Дочери Марса
Часть 45 из 64 Информация о книге
Но шотландка понимала, что от Наоми так просто не отвяжешься. — Ладно, пойду поговорю с нашей милашкой Полли, — со вздохом сказала Эйрдри. — Но при условии, что и ты со мной пойдешь. Пройдя по коридору, они постучались в кабинет леди Тарлтон. Им открыла молодая сотрудница Красного Креста, исполнявшая обязанности секретарши. Сама хозяйка кабинета, сидя за столом, с довольно мрачным видом изучала какие-то документы. На первый взгляд могло показаться, что кабинет представляет собой полнейшую неразбериху. Но приглядевшись, они убедились, что здесь царит пусть весьма своеобразный, но все же порядок, — каждая папка лежала на своем месте, и в нагромождениях бумаг усматривалась система. Счета, квитанции, договоры об аренде, накладные на ремонтные работы и доставку продовольствия, мазута для отопления, часть которых, судя по шапкам, исходила от военных инстанций, а не только оплачивалась из бюджета комитета леди Тарлтон, — все лежало на своем месте. Леди Тарлтон подняла голову и со свойственной ей сердечностью приветствовала Эйрдри и Наоми. Обе предпочли не садиться. Наоми без обиняков изложила свое мнение относительно Митчи. Когда она закончила, леди Тарлтон испустила тяжкий, продолжительный, почти музыкальный вздох. — Ну, значит, нам необходимо сходить и поговорить с ней, — в конце концов ответила она, кладя ручку на стол и беря шарфик. Они вышли в коридор. Дверь в комнату Митчи открыла та самая медсестра, которой предстояло сопровождать старшую сестру в Антиб. Митчи поздоровалась с ними, не скрывая мрачного раздражения. — Ну, вот и мы! — сверкнув глазами, проговорила она. — Бейлифы изволили явиться! И страшно закашлялась. Леди Тарлтон присела на стул у ее кровати и взяла ее руку в свою. Митчи что-то невнятно пробурчала, но руку не отдернула. — Что с вами, друг мой? — осведомилась леди Тарлтон. — Я ведь желаю вам добра и только добра. — Неплохое объяснение для пыток, — парировала Митчи. — Напротив, я чувствовала бы себя убийцей, если бы не отправила вас туда, Митчи. Здесь ведь такая сырость, то холод, то дожди. На щеках Митчи выступил румянец гнева и изнуряющей ее чахотки. Она устало вскинула голову. — Вот если бы меня притащили сюда на носилках с выпущенными наружу кишками, тогда вы бы знали, как быть со мной. Тогда вы бы ко мне прислушались. Но я не в таком состоянии, и потому лишена права голоса. Меня снисходительно опекают, поглаживают по руке, а потом вдруг объявляют — через санитаров! — мол, вас подвезут до поезда и вообще начинают обходиться как с какой-нибудь засидевшейся нахлебницей… Еще одно, — продолжала старшая сестра Митчи, задыхаясь, но твердо решив высказать все, что накипело в душе, — меня отчего-то все стали считать упрямицей — выжившей из ума старухой или же, наоборот, четырехлетним ребенком. И умасливают, и веселят, а если понадобится, и за шиворот готовы взять. — Друг мой, — вновь обратилась к ней леди Тарлтон. — Никто не собирается ни к чему вас принуждать. — Приятно слышать. Попробовали бы только — я бы и с места не сдвинулась. Леди Тарлтон опустила глаза и молчала. — У меня самые серьезные причины остаться здесь, — вновь заговорила Митчи, — поверьте. Уже потому, что я не собираюсь здесь о них распинаться, нет ни малейших оснований считать меня полоумной старухой. И вот такой вопрос: смогу ли я регулярно получать официальный список убитых, раненых и пропавших без вести? Там, в Антибе? — Нет, не думаю. Все здешние ужасы пусть здесь и остаются. — Но ведь это важно. Таков этот мир. Ужасы, гибель, разрушение и так далее. — Ради всего святого, — попыталась отговорить ее леди Тарлтон. — Вы сделали куда больше, чем кто бы то ни было еще в этом сумасшедшем доме. В этом змеином гнезде. Вы — инвалид, к тому же больны туберкулезом. И, даже принимая во внимание риск задеть, оскорбить вас своим решением, я не могу обречь вас на верную смерть здесь, мой дорогой друг! — Мне на все это наплевать, — сказала Митчи. — Я бы предпочла оставаться здесь со своими подружками в масках, чем отправляться куда-то, где люди ходят без масок, но которые мне не друзья. И… мой мальчик. Наоми судорожно сглотнула. Она поняла, что все решилось. Что в эту секунду леди Тарлтон отказалась от своего плана отправить Митчи в Антиб. — Схожу принесу вам чай, — сказала Наоми. — Добрая девушка, — проговорила Митчи, — будто живой упрек всем нам за то, что превратили ее чуть ли не в горничную. — Хорошо, — тряхнула головой леди Тарлтон, когда Наоми вышла, но могла услышать все, что говорилось в комнате Митчи. — Судя по всему, от Антиба придется отказаться. Но, старшая сестра Митчи, вы должны твердо пообещать мне, что не умрете здесь! — Если он выживет, — ответила Митчи, — то и я тоже. Заваривая чай, Наоми раздумывала над тем, что услышала от Митчи. Старшая сестра Митчи считалась в Шато-Бенктен кем-то вроде всеобщей тетушки. И то, что у нее могут быть и собственные дети, как-то не приходило в голову. Выдержав паузу, она вернулась в комнату Митчи. То, что Митчи окажется разведенной, не было бы чем-то таким уж из ряда вон, но сюрпризы не исключались. Когда она подошла к дверям, из-за них не доносилось ни звука. Скорее всего и леди Тарлтон, и Эйрдри уже ушли. Митчи абсолютно спокойно, без следа неприязни пригласила Наоми войти. Едва та переступила порог и стала разливать чай, как Митчи попросила ее сесть. От Наоми не ускользнуло, что старшая сестра Митчи торопливо утирает слезы. Однако эти слезы нисколько не походили на слезы беспомощности. Его отец, сказала она, хирург. Как раз сейчас он должен приехать в Австралию из Эдинбурга. Весь из себя свеженький, нахватавшийся новых идей. Тонкие черты лица. Куча талантов. Он понимал, что знает куда больше других, но никогда этим не козырял. Как понимал и то, что знает далеко не все на свете, и никогда не совал свой нос туда, где был профаном. В общем и целом приятный человек. Мужчины могут быть приятными во всем, кроме одного. Тогда, оказавшись в Мельбурне, он вел себя как стопроцентный холостяк, предпочитая умалчивать, что женат и что его жена ждет ребенка, поэтому и не смогла поехать с ним. Он никогда особо не распространялся о себе. И казался… ну… слишком юным, что ли, в общем, он совсем не производил впечатления женатого человека. После всего, что между нами произошло, я уехала на Тасманию, где, прикинувшись вдовой, родила в Хобарте мальчика. Мать моя — она была, конечно, молодчина, настоящая женщина. А отец — тот вообще сделал вид, что ничего особенного не произошло. А мать села и написала всей родне, дескать, она чудом забеременела — вот так сюрприз! В сорок пять-то лет! И мы зажили все вместе, а когда мальчик родился, она сама забрала его из больницы, стала его растить, как собственного сына, и все твердила, мол, это мой сынок. Ну, а мне, соответственно, отвели роль старшей сестры, это стало, так сказать, официальной версией. И мой сын в нее поверил. Естественно, все это иначе чем малодушием с моей стороны назвать нельзя. Но, с другой стороны, я стремилась уберечь сына от того, чтобы ему навесили ярлык незаконнорожденного. И когда я уехала работать и оставила его с мамой… я поступила так ради него. И… ради себя тоже. Стоило мне его увидеть, как меня охватывала радость. Но я тут же ощущала и укор совести. И так было всегда. Вот теперь вы знаете, что я за фрукт. Дура и пустышка. Когда мы с ним встретились в Булони этой весной, я все ему рассказала. Он вышел из себя — выскочил из кафе, а я вернулась к себе в квартиру. Но позже в тот же день все же отыскал меня, хмуро попросил прощения, обнял меня и разревелся. Ах, мой дорогой мальчик! Он до сих пор не избавился от двойственного отношения ко мне, я это чувствую. Воображаю, каково ему это: всю жизнь старшая сестра, а тут на тебе! — оказывается, она тебе мать, вот так-то! Дело в том, что если я потащусь в этот Антиб, мы с ним уже не сможем видеться. Случись что, я не смогу к нему приехать и быть рядом. Наоми протянула руку и смущенно накрыла ею руку старшей сестры Митчи. — Вероятно, это и переубедило леди Тарлтон, — сказала она. — Вот что я тебе скажу, — сказала Митчи. — Мне наплевать на то, что она там подумает. Как и на то, что подумают другие. Пусть хоть всем растрезвонит! В мае эвакопункт пережил наплыв раненых. Медсестры заметили, что раны у всех свежие — полученные час-полтора назад, поскольку линия фронта успела значительно продвинуться. Ходили слухи, что сам пункт эвакуации раненых тоже перебросят на несколько миль к северо-востоку. Ужасы фронта материализовались для Салли в образе таскающих носилки санитаров с впалыми от изнеможения глазами, которые, бывало, прибывали на пункт эвакуации раненых прямо с передовой, отыскав палатку или барак, выпивали чашку чая и ложились прикорнуть где-нибудь в уголке. Санитары вытаскивали тех, кто выжил, из жижи окопов и подтаскивали поближе к вытоптанным на земле дорожкам, по которым подносили боеприпасы, мотки колючей проволоки и провиант. Потом они семенили со своим грузом по доскам, колыхавшимся под ногами точно палуба в шторм — все это Салли узнала из рассказов одного санитара. Одно неверное движение, и носилки накреняются, и раненый падает в кажущуюся бездонной трясину. Тем временем изобрели новинку — горчичный газ. Он поражал уже не диафрагму, а сами альвеолы. Диафрагму он просто выжигал. Этот газ вообще все сжигал — глаза, лицо, слизистую оболочку и стенки легких. Пораженных газом первым делом раздевали донага в приемном отделении, откуда доставляли уже в специально оборудованное газовое отделение, где раскладывали по свежезастеленным койкам. Раздевание было неотъемлемой частью этого процесса — маслянистый иприт и его испарения проникали повсюду, пропитывая обмундирование, которое потом приходилось сжигать. Салли — ее назначили в газовое отделение в рамках системы овладения навыками обращения с различными категориями раненых — следила за работой медсестер и санитаров, опрыскивающих тела отравленных двууглекислым натрием. Другие медсестры спешно подносили миски с горячим раствором соды — для ингаляций. Если отравленных так и не удавалось избавить от ощущения, что они захлебываются легочной жидкостью, тогда в ход шли кислородные маски. Медсестры делали все, чтобы спасти этих голых, покрытых пузырями ожогов людей: вызывали у них рвоту, чтобы те избавились от проникших в пищевод и желудок ядов, промывали глаза, нос. Но и сами медсестры испытывали на себе последствия газовых атак — исторгнутый из организмов раненых яд отравлял и персонал, санитары и медсестры время от времени выбегали из палатки на свежий воздух, чтобы откашляться и отдышаться. Как-то в один из обходов майор Брайт обмолвился Салли, что боли, которые испытывают отравленные газом солдаты, сравнимы с тем, как если бы им через носоглотку непрерывно прокачивали уксусную эссенцию. Она не раз замечала застывший в глазах раненых страх — им казалось, что зловещие незримые воды смерти вот-вот сомкнутся над ними. Им давали хлороформ или морфий — унять обуявший их ужас и нестерпимую боль сожженных альвеол. Палатный врач не раз требовал, чтобы Салли сделала раненому кровопускание, тем самым уменьшая объем жаждущей кислорода крови. Если у раненого из-за отека легких — внутреннего удушья — происходила остановка сердца, Салли и медсестры отделения хватали шприцы с живительной камфарой и слизеобразующими средствами, чтобы вернуть умирающего к жизни. Однажды вечером, когда прибыли санитарные машины и работа в приемном отделении была в самом разгаре, Салли шла вслед за санитаром и раненым, которому тот помогал идти. Санитар освещал дорогу керосиновой лампой. Она возвращалась из приемного отделения, куда заходила узнать, сколько примерно раненых можно ожидать в ближайшее время. Стоял обычный для этого времени суток шум — стоны, крики, команды, гул разговоров вполголоса. Внезапно в небе послышался резкий нарастающий не то свист, не то гул. Она поняла, что это аэроплан. Салли почудилось, что он пикирует прямо на нее. Она уже было открыла рот, чтобы криком предупредить идущих впереди. Но ее крик потонул в этом адском вое, а еще секунду спустя она будто рухнула в вакуум, и тут же неведомая сила, подбросив вверх, швырнула ее на землю. Салли упала плашмя, не успев на лету подумать о том, как устоять на ногах. И, не устояв, повалилась на бок. Время остановилось. Она продолжала лежать на голой земле. — Тушите свет! Тушите свет! — кричал кто-то. Салли узнала по голосу дежурного по палате сержанта. Она с трудом повернулась на другой бок. И увидела лежащую в отдалении на усыпанной гравием дорожке лампу, за светом которой следовала, а чуть поодаль — оторванную руку с зажатым в ней тускло светящимся карманным фонариком. И как только немец сверху разглядел свет — стекло лампы затенял металлический козырек, но ночной воздушный охотник каким-то образом заметил его и молниеносно атаковал. Зияла воронка, края ее были сплошь усеяны фрагментами тел и обломками носилок. Второй санитар с израненным лицом, ритмично покачиваясь, сидел на земле. Они с Салли были единственными, кто по чистой случайности уцелел. Салли поднялась на ноги. Стояла неестественная, жуткая тишина, ничего общего с настоящей не имевшая. В ушах невыносимо звенело. В небе продолжали гудеть аэропланы. Что погнало ее в отделение? Страх? Вдруг рядом шевельнулась чья-то тень — пастор англиканской церкви, регулярно служивший молебны и одновременно исполнявший обязанности санитара, вынырнул из темноты и ухватил Салли за руку. — Вы должны идти в укрытие, сестра! — выкрикнул он. Его слова вывели Салли из себя. — Ничего я не должна, кроме того, что быть в отделении, — отрезала она. Онора Слэтри волокла к окопам завернутого в одеяло и перебинтованного пациента. Картина показалась Салли до предела абсурдной. Но у нее не было времени на раздумья и оценки. Она со всех ног бежала в обычно тускло освещенную, но теперь ярко сиявшую палатку отделения: одна из керосиновых ламп, упав на пол, разбилась вдребезги, и разлившийся керосин вспыхнул. Вместе с палатным врачом они кое-как сбили одеялами пламя. Раненые, те, кто не то что встать, а шевельнуться не мог, в ужасе созерцали эту картину. Видимо, бомбежка встряхнула их, вывела из состояния полузабытья. Вдалеке продолжали греметь взрывы — противник, вероятно, пытался уничтожить склад аэростатов воздушного заграждения — из личной ненависти пилотов к этим штуковинам. — Я здесь, с вами! — прокричала Салли пациентам, едва слыша сама себя среди грохота. Позже она устыдилась своей эмоциональности, показавшейся ей слишком мелодраматичной. — Идите к выходу и следите за всем, что увидите! — распорядился палатный врач. Распоряжение это прозвучало по-идиотски, но Салли бросилась к выходу, откинула полог и стала всматриваться в темноту, словно могла с ходу определить класс атакующих аэропланов, их численность, поставленные пилотам задачи и бомбовую нагрузку. В кромешной тьме между отделением и окопами где-то с десяток солдат, стеная и причитая, бродили взад-вперед. Другие опустились на колени или разводили руки в стороны и кричали, кричали. Недиагностированные, отметила про себя Салли. Она увидела выходящую из торакального отделения Онору — чего ее туда занесло? Та вела еще одного солдата. — Что ты делаешь? — невольно вырвалось у Салли, и только сейчас она поняла, что все дело в сомнамбулизме Оноры. — Доставляю солдат в окопы, — прозвучал ответ. — Я привела туда одного, но он оказался немцем. Представляешь? В глазах Оноры застыло безумие — она хотела перетащить всех до единого раненых из всех отделений в щелеобразные траншеи. И санитары из газового отделения повели раненых в спасительные окопы. Онора металась туда-сюда. Салли вернулась в палатку газового отделения, прошла мимо в ужасе раскрывших глаза медсестер и санитаров, понявших, что происходит что-то очень и очень важное. Палатный врач оставался рядом с теми из отравленных газом, кто не мог передвигаться самостоятельно. Двое медсестер пытались надеть на головы пациентам миски вместо касок. Эта неожиданная и, в общем-то, разумная идея защитить головы солдат от осколков вселяла в медсестер надежду, что они хоть как-то, но контролируют ситуацию. Палатный врач сообщил Салли о том, что происходит в операционной. Разило хлороформом и эфиром. Если в операционной начнется пожар, то, невзирая на последствия, всех отравленных газом необходимо срочно уводить. Салли побежала к медсестре, стоящей у второго входа в палатку. Они увидели, как операционную охватывает пламя. В воздухе висел запах эфира из лопнувших бутылей, эфир, воспламеняясь, усиливал пожар. До Салли донеслись жалобные вопли раненых. Кто-то что было мочи кричал: — Шланги не работают! Выстроившись в ряд и передавая друг другу ведра с водой, санитары и медсестры пытались сбить пламя. А что с хирургами, операционными сестрами и остальным персоналом? Неужели они так и остались там? Тут ведрами воды не поможешь, в ужасе подумала Салли. Тут нужен песок или земля — только ими можно потушить огонь. Бросившись в газовое отделение, она крикнула, чтобы все — и хирурги, и медсестры — как можно скорее уводили раненых в окопы. — Уходите отсюда, сестра! — приказал палатный врач. — Я не уйду! — Уходите сию же минуту. Я уже отправил отсюда всех медсестер. — Хорошо, — согласилась Салли. Ничего, она будет действовать самостоятельно, раз уж она свободна от ночного дежурства. Едва она повернулась уходить, как послышался грохот еще одного взрыва. Она стала силой заставлять обезумевших людей укрыться в траншеях, те сопротивлялись изо всех сил. Тут она вспомнила о торакальном отделении и помешавшейся Оноре. Неожиданно загудела сирена, сигнал должен был прозвучать раньше, когда все только начиналось. Но и сейчас он внушил утерянную было уверенность. Внезапно наступившая тишина вдруг представилась в образе некоей гигантской ладони, накрывшей землю. В ней потонули и голоса, и даже крики. Воздух по-прежнему был пропитан химической вонью объятой пламенем операционной, вокруг ярко-красными снежинками носились искры. Салли слышала жалобные причитания раненых, доносившиеся из уже наполовину рухнувшей палатки. Там, внутри, Онора укладывала рвавшихся подняться раненых. Салли обратила внимание, что у одного из них из ушей идет кровь, видимо, от взрыва лопнули барабанные перепонки. Подошли санитары и стали пытаться выпрямить покосившиеся опоры палатки. И потом, словно повинуясь какому-то безмолвному сообщению, что им здесь делать уже нечего, Салли и Онора вместе вышли из палатки, которую кое-как удалось восстановить. Раскаленные угли — все, что осталось от операционной, — обдавали жаром все вокруг. Салли решила вернуться в газовое отделение, ей пришлось миновать зияющую воронку, края которой были усеяны останками отравленных солдат и санитара. Она увидела, что, завершив неравный бой с огнем, к ней направляются Фрейд с Леонорой, причем ни по их виду, ни по походке никак нельзя было догадаться о только что промчавшемся над эвакопунктом кошмаре — обе не спеша шли к торакальному отделению, старательно, но без следа потрясения или ужаса обходя оторванные руки, ноги, головы. Поравнявшись с Салли, Леонора сказала: