ДНК гения

Как всегда в этом доме, Говоров спал на раскладном кресле, от которого, он точно помнил, до окна было ровно пять шагов.

Оказалось – уже не пять, а три.

Да и само окно, прежде затянутое только марлей – от комаров и мух, теперь было затворено деревянными ставнями. Говоров ночью сам их закрыл, спасаясь от ночных звуков и запахов. Ему мешали спать задиристые коты, брехливый соседский пес, голосистые цикады и еще кто-то неопознанный, сосредоточенно шуршавший и ворочавшийся в кустах. Вот интересно, мусоровоз, деловитым грохотом приветствующий рассвет во дворе родной московской шестнадцатиэтажки, ему никогда не мешал, а деревенские звуки мешали…

Говоров откинул крючок на ставнях, толкнул створки, и они с шорохом и треском проехались по буйной заоконной зелени, сметая с листьев росу. Неопознанный и невидимый кто-то в травяных дебрях протестующе фыркнул и шумно удалился. Говоров высмотрел в богатой барочной раме пышной зелени кусочек неба: оно было розово-голубым, перламутровым, как гладкая внутренняя стенка морской ракушки.

В стародавние времена маленький Никитос уже лез бы за подоконник, чтобы бежать, по пути набивая карманы грушами и орехами, через сад к оврагу, к речке…

Взрослый Говоров ограничился тем, что цепко снял с куста красную звездочку спелой малины и обернулся к двери. За ней были завтрак, бабка и проблемы, от решения которых, увы, никак нельзя было убежать огородами.

Рядом с разложенным креслом на табуретке, традиционно исполняющей функции прикроватной тумбочки, скромно поблескивала аккуратно сложенная черная ткань. Резонно предположив, что для него оставлена какая-то траурная одежда, Говоров развернул блестящую тряпочку и хмыкнул: это были подштанники. Судя по размеру, наверняка дедовы, но новенькие, ни разу не надеванные, еще даже с бумажной наклейкой. «Трусы сатиновые спортивно-семейные», – прочитал Говоров. Описание показалось умилительным, фасон – знакомым.

Дед, который Игорь Евгеньевич, Гарик и старый упрямый хрыч – три в одном, признавал такие трусы единственно правильной формой летней домашней одежды, и бабка, отродясь со строгим мужем не спорившая, и в этом тоже с ним соглашалась. Маленькому Никитосу сразу по прибытии в деревню настойчиво предлагалось переоблачиться в прохладные невесомые семейники, а он сопротивлялся, не желая расставаться со своими модными шортами. Модные шорты выгодно отличались от посконных семейников наличием карманов, которые можно было набить орехами, грушами и другим подножным кормом…

Модные шорты – с кучей карманов, липучек, кнопок и даже подобием портупеи для мобильника – у Говорова, кстати, были и сейчас. Их он запихнуть в дорожную сумку не забыл, очевидно, подсознательно проассоциировав с летом и морем.

Аккуратно свернув и отложив в сторонку антрацитово поблескивающее семейно-спортивное великолепие, Говоров надел свои собственные пижонские шорты в раскидистых пальмах, натянул темно-зеленую майку со скромным логотипом известного бренда в районе правой почки и вышел из комнаты.

Слева, в кухне, которая когда-то была пристроена к основному зданию и располагалась ниже коридора, так что в нее нужно было сходить по ступенькам, что-то шкворчало и кто-то ворочался.

На мгновение Говорову показалось, что это дед, как всегда по утрам, собственноручно варит традиционный обеденный борщ, покрикивая на бабку, которой в этом важном процессе отводилась роль бесправного подмастерья: бабка была родом с Русского Севера и варить правильный южный борщ решительно не умела. Страшно сказать, она путала винегретный буряк с борщевым!

Говоров не удивился бы, услышав сейчас обычное дедово: «Эй, архаровец, а ну, живо сгоняй на огород!» Дед считал, что борщ надо варить только из свежих продуктов, а свежим считалось то, что было только что выдернуто из земли или сорвано с ветки. В активной фазе варки борща и кроткая бабка, и маленький Никитос сбивались с ног, гоняя то в сад, то в огород, потому что нужно было надергать морковки, накопать картошки, нащипать крепких луковых перьев и хрусткого укропа, нарвать зеленой алычи – без нее, был уверен дед-тиран, у борща не появлялось правильной кислинки…

Потом Говоров увидел за распахнутой дверью у накрытого стола во дворе соседку Веру, и она тоже его увидела, поправила черную наколку на голове, приветствовала:

– Доброе утро, Никита Андреевич, как спалось?

– Доброе, спасибо, хорошо, – сухо ответил Говоров, сердясь на себя за глупую сентиментальность и необъяснимое разочарование.

В кухне возилась бабка, а не дед. Упрямый старый хрыч умер и никогда больше не погонит зевающего спросонья Никитоса в огород за душистым укропом.

– Проснулся? Так чего стоишь? Садись завтракать, – знакомо произнес изменившийся бабкин голос – он стал надтреснутым и сухим, а командирские интонации, смотри-ка ты, были все те же!

Бабка и в стародавние времена в угоду деду пыталась держать сорванца внука в строгости, сбиваясь на дружеский тон и несолидное веселье лишь тогда, когда ее Гарик пребывал в отдалении.

Стол, как и прежде, был накрыл на троих: две тарелки с кашей, одна – с яичницей. Говоров понял, что ему отвели место деда, и это ему некоторым образом польстило: он больше не был здесь бесправным малышом.

Но дед как будто тоже невидимо присутствовал за столом, так тихо и чинно проходила трапеза. И то сказать, нарушителю тишины и спокойствия за столом дед-тиран запросто мог по старой доброй казачьей традиции съездить ложкой по лбу – не больно, но обидно.

Соседка Вера быстро съела свою кашу, сбегала в кухню – вымыла свою тарелку и ложку, сказала:

– Посуду в кухню снесите, я потом забегу, перемою, – и удалилась по каким-то своим делам.

Никита и бабка остались за столом вдвоем.

Втроем, если считать незримо присутствующего деда.

Бабка сегодня выглядела получше, чем вчера. Она, конечно, не потолстела и не порозовела, но хотя бы сменила вчерашний карнавальный костюм старого грифа на веселенький ситцевый халат – синий, в буйных белых ромашках. Пуговки на халате были ярко-желтые, пластмассовые. Случись такому гладкому кружочку оторваться, он мог бы долго катиться, подскакивая… Говоров ничего не мог с собой поделать и подолгу заглядывался на эти солнечные пуговицы. Они его гипнотизировали, как желтые глаза.

– Опять без хлеба ешь, – сказала строгая бабка. – А ну, возьми хлеб! И лук зеленый возьми. Лук и чеснок обязательно надо есть. Твой дед всегда ел лук и чеснок, и у него до самой смерти все зубы свои были.

Говоров хотел было сказать, что ему этот подвиг не повторить, поздно, у него уже есть один имплант – запустил пятерку сверху, не пролечил вовремя, а потом не того стоматолога выбрал и в итоге потерял зуб, пришлось протезировать. Но делиться интимными подробностями с этой малознакомой бабкой ему не хотелось, и он смолчал. И лук зеленый взял, и схрумкал его напоказ и даже не без удовольствия.

– Трусы опять не надел, – не угомонилась строгая бабка. – Запаришься ведь в своем брезенте, потом детей никаких не родишь.

Тут Говоров поперхнулся, но снова сдержался и ничего не сказал.

– У твоего деда четыре сына было – Петр, Василий, Андрей и Иван, – зачем-то сказала бабка. – Петра мы еще маленьким схоронили, далеко отсюда, на Дальнем Востоке, когда дед на военном аэродроме в медчасти служил. Петька непослушный был, удрал из дома в метель, заблудился, нашли только два дня спустя. Василий утонул, когда в техникуме учился. Молодой был, дурной, на спор реку переплывал. Не доплыл… Андрей, отец твой, на мотоцикле разбился. Ну, это-то ты помнишь, наверное.

Нет, Никита не помнил. А может, даже не знал. Ни про отца Андрея, ни про Петра, Василия и Ивана, чьи имена он вообще впервые слышал. Или не впервые?

– Вишни те видишь? Вон ту, которая раскололась, твой отец посадил, а вторую, у которой ствол вилкой, Ваня, брат его.

Вот вишню Говоров и видел, и помнил. Она и в его детстве именно так называлась – «Андрюшкина вишня». Маленький Никитос думал, это сорт такой. На «Андрюшкином» дереве вишни были крупнее и слаще, чем на соседнем, зато на «Ванькином» ветви гнулись под тяжестью урожая – как ни старайся, все не соберешь.

Бабка привязывала к пластмассовому ведру старый чулок, вешала его на перевязи внуку через грудь, дед подсаживал Никитоса на дерево, и он ползал с ветки на ветку, срывая вишни – одну в ведро, две в рот, – и пачкая руки красным соком, а коленки – клейкой вишневой смолой…

– А орех кто посадил? – неожиданно для самого себя спросил Говоров, кивнул на любимое дерево своего детства.

Старый грецкий орех с широкой горизонтальной веткой, на которую Никитос мог запрыгнуть с разбегу, не раз спасал его от контакта с дедовым ремнем.


– Орех сам дед вырастил. Привез из Молдавии тонкокорые грецкие орехи, такие хрупкие – пальцами можно раздавить, и прорастил сначала вот тут, под окошком кухни, тут, видишь, тихое теплое место, а уже на третий год мы деревце туда, в угол перенесли…

Бабка разговорилась, оживилась, разрумянилась, стала рассказывать артистично, иногда даже в лицах.

Говоров вдруг поймал себя на том, что ему, странное дело, действительно интересно.

И на том, что ощущение незримого присутствия деда не прошло и даже усилилось.

Старый упрямый хрыч как будто стоял в окне кухни, опираясь на подоконник, смоля вонючую «Приму» и ухмыляясь в седые усы.



Утро началось с атаки.

Атакована была я, и кем? Родной дочерью.

– У тебя вообще совесть есть?! – ворвавшись в комнату, где я старательно и с наслаждением досыпала последние минутки, оставшиеся до сигнала будильника, возмущенно спросила Сашка.

– Даже с избытком, – пробормотала я, с трудом разлепив ресницы. – А почему ты спрашиваешь?

– Потому что кто-то сожрал натуральный йогурт с льняным семенем, которым я планировала позавтракать!

– Это не я. – Я перекрестилась. – Свят, свят, свят! Чтобы мать у родного ребенка кусок йогурта изо рта вырвала – где ж это видано?!

– А тогда где же он? – Сашка сбавила обороты.

Я села, свесила ноги с кровати, поболтала ими в задумчивости:

– А за арбузом ты смотрела?

Накануне я вернулась домой поздно, и наедаться дареным арбузом на ночь глядя моя юная сторонница здорового образа жизни осмотрительно не рискнула. Я же не стала заморачиваться и просто впихнула гигантскую половинку в холодильник, бесцеремонно потеснив все то, что уже помещалось на полке.

Сашка торопливо умелась в кухню и уже оттуда радостно покричала мне:

– Точно, он за арбузом!

– Не раздавлен? – запоздало обеспокоилась я.

– Нет! Раздавлены яйца.

– Все?!

– Ага! Придется тебе есть омлет аж из трех яиц!

Такой плотный завтрак был для меня совершенно не типичен. Мне следовало догадаться, что это первый звоночек мироздания, запланировавшего для меня сегодня очень необычный день, но я же судья, интуиции в чистом виде не доверяю, мне подавай доказательства…

Я съела, давясь, суперомлет, собралась к выходу и поспешила на работу, мимоходом проигнорировав звоночек номер два: на первом этаже у почтовых ящиков громоздилась кривая башня рекламных газет с портретом Гуреева на первой странице.

Третий звонок принял вид моего помощника Димы, который честно сделал все возможное для того, чтобы быть замеченным. Он встал на повороте метров за сто от здания суда и при моем приближении так яростно замахал белой тряпочкой, что я, конечно же, остановила машину, опустила стекло в окошке и поинтересовалась:

– По какому поводу безоговорочная капитуляция?

– Фух! – выдохнул Дима и промокнул белоснежным носовым платком вспотевший лоб: хореографические упражнения в стиле ансамбля «Березка» его явно утомили. – Доброе утро, Елена Владимировна, сегодня вам лучше оставить машину на стоянке в торговом центре.

– Она же платная!

– Не надо экономить на здоровье.

– М-м-м?

– Я по пути объясню.

Дима забрался на место пассажира, выразительным жестом призвал меня трогаться и загляделся в окошко, присматриваясь к зданию, от которого мы удалялись.

– Что у нас там? Пожар, потоп, погром, нашествие саранчи? – спросила я.

– Бинго! – Дима кивнул, вздохнул, взглянул на меня с сочувствием. – У нас там журналисты.

– Шо? Опять?! – взвыла я голосом Волка из мультика «Жил-был пес».

Когда Сашка была маленькая, она этот мульт обожала.

– Ну а как вы хотели? У вас процесс, за которым будет следить вся страна, а то и весь мир!

– О наследстве Гуреева? – Я вздохнула, понимая, что контакта с прессой мне не избежать.