Доброключения и рассуждения Луция Катина

Капитан сопроводил Луция в небольшую залу, а там тихонько постучал в некую дверь. Войти не пригласили, но скоро створка приоткрылась, высунулась круглая физиономия с сонно прищуренными глазами. Капитан пошептал, вручил письмо. Веки круглолицего господина разомкнулись, на Катина устремился неожиданно острый, нисколько не сонный взгляд, после чего дверь закрылась.

– Ждать здесь. Не входить, – отрывисто шепнул капитан и удалился.

Не прошло и минуты – Луций даже не успел толком рассмотреть помещение, как дверь снова отворилась, теперь уже широко. Давешний человек (он оказался в скромном коричневом сюртуке и мягких бархатных сапожках непридворного вида) сначала поманил Катина пальцем, потом приложил тот же перст к губам.

– Шшшш, – прошелестел он. – Ее величество пишет.

И вошел первым, на цыпочках. Так же сделал и наш герой, но обувь на нем была дорожная, скрипучая, и бесшумно войти не получилось.





* * *


Кабинет российской самодержицы был погружен в полумрак, разглядеть детали не представлялось возможным. Кажется, по углам белели какие-то бюсты, а на стенах мерцали бронзовые рамы, но, впрочем, Луций в стороны не смотрел – его взор был прикован к освещенному шандельерами столу и сидевшей там даме.

Она была в домашнем чепце, в накинутой на плечи простой шали, из-под которой виднелась пухлая, по локоть обнаженная рука. Рука быстро вела пером по бумаге. Склоненного лица сначала было не видно, но через несколько мгновений оно приподнялось, озаренное дрожащим светом, и предстало во всей величественной красе. Государыня задумчиво глядела вверх, словно над нею был не лепной потолок, а высокое небо.

Строго говоря, ничего особенно красивого в этих чертах не было: мясистые щеки, небольшие глазки, крошечный рот, а все ж Катин задохнулся, ослепленный. Может ли не быть величественной голова, решающая судьбу двадцати мильонов подданных?

Не замечая вошедших, царица сама себе кивнула, должно быть, придя к некоему государственному решению. Перо вновь принялось выводить строки, двигаясь с впечатляющей быстротой – будто не поспевало за мыслями.

Пауза затягивалась. Зачем было меня впускать, когда не закончено важное дело, недоумевал Луций. Не проще ль было подержать за дверью? Он покосился на царского секретаря, а тот вдруг взял и подмигнул, после чего опять сонно прикрыл глаза.

Не может быть! Показалось.

Но вот Екатерина присыпала документ песком, сдула, и оказалось, что она превосходно видит позднего посетителя.

– Прошу извинения, барон, но мне нужно было доформулировать мысль, – сказала императрица по-немецки с самой обворожительной улыбкой.

Катин лишь почтительно поклонился.

Царица просит извинения? Она формулирует мысль? Воистину Россия не та, что прежде!

– Я составляю проект о том, как взрастить новый род русских людей. Без этого страну не переделаешь, – самым простым, приязненным тоном продолжила царица. – Ключ в образовании и воспитании. Да вы садитесь – куда пожелаете. Хоть сюда. – И показала на кресло перед столом.

Секретарь все так же на цыпочках отошел в угол, к конторке, и Луций сразу о нем позабыл.

– Мы с принцем пришли к тому же заключению! – воскликнул он. – Что надобны повсеместные школы нового, еще не бывалого устройства, где детей будут учить самому главному – как стать правильными людьми! И всего через поколение народ преобразится!

– Россия не Гартенлянд, – вздохнула Екатерина. – У нас так не получится. Где возьмешь столько хороших учителей? Я не фантазерка. Моя идея проще. Я не чаю переменить народ за одно поколение, сразу. Дорога будет длинной, но надобно же с чего-то начинать. Кто является для всякого ребенка естественным учителем?

– Родитель.

– Нет, сударь мой. Отцы служат либо с утра до вечера добывают хлеб, да и вообще мужчина, если он чего-то стоит, скорее принадлежит миру, нежели семье. Иное дело – женщина. Она всегда рядом, все ее заботы – о потомстве. Дитя учится жить чрез свою матерь. Вот кого надобно готовить в учителя – будущих родительниц. Я надумала учредить институт, куда наберу девочек, полностью отделив их от косного влияния семей. Самые искусные педагоги научат институток благородным мыслям, разумному домоводству, приобщат к лучшим плодам культуры. Я стану сим барышням попечительницей, буду выдавать их замуж, и взращенные ими дети образуют первое истинно европейское поколение русского дворянства! Капля в море, скажете вы? Да, но это будет капля благородного пигмента! И за нею каждый год, со всяким новым выпуском института, последуют другие капли! А затем такие же заведения откроются в губернских столицах! Через двадцать иль тридцать, много сорок лет преобразится всё благородное сословие! Оно приучится к изящным манерам, к чтению, к человечности! И вся вода постепенно окрасится, ибо нравы всегда распространяются сверху вниз.

– Это… это прекрасная идея! – взволнованно произнес Катин. – Признаться, я ждал какого-нибудь несбыточного прожектерства, но вижу в вашем величестве основательную мудрость и здравомыслие, которые в самом деле способны изменить Россию! Отраднее всего, что вы строите планы на дальние времена, намерены высадить дерево, плоды которого смогут вкушать разве что ваши внуки! Это знак истинно государственного величия!

Царица слушала его благосклонно, а рассматривала с удовольствием.

– Так и вы совсем не таков, каким я представляла знаменитого барона Катина. Мне сообщали, что гартенляндский министр – сухарь и педант, а вы вон какой: горячий и собою красавец, хоть в гвардию.

– Моя внешность обманчива, – ответил Луций, смущенный. – Вашему величеству сообщили правду. Я сухарь и педант.

– Вы говорите по-немецки как настоящий ангальтец, – переменила она тему. – Разве вы не русский родом?

Последняя фраза была произнесена по-русски, с мягким акцентом.

– До двадцати трех лет я был российским подданным и, вероятно, остаюсь им, – подтвердил на том же языке Катин. – Мой родной город Санкт-Петербург.

Екатерина вновь кивнула сама себе (такова, кажется, была ее привычка) и опять перешла на немецкий. Должно быть, говорить на нем ей было легче или приятнее.

– Это прекрасно! Немцы среди помощников мне не нужны, только природные русаки. Довольно того, что русская царица – иностранка.

И сызнова повернула ход беседы – оставалось только дивиться быстрым оборотам этого живого ума.

– Ах, как бы я желала посмотреть, во что вы с кузеном Ганселем превратили Гартенбург! В детстве я часто там бывала, мы ведь соседи. Правда ли, что у вас совсем перевелись попрошайки и что в городской парк пускают простолюдинов?

– Истинная правда. Парк очень красив, и он открыт для всех.

– И у вас в самом деле в ассамблее заседают женщины? Как это необычно и как прекрасно! Не странно ль, что женщина может быть монархиней – как я или тетушка Мария-Терезия, но не министром и не государственным советником?


– Странно и нелепо. В Гартенлянде за минувшие годы испробовано много новшеств. Иные оказались негодны, другие прижились. Далеко не все они будут уместны для российских условий, но ежели вашему величеству будет угодно доверить мне подготовку портфеля реформ, я взвешу pro и contra по каждому вопросу и представлю обоснованное заключение.

Внезапно за спиной у императрицы возникла напудренная голова секретаря, который непонятно когда и каким образом переместился из своего угла. Донесся шепот. Екатерина со вздохом кивнула.

– Нет-нет, милый барон. Вы мне понадобитесь не в правительстве, а с той, другой стороны. Я имею в виду создаваемую комиссию выборных представителей. От них жду я главной помощи моим начинаниям. Чиновники всегда останутся чиновниками, к тому же они сведущи лишь в столичной действительности, а России толком не знают. Новые люди и новые идеи – вот что мне надобно.

– Про ту сторону я мало что знаю, – признался Катин. – Я всегда был с этой стороны, со стороны правительства. Я не депутат, я администратор.

– С этой стороны слишком… тесно, – не вполне ясно ответила Екатерина, переглянувшись с секретарем. – Поверьте, в депутатской комиссии вам будет привольнее.

– Но я знаю, что города и уезды избирают депутатов по сословиям. Я же никуда не приписан.

Секретарь опять что-то пошептал. Императрица ласково потрепала его по щеке.

– Не беспокойтесь, – молвила она Луцию. – Это предусмотрено. Вам будет пожаловано поместье, чтобы вы могли избраться от дворянства какой-нибудь провинции. Мой секретарь и незаменимый помощник господин Козлицкий [круглолицый слегка поклонился] сыщет для вас подходящее имение из выморочных. А то граф Никита Иванович бранится, что я чересчур щедро раздаю приватным лицам казенных крестьян.

Луций догадался, что это она о своем советнике графе Никите Панине, втором по важности вельможе империи. Первым все называли царского аманта графа Григория Орлова.

– Дружок, непременно устрой так, чтобы мы с бароном имели возможность побеседовать, когда его уже изберут, но еще до открытия Комиссии, – велела секретарю царица, а Катину пояснила по-русски: – Jegoruschka у меня золёто.

Золото-Егорушка опять поклонился, теперь низко.

– А вдруг меня не выберут? – усомнился Луций. – Ведь дворяне провинции, куда я отправлюсь, меня совсем не знают!

Наступило молчание. Государыня и ее помощник глядели на нашего героя с удивлением.

– Бог милостив, – улыбнулась Екатерина. – Avos выберут.

Аргумент не показался Луцию убедительным, но препираться с императрицей он не осмелился, а секретарь, плавно обогнувший стол, уже тянул его за рукав к дверям.

– Отправляйтесь в дорогу, отнюдь не мешкая, – сказала на прощанье царица Катину. А помощнику приказала странное: – Проведи-ка его от греха черным выходом.

От какого еще греха?





* * *


Следуя за своим чичероном, Луций попал сначала в какой-то чулан, потом в галерею с книжными шкафами, спустился по одним ступенькам, поднялся по другим – и очутился в небольшой комнате, тесно уставленной картотеками.

– Се мое логово. Отсюда, яко паук, плету свои паутины, – весело молвил императрицын помощник. – Сбросьте вон с того стула папки и садитесь.

Он больше не шептал, а говорил громко и преуверенно, да еще распрямился и сразу стал выше ростом.

Заговорил обычным голосом и Катин. После высочайшей аудиенции его переполняли чувства.

– Сколь умна, быстра, образованна государыня! Сколь искренне желает блага своим подданным! Провидение сжалилось над Россией, дав ей такую правительницу!

– Понравилась? Это она умеет, – равнодушно обронил секретарь. Выговор у него был мягкий, малоросский. – Любит произвести впечатление на всякого нового человека. Даже на лакея иль истопника. Желает, чтоб все ею восхищались. Давеча перед тем, как вы вошли в кабинет, сплетничала о пустяках, раскладывала пасьянс. Но ради вас изобразила государственный труд.

Сообщение о пасьянсе, а еще более невероятная дерзость суждений о ее величестве поразили Луция.

– Желание и умение всем нравиться – это, наверное, для царицы неплохо? – в растерянности пробормотал он.

Секретарь хмыкнул.

У Катина имелся вопрос и понасущней.

– Зачем было уводить меня через черный выход? От какого такого греха?

– От Гри́ха, – хохотнул дерзец. – От Григория Григорьевича графа Орлова. Его сиятельство опаслив к ночным аудиенциям государыни. Донесет кто-нибудь из слуг – и поедете вы, Луций Яковлевич, обратно в Германию с превеликой скоростью и безо всякого депутатства.

– Да о чем тут доносить? В чем моя провинность?

– Во внешности. Матушка имеет предиспозицию к высоким, миловзорным мужчинам навроде вас. И граф таковых к ней не подпускает, а ежели пролезли сами – сожрет да кости выплюнет. Вот почему место вам назначено не в правительстве, а по ту сторону. Кабы ведать заране, что гартенляндский министр этакий раскрасавец, не стоило с вами и затеваться. Эх!

Ответ, данный секретарем, поразил Катина еще больше и породил новые вопросы.

– Скажите, Егор… не имею чести знать ваше полное прозвание… вы со всеми столь откровенно судите о своей государыне?

– Именем-отчеством я Егор Васильевич, а фамилия моя, как вы слышали, Козлицкий. – Секретарь сделался серьезен. – Откровенен я бываю с очень немногими. Лишь с теми, кто заслуживает доверия.