До последнего вздоха

В словах звучала надежда. Настоящая. Правдивая, настойчивая, исполненная намерениями и планами.

Домой мы поехали поздно. Ты все время смотрела на часы и шумно сглатывала. Сидя в машине, я играла с двумя белыми птицами и посматривала в зеркало заднего вида, наблюдая за тем, как солнце становится оранжевым и клонится за очерченную горными вершинами линию горизонта

Когда мы подъезжали, в груди у меня что-то сжалось. Я не хотела возвращаться, отстегивать ремень безопасности, заходить в дом, но мы уже ехали по посыпанной гравием дороге, и я знала, что мне придется. Вздохнув, я вышла из машины. Ты взяла меня за руку, и мы поспешили в дом.

– Вымой руки и лицо и ложись в постель.

– Но зачем?

– Делай, что я говорю.

Твои слова прозвучали грубо, и по твоим глазам я поняла, что ты жалеешь об этом. Но ты не извинилась. Я положила наших птиц на журнальный столик и рванула прочь из комнаты.

Я побежала на второй этаж. Снова появилось ощущение тяжести, а от нашего замка, казалось, нас отделяли миллионы километров. Я умыла лицо, но на щеке осталась грязь, которая отказывалась отмываться. Я потерла ее полотенцем, она высохла, но все равно ощущалась на коже. Я пошла в свою комнату. Закрывая дверь, я услышала рев мотора. Хорошо знакомый рокот автомобиля, паркующегося на подъездной дорожке позади твоего минивэна с разноцветными дверями и загораживающего ему выезд.

Прошло некоторое время, прежде чем послышался скрип открывающейся входной двери.

– Регина. Куда ты ездила сегодня?

Уже тогда я знала, что его урчащий голос – затишье перед бурей. Он был обманчиво мягкий и предательски успокаивающий. Если не оставаться настороже, он мог даже убаюкать тебя. По поспешному топоту шагов я поняла, что ты вышла из кухни и подошла к двери.

– Что… что ты имеешь в виду?

– Что я имею в виду?

Я услышала медленные шаги отца.

– Я имею в виду, что ты куда-то ездила, – сказал он. – И я хочу знать куда.

Пауза. Я крепче обняла подушку. Вдруг ты на меня наябедничаешь. Скажешь отцу, что я захотела поехать в горы. Может, он меня накажет.

– Мне нужно было съездить в магазин… чтобы купить Элли лекарство.

– Правда, что ли? – Послышался хорошо мне знакомый шлепок от удара ладони по лицу.

Я зарылась головой в подушку.

– А почему тогда одометр показывает на сто сорок километров больше, чем утром?

Еще одна пощечина.

– Ох, Регина. Почему ты заставляешь меня причинять тебе боль? Зачем ты врешь мне?

Я не слышала, что ты плачешь. Но тут раздался лязг бьющегося стекла. Я вскочила и уставилась на запертую дверь.

Пойти посмотреть?

Я услышала топот шагов по лестнице. Сначала одна пара ног, потом другая. Включился душ, а в вашей с отцом спальне заорал телевизор.

На следующий день я увидела, что на журнальном столике не было стеклянной столешницы. Остались одни ножки. Вот что вчера разбилось. Ты уже была на кухне.

– Мама, у тебя все хорошо? – спросила я. Ты улыбнулась, и я заметила, что у тебя разбита губа. Чтобы скрыть ранку, ты накрасилась красной помадой.

– Конечно, мой птенчик. Конечно.

Отец спустился и сел за стол. Я молча ела свои хлопья и считала апельсины в корзинках. Я взяла рюкзак и, выходя из кухни, заметила, что валяется в помойке. Кучка осколков и две белые бумажные птицы. Я не стала доставать их.

Мы больше никогда не ездили в горы.





* * *


Они в коробке. Две помятые птички лежат на стопках купюр в один, пять и двадцать долларов – я тут же понимаю, что это деньги, которые ты долго откладывала. Ты достаешь из коробки птиц оригами, проводишь пальцами по сгибам, несмотря на то что они потрепанные и могут порваться. Ты берешь их в свои неухоженные руки и прижимаешь к сердцу. Ты начинаешь говорить, покачивая головой из стороны в сторону под ритм слов, и в груди у тебя что-то трещит. Я боюсь, что ты можешь сломать себе ребра.

Твой голос такой же хрупкий, как потрепанные бумажные птички. «Птенчик мой, я не хотела, чтобы мы с тобой оставались в этой клетке. Я всегда думала, что однажды мы покинем ее. Вместе». Ты сжимаешь зубы. «Просто я считала… что у меня есть время».

Ты открываешь оранжево-синюю открытку и завороженно смотришь на надпись в ней так, словно там заклинание. Я заглядываю через твое плечо и понимаю, что это открытка с поздравлениями в честь окончания школы. Для меня. Ты купила ее до того, как я умерла. Я пробегаю взглядом по небольшому стишку, напечатанному в центре листа – я никогда не вчитываюсь в эти обезличенные слова, – и перехожу прямо к надписи, сделанной тобой золотым фломастером марки Sharpie. Ты знала, как мне нравится этот цвет. Сегодня мы улетаем, голубка! Мы свободны.

Ты рвешь ее напополам.


Я смотрю на открытку в изумлении, даже после того, как она выпадает у тебя из рук. Мы должны были уехать. Вместе. Мы должны были взять эти деньги и твой минивэн и оставить отца, и этот проклятый дом, и эту никчемную жизнь в прошлом после того, как я закончу школу. Ты давно это планировала.

В этот момент мне хочется исчезнуть. Я не хочу больше ответов! Я не хочу больше ничего видеть, потому что это невозможно выдержать. На моих руках проступает кровь. Мое сердце разбивается на осколки, и я никогда не смогу собрать его воедино.

Ты достаешь из коробочки письмо и разворачиваешь его. Я заглядываю тебе через плечо и понимаю, что это вовсе не письмо. Это партитура с разбросанными по ней нотами и тактами и втиснутыми в пространство между ними словами. Наверху курсивом написано мое имя.

Твой голос – трепет в темноте. «Я хотела спеть для тебя». Ты вытираешь нос рукавом и несмело смеешься. «Для тебя, которая любит громкую ревущую музыку. Тебе бы, наверное, совершенно не понравились мои песни». Ты складываешь лист с партитурой в маленький аккуратный квадрат. «Но… все равно все они предназначались тебе».

Я вспоминаю про ураганы, которым не удалось забрать твой голос. Думаю о нашем доме, который никогда не слышал твоих песен, о том, что даже робкие нотки твоих напевов под нос улетали в открытие окна. Ты говорила, что пение помогало тебе почувствовать себя сильнее, а потом, в тишине, тайком, писала песни для меня.

Ты водишь пальцем по изгибам одной из птиц. «Мне всегда не хватало смелости». Ты дрожишь, а я ничем не могу тебе помочь. Ты дрожишь, а я думаю о всех тех ночах, когда я засыпала с мыслью о том, что я совсем одна. А на самом деле был человек, который писал мне песни, однажды собирался их спеть для меня. Однажды, когда мы будем свободны.

Я хочу послушать все твои песни. Мы еще долго сидим так. Слезы и потрепанные сгибы. Все эти годы я думала, что ты слабая, но это было не так. У тебя был план, отсюда и таинственное выражение твоих прекрасных глаз. Коробка, спрятанная под матрасом твоей дочери и набитая деньгами, брошюрой с рекламой трейлеров в Теннесси (ты знала, как я люблю горы) и двумя маленькими бумажными птичками, которых сделали одним солнечным днем, когда мир казался ярким и полным возможностей, и песнями, которые придали бы нам сил в пути. Ведь мы бы сдержали обещание и улетели бы далеко-далеко. Но я бросила тебя.

Я бросила тебя, потому что забыла. Но ты ничего не забыла. Прямо подо мной ты спрятала сундучок с сокровищами и надеждой, чтобы я была в безопасности. Ты запирала мою дверь, смиренно опускала голову, красила лицо, плакала тихо, потому что ты ждала подходящего момента.

К моим глазам подступают слезы, и я тянусь к тебе. К нашим птицам.

К руке, прикрывающей дырявую скатерть.

Когда мои пальцы растворяются в твоих, меня сотрясает от боли, разрывает от печали. Я дрожу в темноте, так далеко от тебя. И в то же время я здесь, с тобой, и единственный свидетель происходящего – наш дом.

«Прости меня, мама. Прости меня».

Мы дочери сожалений, стыда и тайн, и мы плачем вместе, пока часы не бьют шесть утра.





22




Август,



я оставляю маму и возвращаюсь к тебе. На небе уже занимается кровавый рассвет. Ты, шатаясь, идешь по дороге с банкой пива в руке. Мне больно видеть твою неуверенную походку. Я помню, как мы в детстве бегали по этим самым улицам и каждый наш шаг был уверенным и целенаправленным. Мы всегда мчались к нашему убежищу или к нашему мосту, перекинутому через реку.

Туда ты сейчас и направляешься. Я иду с тобой в ногу, жалея, что я не материальная и не могу взять тебя за руку. Но я довольствуюсь тем, что могу быть рядом с тобой. Несколько минут проходит в мрачной тишине, а потом мы переступаем границу мира реального и того, что мы создали вместе с тобой.





* * *


– Пошевеливайся! – кричала двенадцатилетняя я через свое цыплячье плечо. Ты отставал на несколько метров, и я скалилась на тебя улыбкой первобытной женщины. – Тормоз! Я победила!

Я специально протянула «я», чтобы оно звучало подольше. И я тянула его до тех пор, пока не ступила на крытый мост и не замерла. Я тяжело дышала, и мой живот ходил ходуном. Ты, покрасневший и потный, пешком преодолевал оставшееся до меня расстояние.

– Ты гепард.

– А ты… кем ты можешь быть? Ленивцем?

Ты посмотрел на меня своим фирменным взглядом, выражавшим притворную обиду. Я ответила улыбкой, говорящей:

– Я знаю, что уделала тебя.

Тебе понадобилось больше времени, чтобы отдышаться.

Понедельник. Я любила понедельники. Отец работал допоздна – это означало, что я могла притворяться и гулять с тобой подольше. Я могла бегать и быть сумасбродной и свободной. Мы подошли к окошку, проделанному в деревянной стене крытого моста, и заглянули через край.

– Когда-нибудь думал о том, чтобы спрыгнуть? – спросила я.

Ты отшатнулся.

– Отсюда? Не смеши меня! Видишь эти камни? А течение? Отсюда решится прыгать разве что самоубийца.

– Как-то я об этом не подумала, – сказала я, отворачиваясь от окна к деревянным доскам.

– Ага, – подтвердил ты, и мы оба оперлись спинами о стену и съехали на пол.