейство Маркони? – Перед ними садится Маша. – Не подходящий ли сейчас момент провести сеанс семейной терапии по вашей утрате?

У Маши множество рук и множество ног, но Хизер отказывается это признавать, потому что это все не взаправду, у людей просто не может быть столько конечностей. Хизер никогда не принимала младенцев с таким числом конечностей. Ее на это не купишь.

– Когда вы говорите, что это ваша вина, Наполеон, вы имеете в виду Зака? – спросила Маша, эта ханжа.

Хизер услышала собственное шипение: «Врунья лицемерная».

Хизер превратилась в змею с длинным раздвоенным языком, она могла метнуть этот язык изо рта, пронзить кожу Маши, выстрелить ядом в ее кровь, отравить ее так, как Маша отравила ее семью. Не смей говорить про нашего сына. Ты ничего не знаешь про нашего сына!

– Моя вина, моя вина, моя вина. – Наполеон бился головой о стену.

Это могло закончиться сотрясением мозга.

Хизер собрала все свои силы, чтобы сосредоточиться, проползла на четвереньках, встала лицом к лицу с Наполеоном. Взяла его голову руками. Она чувствовала его уши под своими ладонями, тепло его поросшей щетиной кожи.

– Послушай меня, – сказала она громким, властным голосом, каким пресекала крики рожениц.

Взгляд Наполеона блуждал, глаза выпучились и налились кровью, как у испуганной лошади.

– Я нажал кнопку «разбудить позже» на моем будильнике. Я нажал кнопку «разбудить позже» на моем будильнике.

– Знаю, – сказала Хизер. – Ты мне об этом сто раз говорил, дорогой, но это ничего не изменило бы.

– Это была не твоя вина, папа, – сказала Зои, ее единственное и одинокое дитя, и Хизер показалось, что Зои говорит совсем как зомби, а не как студентка университета, что ее молодой прекрасный ум уже заражен, как яичница, шипит на сковородке, оброс хрустящей корочкой. – Это я виновата.

– Хорошо, – произнесла Маша-отравительница. – Это очень хорошо! Вы все говорите от сердца.

Хизер повернулась и заорала ей в лицо:

– Пошла в жопу!

Капелька слюны, описав дугу, попала Маше в глаз.

Маша улыбнулась. Протерла глаз.

– Отлично. Выпускайте из себя всю эту ярость. До последнего. – Она встала на свое множество ног, которые шевелились вокруг нее, как щупальца осьминога. – Я через секунду вернусь.

Хизер повернулась к своей семье:

– Послушайте! Послушайте меня.