Дикая весна

– Окей, теперь ты его услышала. Мне надо зубрить дальше.

– Лундсберг… Проклятье! Я забыла написать директору. Обязательно это сделаю, когда вернусь домой.

– Всё в порядке, мама, – отвечает Туве. – Я уже написала ему. От твоего имени.

– Туве, ты же понимаешь, что так делать нельзя!

– Я знала, что ты забудешь.

«Что я должна на это ответить?»

– А когда мы поедем к дяде Стефану? – спрашивает Туве.

– Как только все это закончится.

– Хорошо.

Обе кладут трубку.

«А еще я хотела сказать, как я люблю тебя, Туве, – думает Малин. – И еще я хотела сказать – прости, что я не всегда умею это показать, если тебе когда-либо не хватало моей любви».





Глава 44




Старые белые, пахнущие смолой катера, стоящие на якоре вдоль Страндвеген, кажется, слились с морем – мягко покачиваются на волнах.

Дом, в котором якобы расположена квартира Куртзона, находится в самом центре набережной, и Малин чувствует себя ничтожной букашкой на фоне гигантской арки, за которой расположены двери, ведущие во дворец богача.

Ей вспоминается квартира в Транеберге, где жили когда-то они с Туве. Оттуда открывался немного другой вид.

По набережной движется людской поток, весенний вечер пронизан теплом, и липы на аллее отряхиваются, гордясь своей молодой зеленой порослью.

Куртзон. Фамилия на маленькой латунной табличке рядом с домофоном. Место его проживания не настолько окутано тайной, чтобы не было таблички.

Над домофоном – линза видеокамеры. На другой табличке – фамилия Валленберг. Логотип «EF», здесь же живут Бруссер, Квистен.

Эти люди стоят миллиарды, но чего они стоят на самом деле?

Малин ощущает голод и жажду. Этот вечер буквально создан для того, чтобы выпить пивка, сидя на открытой веранде ресторана. Она нажимает на кнопку домофона, и вскоре в динамике раздается треск, а затем – тишина.

– Думаешь, он там? – спрашивает она Зака, который в течение дня выглядел все более усталым, но сейчас явно взбодрился и готов на все, что может преподнести им этот вечер и эта ночь.

– Увидим, – отвечает он.

Затем в динамике снова слышится треск, и женский голос произносит:

– Да. Куртзон.

Сколько ей лет? Тридцать, не больше.

Зак излагает суть дела, и женщина просит их подождать.

Проходит пять минут.

Десять.

Какая-то интонация в голосе женщины заставляет их терпеливо ждать. Они знают, что она вернется.

– Вы можете подняться. Четвертый этаж.

У женщины деловой тон, и когда чуть позже открываются высокие парные двери, ведущие на четвертый этаж, Малин и Зак изумляются роскоши парадной, где на полу настоящий ковер, а стены облицованы дорогим переливающимся камнем и украшены оригинальными полотнами Леандера Энгстрёма.

В дверях их встречает мужчина в сюртуке дворецкого. На вид ему лет семьдесят, за его спиной – темный холл, в котором пылает камин. В лицо Малин и Заку ударяет волна влажного тепла, и они входят в квартиру, переступая порог, хотя ощущение такое, словно они бросаются прямо в пасть хищника.

Дворецкий просит их раздеться, берет у них куртки и произносит:

– Господин Куртзон сейчас примет вас.


После этого он исчезает, словно поглощенный бесконечным лабиринтом комнат, ответвляющихся от холла. Малин обращает внимание, с каким размахом обставлен дом – старое и новое скомбинировано с большим вкусом.

Они одни в холле. Малин хочется войти в комнаты, но она не решается.

От влажности ей тяжело дышать, по спине течет пот, словно здесь тропический климат, словно здесь обитает кто-то с еще более горячей кровью, чем у человека.

Женщина в белом халате медсестры появляется из темноты какой-то комнаты.

– Сюда, пожалуйста.

Малин узнает голос, отвечавший по домофону, и они идут за женщиной по темному проходу.

В старинных лампах горят свечи, и двое полицейских проходят вслед за своей провожатой мимо запертых дверей все дальше и дальше в темноту.

Полоска света под дверью. Там кто-то заперт?

Какого же размера эта квартира?

Может быть, она принадлежит иному миру?

И вот, когда Малин начинает думать, что путешествию не будет конца, холл заканчивается огромной темной квадратной комнатой, где оконные проемы завешены тяжелыми портьерами, за которыми, видимо, скрываются окна, выходящие на залив.

Посреди комнаты – больничная кровать. Подголовник поднят.

Здесь воздух еще удушливее.

Рядом с деревянной стеновой панелью – двухметровое чучело варана. Желтые зубы мерцают в темноте, шкура переливается черными и желтыми полосами.

Малин хочется спросить, откуда взялось это животное, однако она сдерживает свое любопытство.

В кровати под белой простыней лежит старик.

Эта сцена заставляет Малин вспомнить мамин гроб в церкви.

Орлиный профиль больного кажется еще более заостренным в свете простого торшера. В комнате нет другой мебели, ни единого стула, только странная тишина, которая раз в пятнадцать секунд прерывается натужным дыханием старика и писком какого-то прибора.

«Запах смерти, – думает Малин. – Никогда не ощущала его так отчетливо. И одиночество. Такое же одиночество, как у Марии Мюрваль. Оно характерно для людей, которые отвернулись от мира».

– Господин Куртзон очень слаб, – говорит медсестра. – Но он хочет принять вас. Опуститесь тихо на колени у кровати, и он заговорит с вами.

Медсестра бесшумно выскальзывает из комнаты, закрыв за собой дверь.

Глаза старика открыты и устремлены в потолок, словно там полно пауков и змей и древних плотоядных ящеров, наблюдающих сцену сверху и готовых накинуться на двух нежеланных пришельцев.

Они подходят к кровати, опускаются на колени возле приподнятого изголовья кровати, так что их лица оказываются на уровне лица старика.

«Кто он? – думает Малин. – Откуда взялся? Из джунглей в континентальной части Конго? Из Треблинки? Из Санкт-Петербурга? Из Сундсваля? Так вот как выглядит тот сверхчеловек, о котором я столько услышала сегодня!..

Что за мир создал его? Мой? Наш общий?»

Юсеф Куртзон шевелит губами, его голос слаб, и он не переводит на них взгляда, но явно знает об их присутствии.

– Не смейте задавать мне вопросы, – шепчет он. – Я не хочу никаких вопросов.

И Малин хочется воскликнуть, что она, черт подери, будет задавать столько вопросов, сколько захочет, однако подавляет в себе этот импульс, смотрит на больничную кровать, на старика и думает о своем брате, одиноко лежащем на другой кровати, в другой комнате. И тут Юсеф Куртзон начинает свой рассказ.

– Я оставил своих сыновей без наследства, – говорит он. – Им ничего не достанется после меня. Все средства я перевел в фонд, который на нынешний момент полностью лишает их наследства. Контролировать фонд будет Юсефина, а не они. Мне плевать, что она не захочет, что она, возможно, уже мертва, что она сменила фамилию, как будто это имеет какое-то значение. Но когда у человека, как у меня, оба легких и лимфатические сосуды по всему телу поражены раком, на такие мелочи перестаешь обращать внимание.

Само собой, у мальчиков есть деньги – те, которые я дал им, так что они не пропадут, но не станут богатыми настолько, насколько им бы этого хотелось. Я хотел, я пытался привлечь их в свою фирму, но на что они годны? Ни на что. Несмотря на все мои усилия. Они неполноценные. Как будто они не мои. И как должен тогда поступить отец? Можете вы мне сказать? Когда они были маленькими, я опробовал на них разные методы, чтобы сделать их пригодными и эффективными, но мои воспитательные приемы, к сожалению, до конца не сработали.

Малин очень хочется прервать его. Спросить, о чем говорит Юсеф Куртзон, зачем рассказывает им все это и каковы были его воспитательные методы?

– Никаких вопросов.

Слабый голос исполнен такой холодности и такого сознания своего превосходства, что любой вопрос становится немыслим. «Этот человек – антипод моего отца, – думает Малин. – Но в каком-то смысле они похожи. Мужчины, которые разными способами добиваются того, что им надо».

– Они приходили сюда. Я рассказал им о фонде. Что я в принципе лишил их наследства. Что они никогда не получат доступа к настоящим деньгам. Они ныли и умоляли меня, это выглядело совершенно нелепо, и я еще больше убедился: они не такие, как мы. Пошли вон, сказал я, видеть вас больше не желаю. Понимаю, как больно им будет узнать, что всеми деньгами будет распоряжаться Юсефина – когда рак в конце концов заберет меня. Юсефина такая, какая есть. Она цельная. Мы с ней одинаковые, она и я.

Мысли вертятся в голове у Малин.

Многомиллиардное наследство.

Дочь-героинистка. Два сына, которых отец считает неполноценными.

Что все это значит? И как соотносится с бомбой на Большой площади, с судьбой семьи Вигерё?