Дочери Марса
Часть 32 из 64 Информация о книге
— Нет, отнюдь нет, — поспешила успокоить его Салли. — Окажись я на вашем месте, я бы их тоже задавала. Но не надо забывать и о тифе, и о дизентерии, и о воспалении легких. Они иногда косят солдат не хуже пуль. — Спасибо за прямоту, — поблагодарил Чарли Кондон, чуть склонив голову набок. — Мужчины не столь откровенны. — Понимаете, ты меняешься, если вокруг бог знает что творится. Ты уже не тот, что обычно. И я была не такой, как привыкла быть, когда корабль пошел ко дну. Я сразу стала другой. А тому, в кого ты превращаешься, уже непросто объяснить что-то словами. Было в этом молодом человеке нечто ломкое, хрупкое, напомнившее ей опаленных войной солдат, которых мучают ночные кошмары. В чем дело? Может, в присущей этому личику нежности? В его пристрастии к древним рисункам? Внезапно он резко сменил тему. — Вы никогда не разглядывали черных? — спросил он. — Что значит «разглядывала»? — не поняла Салли. — Ну, это значит как следует рассматривать. — Вот уж не думаю, чтобы кто-то вздумал их рассматривать, — сказала она. — Я по крайней мере точно не стала бы. И вообще — уставиться на кого бы то ни было? Это просто невежливо. И потом, это бы их напугало. Так что уж лучше не разглядывать. На родине эти люди ведут себя так, что внушают нам не самые лучшие мысли. Вот поэтому-то мы на них и стараемся обращать поменьше внимания. — Некоторые белые еще как заглядываются на чернокожих женщин, — пробормотал Кондон. И тут же пожалел о сказанном. Салли сделала вид, что не расслышала. Или просто не поняла, что у него на уме. А на уме у него было все то же — что мужчины заглядываются на женщин независимо от того, к какой расе те принадлежат. Господи, да любой мальчишка в Маклей понимает, что бутылка дешевого шерри — все, что нужно белому мужчине. — Ну, а я ребенком всегда их разглядывал. И от взрослых мне за это доставалось. Я играл с сыном нашей прачки, она из туземок, во дворе на Раддер-стрит. Тогда я еще не понимал, что такое глазеть. Это пришло позже. Вот эта постройка… — кивнул на пирамиду Чарльз. — Она древнее, чем эта пирамида. Я имею в виду аборигенов. У них древность на лицах написана. Вот когда-нибудь наберусь смелости и заговорю с кем-нибудь из них. И еще сделаю набросок лица. Говорят — рисовать куда проще именно в пустыне. Один из моих преподавателей поехал в глубь пустыни сначала на поезде, потом на верблюде. Но мне интереснее наблюдать за ними дома, то есть там, где они живут. Там, где они бедствуют, с них спадает ореол романтики. Упоминание о преподавателе рисования навело Салли на мысль, что Чарли Кондон посещал школу искусств не просто забавы ради. И спросила, а что это была за школа. — Ею руководила настоящая художница. Ева Зондерман. Когда началась война, она очень боялась, что ее интернируют. Но все студенты направили правительству петицию. И ее оставили в покое. Во всяком случае, до моего отъезда она работала. А один из преподавателей работает сейчас с ней — этот парень знает толк в искусстве, — так вот, он учился в Париже. И даже умудрился продать несколько картин Королевской Академии в Лондоне. Мы смотрели на него, раскрыв рот. И знаете, что он нам сказал? Все картины, написанные им в Мельбурне в 90-е годы… В общем, ни одна из них не была куплена. А теперь они стали раскупаться. Впрочем, ему все равно приходится зарабатывать на жизнь преподаванием. Вот так… Да поможет нам Бог. — Надо было вам захватить ваш блокнот, — сказала Салли. — Знаете, — возразил Чарльз Кондон, — я не очень люблю его показывать. Если что-то получается, тогда еще куда ни шло. Но сейчас, похоже, мне особо похвастать нечем. — Ну-ну, не бойтесь — я вас не раскритикую, — заверила она. — Дело в том, что вам-то как раз и следовало бы меня покритиковать. Без критики даже для художника моего уровня искусство зачахнет. Искусство рождается тогда, когда кто-то скажет — вот это прямо в точку. А угождать публике я не собираюсь — характер не позволяет. Как художник, я довольно осторожен, даже если на сто процентов уверен, что делаю так, как надо. Я ведь изучал право, а занятия живописью… Это все так, для разнообразия. Они были для меня чем-то вроде отдушины. И если никто не станет покупать мои работы, я снова начну изучать право. Или если меня не пригласят преподавать живопись. — Надеюсь, мое присутствие вас не смутит, так что вполне можете делать наброски, — успокоила его Салли. И снова эта спокойная и невинная, даже слишком невинная улыбка. — Хочу сказать вам кое-что любопытное. Когда я по-настоящему привыкну к вам, непременно нарисую ваш портрет. Хоть я и не принадлежу к тем, кто ищет популярности, набрасывая портреты друзей и знакомых. Но мне надо хорошенько присмотреться к вам, изучить ваши спонтанные жесты и мимику, вот тогда можно и попытаться. Смысла нет рисовать человека, который знает, что его рисуют. Он, сам того не замечая, начинает важничать. Я предпочитаю моменты, когда человек не осознает присущих ему достоинств. Салли сразу же поняла, что это комплимент, но тут же и позабыла о нем. И к лучшему, и ей, и ему так будет удобнее, как ей казалось. Все дело в обоюдном смущении. Полуденное солнце резало глаза. Небо было безоблачным и чистым — ни облачка, никаких признаков самума. Обходя пирамиду, они разглядывали плоские крыши гробниц и даже попытались их осмотреть. Салли, больше не опасавшаяся сгинуть в лабиринте памятника тщеславию фараона, по-иному воспринимала красоту фресок, как и родство душ их создателей и Кондона. Часов с трех дня из Асуана через Саккару стали проезжать военные грузовики. Чарли и Салли, взяв кожаные сумки, отвели лошадей владельцу и уехали из усыпальницы Джосера. 2. Запад сражающийся С облегчением откинувшись на спинку сиденья из бархата и кожи купе первого класса, Лео сказала: — Жаль ребят, которые едут в третьем классе на деревянных скамейках. В длинном составе медсестры занимали от силы пару вагонов — живой дышащий буфер между головными офицерскими вагонами с офицерами и суровыми хвостовыми, где ехали массы пехотинцев, стрелков и саперов, санитаров и вспомогательного больничного персонала. Поезд стремительно уносил их от старого марсельского порта, от вида на навевающий воспоминания о графе Монте-Кристо прибрежный замок Иф и доминирующий над городом кафедральный собор, а также от более мирских соблазнов вроде каирских, толкавших австралийцев на нарушения дисциплины. Почти всех из них, прибывших из Египта на кораблях, в течение часа посадили на поезд, который шел на куда менее легкомысленный север Франции. Двигаясь на север по непотревоженным войной районам Франции, они глазели на привокзальные площади и церковные шпили, здания мэрий и отелей с развевающимися триколорами. Состав тащился по боковым путям, пропуская другие эшелоны, набитые французскими солдатами — пуалю, — в серо-голубых мундирах. В долине Роны, где дорога шла между вспаханных полей, медсестры, родившиеся на фермах, не могли удержать восторга при виде обещающей хороший урожай шоколадной земли. Девушки были родом из мест, не знавших древней истории, поэтому не могли отвести глаз от серых средневековых донжонов, которые местные крестьяне считали самым обычным делом, приковывали внимание. На вокзале в Арле французские барышни раздавали из больших корзин распятия любому, готовому принять дар, пассажиру. Городские дамы протягивали в окна вагонов яблоки, апельсины и вино. Четыре часа они проторчали на боковых путях у Авиньона, глядя на возвышающийся над мостом папский дворец и скромные пригородные дома, едва видневшиеся за полями в фиолетовых сумерках. В Лионе они с солдатами выстроились в очередь к вокзальным колонкам с кувшинами для воды, взятыми из купе, и одолженными у проводника умывальными чашками. Салли наполнила одну из этих напоминающих графин бутылей, выпрямилась и встретилась взглядом с Карлой Фрейд. — Я уже заметила тебя, — принужденно проговорила Фрейд. Она тоже несла графин. Словно они продолжали печальный разговор, начатый на Лемносе. — Как ты? — Карла! — радостно закричала Салли. Она поставила графин на землю и обняла ее. — Ах, — выдохнула Фрейд, — ты по мне скучала? — Ну конечно, — воскликнула Салли, по-прежнему чувствуя вину. Она поняла, что они пытались ее забыть. — Я и не знала, что ты думала обо мне. Ни писем, ни визитов в Александрию. Фрейд отнюдь не собиралась жаловаться и уж тем более кого-то винить. Обвинителем выступала ее грусть, но обвинителем суровым. — Нам не дали времени, — сказала ей Салли. — Послали нас прямо в Гелиополь. И знала, что говорила неправду. — Да, и полагаю, почта до вас не дошла. Можно я подойду к крану, ты не против? Тут за мной целая очередь. Салли отошла и подняла свой графин. Подождала, пока Фрейд наберет воду. Подошли Онора и Лео и тоже ждали, чтобы поговорить с Фрейд. Ожидали они ее с какой-то торжественностью. Но торжественность была явно неуместна. Фрейд закончила наполнять графин и подошла к ним. Онора, а за ней Лео поцеловали ее в щеку. — Мы не знали, где ты! — воскликнула Леонора. — Надо было хорошенько поискать, — сказала Фрейд. Она хотела их немного помучить. А потом спокойно сказала: — Я знаю, как это бывает. Вы думали, что изнасилование заразно. Для вас я все равно, что умерла. Не беспокойтесь. Я бы, возможно, поступила точно так же. Вы не знали, что сказать, а я бы, наверное, обиделась, что бы вы ни сказали. Салли проговорила: — Ты абсолютно права. Мы поступили безобразно. — Но Наоми мне пишет, — сказала им Фрейд. — Наоми всегда умеет найти нужные слова. Так или иначе, меня отправили в британский госпиталь в Александрии. И это было правильно. Там я смогла все начать с нуля. Так что забудьте, что я говорила. Однако в разгар суеты у крана Салли с удивлением поняла, что и не думала разыскивать Фрейд, считала, что с ней все кончено. — Но вот чего я не потерплю, — сказала Фрейд, — так это если вы начнете распускать здесь обо мне сплетни. За это я вас просто возненавижу. — За кого ты нас принимаешь? — удивилась Онора. — За тех, кто действует из лучших побуждений. Как те генералы в Галлиполи. — О, даже не знаю, что сказать, Карла, — сказала Онора. — Но, по крайней мере, тот парень мертв… — А значит, все в порядке, да? — съязвила Карла, как-то очень странно — с иронией и высокомерием одновременно. — Послушайте, я должна отнести это девчонкам. Но мы могли бы встретиться где-нибудь. То есть не волнуйтесь, я имею в виду, что в наше время мы все глупые сучки. Она подняла и закрыла графин. Они тоже вернулись в свое купе, а потом поезд тронулся. Они часто просыпались, поскольку состав то и дело отводили на запасные пути, и он подолгу там стоял, да и мысли о наплевательском отношении к Фрейд мешали спать. А утром они глядели из вагонов на ровные поля, где копошились старики. По краям перелесков пестрели колокольчики и ирисы, маня в яркие дали. Приближался Париж, но, хотя они даже видели Эйфелеву башню, он повернул к Версалю, и великий город растаял несбывшейся мечтой. Они дали друг другу слово, что в ближайшее время туда доберутся. В какой-то момент, когда Салли еще спала, солдаты сошли с поезда. Она проснулась и увидела, что они выстроились в длинные колонны для посадки в двухэтажные автобусы, она таких до сих пор никогда не видела. Неужели этих людей повезут на автобусах прямо на фронт? Когда те уехали, медсестер и санитаров тоже попросили выйти и пересесть в старомодные автобусы, которые доставят их куда им предписано. Их распределили в Руан, они видели Фрейд, которая садилась в автобус, по слухам, идущий в британский госпиталь в Вимрё. Они миновали несколько неприметных деревушек, где дома стояли вплотную к обочине узкой дороги, недоставало лишь прелести зеленеющих полей. Их уже не мучили фантазии. Они понимали, что живущие здесь люди ничем не отличаются от тех, что живут в Дангоге или Дениликине. Салли немного удивил лишь непривычный вид булочной на площади и статуи Девы Марии и распятия на перекрестках. Здесь и дальше восток, ближе к фронту, Христос и Богородица, по-видимому, служили французским солдатам чем-то вроде залога защиты и вышнего покровительства. Медсестры дремали, склоняя головы на запотевшие стекла автобуса. Миновав полудеревенские окрестности Руана и бросив взгляд на мутную Сену, ту же реку, что текла через Париж, они въехали в украшенные орнаментом ворота с каменной аркой, металлические буквы на которой гласили: «Шамп-де-Кур-де-Руан», а указатель за воротами — «Ипподром Руана». Автобус протарахтел мимо конюшен, где трудились плотники в солдатской форме. Их глазам открылась уже знакомая перспектива бараков и палаток, и они въехали в открытый двор, окруженный бараками, раскрашенными в цвета разных корпусов и дивизий с эмблемами кенгуру и страуса эму. Автобус встречали санитары с папками руках и направляли медсестер к их палаткам по утрамбованным дорожкам, огороженным стенами из мешков с песком на уровне пояса. Можно было сказать: Бердвуд-стрит, номер семнадцать. И указать на настоящую улицу — со столбиком с названием, как в каком-нибудь поселке. Все улицы носили названия по фамилиям австралийских генералов, а одна — начальника медицинской службы. А на огромном ипподроме с поблескивающими вдалеке у скакового круга перилами и кирпичной стеной, отмечающей периметр медицинского городка, располагался австралийский госпиталь общего профиля. Когда Онора, Салли и Лео вышли на улицу генерала Бриджеса, из палатки поглазеть на них высыпали солдаты с забинтованными лицами и руками на перевязи. Это были англичане. Жестом, перенятым у Кэррадайн, Онора помахала им свободной от чемодана рукой с непринужденностью помолвленной женщины. Наконец они нашли свою палатку. Войдя под брезентовый полог, они сразу почувствовали, что тут все совершенно иначе, не так, как на Лемносе. Кровати оказались лучше. У каждой собственный шкафчик для вещей. Предупредительные санитары внесли тяжелый багаж и подсказали, в какой из палаток находится столовая. В столовой их ждала каша и яблоки, а также приличное жаркое и свежий хлеб. Значит, теперь, решили они, им посчастливилось попасть в довольно сносную систему снабжения. Они прослушали стандартную лекцию о допустимых границах флирта. Им также следовало должным образом обращаться к старшей сестре, не в последнюю очередь потому, что в противном случает это шокировало бы британских добровольцев Красного Креста. Вскоре они заметили, что большинство их пациентов — это англичане, шотландцы, валлийцы и ирландцы. После еды, передохнувшие, они двинулись прогулочным шагом в обратный путь по улицам госпиталя, отвечая на приветственные восклицания французов и британцев, типа: «Привет, красавицы!» и «Какие прелестные австралийки!». Салли казалось, что они еще не совсем избавились от мыслей о Фрейд и о том, как глупо себя повели по отношению к ней. Что, однако, не помешало им озаботиться вопросом, топить ли печь в своей палатке. Онора сказала, что сейчас не холоднее, чем теплой зимней ночью дома. И они улеглись спать. Проснулись они в этот весенний день поздно и мало-помалу выяснили, что вместимость этого города-госпиталя, расположившегося на ипподроме Руана, составляет две тысячи койко-мест, и это действительно койки, а не просто матрасы. Свидетельством хорошей организации служила и отлично укомплектованная аптека, препараты из которой выдавались строго по рецептам врачей, как в гражданской больнице. Чувствовалась подготовка к решающим весенним сражениям. Девушки уснули с ощущением, что французская кампания организована куда лучше, чем идущая с переменным успехом операция в Дарданеллах. Утром в приемном отделении им сказали, куда привозят доставляемых в Руан солдат. Первые подъехавшие машины «Скорой помощи» были забиты ранеными немцами. Некоторых привезли по железнодорожной ветке, заканчивающейся прямо у ворот ипподрома. Других — каретами «Скорой помощи» и даже баржами, швартовавшимися у набережной реки. Салли поразилась, что тяжелораненых немцев несли на носилках, не просто укрыв одеялом, но и подложив еще одно под спину. При ранении бедра были наложены шины, а культи ампутированных конечностей защищал брезент. На многих солдатах противника оставались лишь лохмотья серой формы, а некоторые входили в госпитальные палатки на костылях. Другие уже носили халаты с надписью POW[20]. У многих сохранились смешные военные шлемы — с острой пикой у офицеров и без нее у солдат, а также фуражки с пуговкой цветов германского флага на околыше. В их вину не верилось. И все-таки Салли не могла удержаться и пристально вглядывалась в лица врагов, стараясь найти в них признаки отличий. Но в скором времени, по мере того, как она погружалась в медицинские процедуры, мытье и перевязку движущихся тел, ей пришлось оставить такие попытки. Плоть оставалась плотью. Утром старшая сестра созвала их в столовую и, используя в качестве наглядного пособия одно из многочисленных осколочных ранений покладистого британского солдата, продемонстрировала недавно официально утвержденный метод орошения ран с целью их дезинфекции Карреля-Дейкина[21]. Потом на носилках внесли француза, на чьем теле было множество несмертельных осколочных ран, чтобы они смогли попрактиковаться в орошении. Он лежал, не жалуясь, и на протяжении всей процедуры курил сигареты, которые подавали ему санитары. В тот день их разбудили крики австралийских плотников и помогавших им немцев в робах военнопленных. Языковой барьер добавлял шума к ударам молотков и визгу пил, которыми сопровождались их старания при вечернем свете превратить конюшни для скаковых лошадей в палаты. Теперь старшая сестра госпиталя собрала палатных врачей. Весной и летом будут бои, предупредила она, а еще вас ждет то, чего на Лемносе или Александрии, Каире или Галлиполи вы еще не видели. Газ. Да, их поведут на экскурсию в газовые палаты. Подобного варварства не было на Галлиполи, на «Архимеде» такое и вообразить было невозможно. Медсестрам пришлось сделать записи о различных газах, Салли сочла все это предупреждением о том, что во Франции дикость сдерживается даже меньше, чем на Лемносе. Когда старшая сестра стала подробно описывать последствия применения газов, у нее от волнения вспотели ладони. — Состав отравляющего вещества, — говорила старшая сестра, — определяет немецкий офицер химической службы, на наших несчастных ребят его выпускают в виде облака из нескольких цистерн. Или батареи открывают огонь наполненными отравляющим веществом снарядами, и те падают на землю прямо в их гущу. У нас тоже есть офицеры химической службы, поскольку немцы вынудили нас принять ответные меры, они приступили к практике обстрелов снарядами со слезоточивым газом почти сразу после начала войны… Отравляющие вещества можно разделить на четыре группы, — продолжала инструктировать старшая сестра. Им велели записывать, и Салли нарисовала мрачные колонки, которые никогда так и не смогла запомнить: «ирританты», «лакриматоры», «стерниты», «везиканты»[22]. Были также ирританты поверхностного действия, такие как слезоточивый газ. Хотя подвергшиеся такой атаке сочли воздействие не поверхностным, а достаточным для бегства из окопов. Ирританты могли не только вызывать раздражение, но и убивать, вызывая отек легких. Это могут быть и твердые вещества, как, например, дифенилхлорарсин, который при взрыве начиненного им снаряда образует облако мельчайших капель. И эти микрочастицы способны разрушать легкие. А также жидкости или сжиженные газы, как, например, фосген, хлорпикрин и хлор, которые распыляют из цистерн, и их разносит ветер, но чаще ими начиняют снаряды с небольшим зарядом взрывчатого вещества. Этилиодацетат вызывает слезотечение и при попадании в слезные протоки ослепляет. И так далее. От шквала химических названий Салли пришла в ужас. Все эти дьявольские изобретения говорили о том, что она попала на континент, где люди ожесточены до предела. К таким раненым следовало подходить со знанием дела. Большинство из тех, кто получил летальную дозу, умерли еще на фронте. Здесь были только хроники. Им по-прежнему требовался кислород, а при отравлении слезоточивым газом — уход за глазами. Но даже при этом возможен отек легких. Она была бойкой, эта старшая сестра. Держала все последствия отравления газом под контролем.