Дочь часовых дел мастера

Он медленно кивнул, так что прямая челка качнулась вперед и назад, скрыв и снова открыв глаза.

— Ну тогда пошли, — сказала она. — Пойдешь баиньки.



Он заснул раньше, чем Джульетта добралась до сада в своем рассказе. Еще на тропе, у калитки, Тип тяжело привалился к Джульетте, и та поняла, что он уже не с ней.

Она позволила себе прикрыть глаза, выравнивая свое дыхание по его медленному ритму, наслаждаясь плотностью маленького теплого тела; его близостью; выдохами, которые щекотали ей щеку, как крылья бабочки.

Из открытого окна тянуло ветерком, и она сама наверняка заснула бы, если бы не пунктирные взрывы смеха и дробный топот внизу. Сначала Джульетта не обращала внимания на возню, но, когда та ожидаемо перешла в потасовку между сестрой и братом, осторожно сняла с себя руки Типа и снова спустилась на кухню. Разогнала старших по постелям и, оставшись одна, смогла наконец оценить обстановку.

Представитель АИИ вручил ей ключ с застенчивым и в то же время агрессивным видом. В доме не жили по крайней мере год — с начала войны. Кто-то, правда, сделал попытку прибраться, но следов заброшенности хватало. В дымоходе одного из каминов валялась охапка старой листвы, а звуки, которые донеслись из холодного черного зева, стоило Джульетте потянуть за болтавшийся внутри щупалец, убедили ее в том, что камин обитаем. Но на дворе еще стояло лето, и Джульетта решила, что с этим можно подождать. Да и вообще, как верно заметил тот тип из АИИ, когда из чулана навстречу им вылетела ласточка, идет война и не годится требовать чересчур многого.

Ванной комнатой наверху можно было пользоваться, лишь преодолевая известное внутреннее сопротивление, но ничего, краны и сливное отверстие со временем отчистятся, да и плитку на полу можно отскрести. Говоря с Джульеттой по телефону, миссис Хэммет обмолвилась, что пожилая дама, которая жила здесь раньше, очень любила этот дом, но под конец у нее почти не осталось средств на его содержание. А еще она была «уж больно разборчива в жильцах», отчего дом подолгу стоял совсем пустым. Да, работы предстоит немало, это уж наверняка, но, может, оно и к лучшему. Приводя в порядок временное жилье, дети скорее почувствуют это жилище своим, обретут чувство принадлежности и ответственности за него.

Хотя летний вечер был совсем светлым, все дети уже заснули. Прислонившись к двери большой спальни в задней части дома, Джульетта смотрела на них. Хмурое выражение, не сходившее с мордашки Беа в последние месяцы, вдруг исчезло. Она спокойно лежала на спине, выпростав из-под одеяла тонкие руки с узкими кистями и длинными пальцами и вытянув их вдоль тела. Когда она только родилась, акушерка осторожно разогнула ее продолговатые ручки и ножки и объявила, что девочка будет бегуньей, но Джульетте хватило одного взгляда на хрупкие, изящные пальчики, головокружительные в своем совершенстве, чтобы понять: дочь будет музыкантшей.

Джульетта вдруг вспомнила, как они с дочкой шли через Рассел-сквер, держась за руки. Беа было тогда четыре, она что-то рассказывала, такая серьезная — глазки широко распахнуты, мордашка сосредоточена, — и при этом изящно перебирала своими длинными ножками, вприскочку, чтобы не отстать. Какая она была очаровательная в детстве — все занимало ее, и сама она была такая занятная, тихая, но совсем не застенчивая. Зато сейчас дочь как будто подменили: напряженная, всегда чем-то недовольная, чужая.

А Фредди, наоборот, все такой же успокоительно-знакомый. Вот он лежит, одеяло сползло до пояса, оголив крепкий торс, рубашка вывернута и валяется на полу. Согнутые в коленях ноги раскинуты, как будто он и во сне борется с простынями. Бесполезно что-либо поправлять, Джульетта и не пыталась. Он и родился совсем не таким, как Беа: крепеньким и красным.

— Бог ты мой, какого рыжего ты родила, — сказал тогда Алан, вглядываясь в сверток у нее в руках, — и пресердитого к тому же.

С тех пор Фреда так и звали: Рыжий или Рыж. Теперь он, конечно, стал крупнее, но характер остался все тот же — огневой. Он вечно что-то изображал, всех очаровывал, смешил и сам не уставал смеяться. С ним было нелегко; он был то ясен, как солнечный свет, то оборачивался грозовой тучей.

Джульетта подошла к малышу Типу — тот свернулся на полу в гнезде из подушек, как часто делал в последнее время. Он вспотел, на белой наволочке остался влажный круглый след от головы, тонкие светлые волоски над ушами прилипли к коже. (Все ее дети сильно потели во сне. Это у них от Алана.)

Джульетта приподняла простыню, прикрыв узкую грудку Типа, подоткнула с боков, расправила в середине и помешкала, положив ему на сердце раскрытую ладонь.

Интересно, почему она всегда так беспокоится именно за Типа? Потому что он младший? Или причина во врожденной тонкости его натуры, которую она интуитивно чувствовала, в страхе, что она не сможет его защитить и, если с ним что-нибудь случится, не сумеет ничего исправить?

— Не кидайся в кроличью нору, — сказал ее внутренний Алан. — Упасть — легко, выбираться — морока.

И он был прав. Нечего слезы лить. С Типом все в порядке. Все просто замечательно.

Бросив последний взгляд на свою троицу, Джульетта закрыла за собой дверь.



Комната, которую она выбрала для себя, была маленькой, зажатой между двумя другими, побольше. Ей всегда импонировали тесные пространства — какая-то связь с утробой, несомненно. Правда, в комнате не было письменного стола, так что Джульетте пришлось пристроить пишущую машинку на крышку орехового комода, который стоял под окном. Не роскошно, конечно, зато функционально, а в ее положении можно ли желать большего?

Джульетта села в изножье металлической кровати, на выцветшее от времени лоскутное покрывало. На стене напротив висела картина: темный лес, почти чаща, а на его фоне — яркий, какой-то неоновый рододендрон. Рамка держалась на гвозде при помощи проволоки, та заржавела от времени и, казалось, вот-вот должна была рассыпаться в прах. В пустотах потолка над головой что-то скреблось, да так, что картина вздрагивала.

В тишине и покое Джульетта расслабилась, только сейчас осознав, как была напряжена до этого. Ей давно хотелось уложить ребят спать, чтобы побыть наедине со своими мыслями; и когда это наконец случилось, она почувствовала, что ей не хватает знакомых звуков, той глубинной уверенности в себе, которую внушали дети. В доме царило безмолвие. Непривычное. И Джульетта была одна посреди этого безмолвия.

Она открыла чемодан и поставила его рядом с собой. Кожа на уголках совсем истерлась, но это был верный друг, еще со времен репертуарного театра, и она была рада, что чемодан и сейчас с ней. Ее пальцы задумчиво скользнули между двумя стопками аккуратно сложенных платьев и блузок, и Джульетта задумалась, стоит ли доставать их сейчас.

Наконец она решилась: извлекла из-под одежды маленькую бутылочку и спустилась по лестнице.

Прихватив из кухонного шкафа стакан, она вышла из дома.

Воздух внутри садовой ограды был теплым, сумерки — голубоватыми. Стоял один из тех долгих летних вечеров, когда кажется, будто день раздумал переходить в ночь и так и застыл в одном мгновении.

В каменной ограде была калитка, за ней начиналась пыльная полоса земли, которую представитель АИИ назвал «дорогой для экипажей». Дорога скоро привела Джульетту к садовому столу, установленному на травянистом пятачке между двумя ивами. У их корней, в овражке, жизнерадостно журчал ручеек. Точно не река; скорее, приток, — предположила она. Поставив на стол стакан, она стала наливать в него виски, аккуратно, чтобы не перелить за половину. Когда умозрительная средняя линия была достигнута, она расщедрилась и добавила еще чуть-чуть.

— До донышка, — сказала она сумеркам.

Первый же глоток, медленный и тягучий, бальзамом пролился на душу. Джульетта закрыла глаза и впервые за много часов позволила себе подумать об Алане.

Интересно, что бы он сказал, узнав, что она с детьми здесь. В свое время ему тоже понравилось это место, хотя не так, как ей. Крохотная деревушка на берегу Темзы и особенно причудливый старый дом с двумя фронтонами на ее краю стали слабостью Джульетты, из-за которой он часто ее дразнил. Называл «романтической особой», раскатисто напирая на звук «р».

Возможно, он был прав. Но ее романтизм всегда был не самого последнего разбора. Даже когда Алан отправился во Францию, она подавляла желание осыпать его в каждом письме нарочитыми уверениями в своей любви. В этом не было необходимости — он знал о ее чувствах, — а пойти на поводу у одиночества и войны, позволить им склонить ее к сентиментальности, которой она будет стыдиться потом, вновь оказавшись лицом к лицу с Аланом, значило признаться в недостатке веры. Разве от того, что Британия вступила в войну с Германией, ее любовь к мужу выросла? А в те дни, когда он, повязав фартук и насвистывая, жарил на ужин рыбу, она, значит, любила его не так сильно?

Нет. Определенно, решительно и твердо — нет.

Вот почему, вместо того чтобы переводить бумагу на клятвы и обещания, выманенные войной, они выражали уважение друг к другу тем, что не писали ничего, кроме правды.

Последнее письмо Алана лежало у Джульетты в кармане, но она не спешила его доставать. Вместо этого, прихватив бутылочку, она пошла по заросшей травой дороге к реке.

Письмо Алана стало для нее и тотемным столбом, и первым верстовым камнем того пути, в который она отправилась в одиночку. Оно было с ней в бомбоубежище в ту ночь, лежало в томике «Дэвида Копперфилда», которого она взялась перечитывать. Пока старая клуша из тридцать четвертой квартиры щелкала вязальными спицами и напевала «Мы встретимся вновь», а четверо мальчишек Уитфилдов носились, наступая людям на ноги, и орали как оглашенные, Джульетта снова и снова пробегала глазами строки, в которых Алан описывал Дюнкерк, — сильно прореженные редактурой, несомненно, но все же поразительно живые. Он писал о солдатах на берегу и о том пути, который привел их туда; о деревнях, мимо которых они шли, о малышах и пожилых женщинах с кривыми, как луки, ногами, о телегах, доверху нагруженных чемоданами, птичьими клетками и узлами из вязаных покрывал. Эти люди пытались спастись сами и увезти свой скарб от ужаса и разрушений войны, но для них нигде не было безопасного места.

«Я увидел мальчика, у которого сильно кровоточила нога, — писал Алан. — Он сидел верхом на полуобвалившейся изгороди, в глазах был даже не страх, а то пугающее безразличие, которое овладевает человеком, осознавшим, что вот это и есть его судьба. Я спросил, как его зовут, не нужна ли ему помощь и где его семья, и он, подумав, тихо ответил мне по-французски. „Не знаю, — сказал он. И опять: — Не знаю“. Бедняга совсем не мог идти, на его грязных щеках были дорожки от слез, и я понял, что не могу бросить его там одного. Он напомнил мне Типа. Постарше, правда, но такой же серьезный, как наш малыш. В конце концов он без единого слова недовольства или жалобы забрался мне на закорки, и я понес его к берегу».


Джульетта подошла к дощатому причалу и, несмотря на сумерки, сразу увидела, как он обветшал за двенадцать лет, прошедшие с того дня, когда они с Аланом сидели тут и пили чай из термоса миссис Хэммет. Она ненадолго прикрыла глаза и позволила звукам реки сомкнуться вокруг нее. В их неизменности было что-то утешительное: что бы ни творилось в мире, какие бы глупости ни совершал человек, как бы ни мучил себя, река продолжает течь.

Открыв глаза, она скользнула взглядом по роще, по кронам деревьев, поникших в ночном безветрии. Нет, дальше она не пойдет. Дети могут проснуться и испугаются, если ее не будет дома.

Повернувшись в ту сторону, откуда пришла, Джульетта различила над мягкими бархатными контурами темного сада в Берчвуд-Мэнор более отчетливые очертания — острые треугольники двойных фронтонов и восемь восклицательных знаков дымовых труб.

Она села на траву, спиной к стволу ивы, а бутылочку с виски пристроила в травяной кочке у ног.

И ощутила прилив восторга, тут же угасшего при мысли о том, какие обстоятельства привели ее сюда.

Идея вернуться в этот дом ровно через двенадцать лет после того, как она увидела его впервые, пришла ей в голову полностью оформленной. Под звуки отбоя воздушной тревоги они выбирались из бомбоубежища, но ее мысли были далеко.

Запах, из-за него она сразу угадала, что дело труба: пахло дымом, гарью, штукатуркой и несчастьем, а снаружи клубился туман, пронизанный непривычно ярким солнцем. Она не сразу поняла, что их дома больше нет и что рассвет льется сквозь дыру в ленточной застройке.

Джульетта выронила сумку, но осознала это, лишь когда увидела свои вещи, лежащие среди обломков у ее ног. Томик «Дэвида Копперфилда» раскрылся, ударившись корешком о землю, ветерок шевелил страницы, а рядом лежала старая открытка, которая служила закладкой. Это позже Джульетта будет договариваться, организовывать, утрясать детали, думать о мелочах, а в тот момент, когда она, наклонившись, протянула руку за открыткой с изображением «Лебедя», в ушах у нее звенело от детских криков, которые то удалялись, то приближались, ее накрыла горячая волна паники, принеся парализующую мысль о том, как чудовищно случившееся с ними. И лишь потом за ней пришла другая, отчетливая и спокойная.

Она всплыла из самых глубин памяти, оттуда, где хранится все, что происходит с человеком за его жизнь, и в тот момент показалась ей не безумной, а, наоборот, простой и ясной. Джульетта знала одно: детей надо отправить в тихое, безопасное место. Знание было инстинктивным, животным; ни о чем другом она не могла думать, а когда ее взгляд упал на открытку, подаренную Аланом в память об их медовом месяце, на старинный паб, нарисованный сепией, у нее возникло ощущение, будто муж стоит рядом и держит ее за руку. И ей сразу стало так легко, будто и не было этих месяцев без него, наполненных беспокойством и тревогой, когда он, далекий и недосягаемый, ничем не мог ей помочь. Но теперь, пробираясь через груды мусора навстречу Типу, она вдруг почувствовала необычайный прилив сил, потому что поняла, как быть дальше.

Позже ей пришло в голову, что та вспышка уверенности в себе могла, вообще говоря, быть симптомом временного помешательства, вызванного шоком, но последующие дни, пока они с детьми кочевали по знакомым, попутно обрастая разномастной коллекцией необходимых вещей, укрепили ее в изначальном решении. Учебный год кончился, и дети толпами покидали Лондон. Но Джульетта даже помыслить не могла о том, чтобы отправить свою троицу куда-нибудь без присмотра. Не исключено, что старших такое приключение только порадовало бы — особенно Беа, которая ценила независимость и рвалась жить с кем угодно, лишь бы не с матерью, — но не Типа, ее маленького птенчика.

Несколько дней после той бомбежки он не спускал с нее расширенных глаз, провожая каждый ее шаг тревожным взглядом, и к вечеру лицо Джульетты буквально сводило от улыбки, которой она старалась показать ему, что все в порядке. Но наконец, с помощью любви и умелого пополнения его коллекции камней, она успокоила Типа настолько, что сумела выкроить часок и для себя.

Пристроив детей на время к лучшему другу Алана, Джереми, неплохому драматургу, — в его блумсберийской квартире, на полу, они в последнее время спали особенно часто, — Джульетта вышла на Гауэр-стрит, откуда позвонила по телефону-автомату в «Лебедь»; на том конце шепелявой линии трубку взяла не кто иная, как миссис Хэммет. Джульетта объяснила, кто она такая, напомнив об их медовом месяце двенадцатилетней давности, старшая женщина вспомнила ее, а когда услышала, что Джульетта хочет приехать сама и привезти детей, искренне обрадовалась и обещала поспрашивать у людей в деревне, не сдаст ли им кто-нибудь жилье. На следующий день Джульетта позвонила снова, и миссис Хэммет сообщила, что во всей деревне нашелся лишь один дом, который сдается.

— Он, правда, обветшал, но не так чтобы очень, бывает и похуже. И электричества нет, но с нынешним затемнением мы и сами его почти не видим. Зато арендная плата небольшая, да и вообще, другого жилья по эту сторону Лондона не найти ни по любви, ни за деньги, все комнаты расхватали эвакуированные.

Джульетта спросила, где, по отношению к «Лебедю», находится этот дом, а когда миссис Хэммет описала это место, нервная дрожь волнами побежала у нее по спине. Она сразу поняла, о каком доме идет речь; раздумывать над ответом было незачем. Она сказала миссис Хэммет, что согласна, и тут же договорилась об оплате за первый месяц телеграфным переводом на имя компании, которой теперь принадлежали права на дом. Положив трубку, Джульетта не сразу вышла из будки. Пока она разговаривала, быстро бегущие утренние облака за стеклом сгустились и потемнели, и люди теперь торопливо шли по улице; многие обхватили себя руками и наклонили голову под порывом налетевшего невесть откуда холодного ветра.

До той минуты Джульетта не делилась своими планами ни с кем. Кто угодно мог убедить ее в бредовости ее затеи, а ей этого нисколько не хотелось. Но теперь, когда первый решительный шаг был сделан, предстояло сделать и остальные. Например, предупредить мистера Таллискера, редактора газеты, где она работала. Мистер Таллискер был ее непосредственным начальником, а значит, не мог не заметить отсутствия Джульетты на службе.

Она тут же направилась в офис на Флит-стрит, и у самого входа ее настиг дождь. Забежав в туалетную комнату на втором этаже, она кое-как привела в порядок волосы, кончиками пальцев оттянула на себе блузку и потрясла, подсушивая промокшую материю. Глядя на себя в зеркало, Джульетта заметила, какое у нее бледное, исхудавшее лицо. Помады не было, так что она просто пощипала губы, потерла их друг о друга и улыбнулась своему отражению. Эффект оказался неубедительным.

И верно.

— Господи боже мой, — сказал мистер Таллискер, как только вышла его секретарша. — Дела у вас и впрямь обстоят неважно. — Сдвинув к переносице брови, он внимательно выслушал ее план, затем сложил на груди руки и откинулся на спинку кожаного кресла. — Берчвуд, — произнес он наконец, глядя на нее поверх обширного, заваленного бумагами стола. — Кажется, Беркшир?

— Да.

— Театров там маловато.

— Да, но я планирую приезжать в Лондон каждые две недели — каждую неделю, если нужно, — и писать свои обозрения здесь.

Таллискер неодобрительно хмыкнул, и Джульетта почувствовала, как вымечтанное будущее выскальзывает из ее рук и тает вдали. Когда он заговорил снова, по его голосу нельзя было судить, о чем он думает.

— Мне жаль, что с вами случилось это.

— Спасибо.

— Чертовы бомбежки.

— Да.

— Чертова война.

Он взял ручку, приподнял ее над столом и бросил, потом еще раз и еще, словно показывая, как падают зажигательные бомбы. В немытое окно, замаскированное покривившимися жалюзи, билась в предсмертной агонии муха.

Тикали часы.

Кто-то засмеялся в коридоре.

С резкостью и проворством, неожиданными для человека его габаритов, мистер Таллискер отбросил ручку и заменил ее сигаретой.

— Берчвуд, — повторил он решительно, окутываясь облаком дыма. — Это может сработать.

— Я сделаю так, чтобы все сработало. Я буду приезжать в Лондон…

— Нет. — Он отмахнулся от ее слов. — Не надо в Лондон. И театров не надо.

— Сэр?

Сигарета превратилась в указку, огненный кончик которой нацелился на нее.

— Лондонцы — храбрый народ, Джул, но они устали. Им нужен отдых, который большинство из них не сможет получить. Театры — штука хорошая, но что может быть лучше жизни в деревне, на солнышке? Вот она, суть. Вот что сейчас нужно людям.

— Мистер Таллискер, я…