Дочери Марса
Часть 47 из 64 Информация о книге
— Здесь страшно много работы. И такая неразбериха порой, что… Но меня в дрожь бросало при мысли увидеть вас на этих проклятых носилках. Вы почти не выходили у меня из головы. — Ого! — невольно вырвалось у Чарли. Именно этого он и ждал от нее. — Я не выходил у вас из головы. Что ж, премного благодарен вам, Салли. Это меня вполне устраивает. Она ни на минуту не забывала, что вокруг снуют ее коллеги — забирают пустые тарелки, обмениваются репликами, кивками. Небось потом, когда Чарли Кондон уедет, ей придется выдержать не один многозначительно-вопросительный взгляд. Ну и ладно. За все хорошее надо платить. — Меня не покидает ощущение, что, если я слишком много думаю о вас, с вами непременно что-то случится. — Ну, не надо забивать головы глупостями, дорогие девочки-медсестры. Вы же прекрасно понимаете, что бывают дни, что и сам не веришь, что остался в живых. Проживешь сутки, а тут уже другие надвигаются. Такие же жуткие. И… вот я утром решил… сесть на велосипед и приехать к вам. Вы даже не представляете, насколько важна для меня эта поездка. Услышав эти слова, Салли испытала прилив чувств. — Я и сама под впечатлением, — призналась она. Столовая почти опустела. Видимо, остальные, вдоволь нашушукавшись, решили оставить их в покое. Чарли взял Салли за руку, и ей захотелось, чтобы дело этим не ограничилось. Но разве здесь, в этой палатке, возможно что-то большее? — К семи мне надо вернуться. То есть сесть на велосипед уже в половину четвертого. Так, чтобы уж наверняка, без опозданий. На дорогах сплошь туман и встречное движение, так что всякое может случиться. Прозвучало это так, словно Чарльзу понадобилось во что бы то ни стало объяснить ей, почему он взял ее за руку. — Жаль, — рассмеялся он, — что поблизости нет фоторепортера из «Маклей Аргус». Он бы нас сейчас щелкнул. Два бесстрашных вояки из Маклей. — Даже не верится, что где-то еще существует Маклей, — задумчиво сказала Салли. Но тут внезапно накатившая незримая волна подхватила ее и вынесла на самый гребень воспоминаний. Тайное убийство. Все вдруг предстало у нее перед глазами с такой поразительной яркостью, что Салли показалось, что она будто этого ждала. Никакие сотни и тысячи других жертв, никакая резня не могли затмить содеянное, свести его к нулю. И Салли поняла, что рано или поздно об этом придется рассказать Чарли, если он надумает как-нибудь прокатить ее по равнинам и взгорьям Франции или Фландрии. — О, можете быть уверены, я ни капли не сомневаюсь, что Маклей никуда не делся, — донесся до нее его голос. — Это не нам решать, знаете ли. Нашей планете плевать, что мы вытворяем. Вот вернетесь туда, к холмам, похожим на те, что нас сейчас здесь окружают, и убедитесь, что какое-то из болот снова норовит поглотить пастбище. Не получится у него в этом году, получится через десяток лет. Ведь законы жизни как были, так и остались, с ними так просто не разделаться. Все живое имеет способность прорастать. Промелькнула старшая сестра. — Доброе утро, сестра! Доброе утро, капитан! Только теперь Салли заметила знаки различия — м-да, оказывается Чарли Кондон дослужился до капитана. До капитана. — Не обращайте внимания, — шепнул ей Кондон. — Дела сейчас обстоят так, что во взводах по пятнадцать солдат, а в ротах — по шестьдесят. Но нам обещают впрыснуть свежей крови. А старичков вроде меня повышают. — Впрыснуть свежей крови? — с ужасом переспросила Салли. — Ну да, понимаю. Мне следует осторожнее в выражениях, — смутился Чарльз. Они решили прогуляться в город по дороге между кладбищем и ячменным полем. Владелец этого поля, видимо, решил рискнуть и засеять его — а ведь в любой момент оно могло стать линией фронта. Крыша двухэтажного административного здания рядом с мэрией была снесена, но люди как ни в чем не бывало шли по улицам. Пышногрудые крестьянки делали покупки и сплетничали. — Люблю я эти маленькие городки, — признался Чарли. — Никогда не надоедает делать в них наброски. Но не бойтесь, сегодня я этим заниматься не собираюсь. — И обвел рукой городской пейзаж. — Знаете, вот смотрю я вокруг — как все здесь аккуратно, ровненько. Так отличается от того, к чему мы привыкли дома. Я имею в виду нашу с вами долину Маклей. Какая она все же замечательная! И, поверьте, Маклей заслуживает кисти настоящего живописца. Более того, стоит ее увидеть, и поневоле захочется стать великим живописцем. Она будто призывает: ну что ж ты медлишь, принимайся за дело! Сезанну бы пришлось накупить кучу новых тюбиков с красками, которые здесь ему были ни к чему. Вот чем нас, австралийцев, наградила природа. Пейзажей и видов хоть отбавляй, а вот с художниками туговато. Природа — загляденье, а увековечить это загляденье некому, хоть плачь! — Мы были в Лувре, — сказала Салли. — Но все было как-то бегом. Так и не успели все как следует посмотреть. Как-то несерьезно все вышло. — Гм, «несерьезно» — это тоже не так уж плохо. Я был бы не против, если бы молодые девушки лет через пятьдесят тоже «несерьезно» осматривали созданное мной. Что меня удивляет, так это то, что здесь, на фронте… Ну, вы же понимаете, что здесь происходит, своими глазами видите это изо дня в день. И тут каких-то пятьдесят миль на юг, и вы оказываетесь во дворце, в огромном роскошном дворце. И потом эти залы… кто-то затащил меня в зал, где висят картины, не принятые Академией. Они стали для меня чем-то вроде университета. Даже отвергнутые Академией полотна были великолепны. Как потом кто-то сказал: «Они проглядели бриллиант». И все это каким-то непостижимым образом воздействует на твои собственные стремления. Часть тебя считает, мол, ну и ладно — приедешь домой, иди в редакцию и малюй себе обложки для комиксов — это все, на что ты способен. А другая часть убеждает: нет, ты тоже способен создать что-то ничуть не хуже! — Из этого я могу только сделать вывод, что у вас есть все шансы устроить дома фурор, — сказала Салли. Знай она наверняка, что он уцелеет и сохранит до Австралии весь свой запал, она бы сказала, что он обречен на признание, не важно, какой ценой. — По правде говоря, хотелось бы устроить фурор, не стану скрывать. Кстати, я тут познакомился с одним из военных художников, так он показал мне несколько вещей совершенно новых направлений — в том числе и этот пресловутый вортицизм. Так вот, все они в ужасе от того, что мир катится в преисподнюю. По нынешним временам это вполне естественно. Но как это все подать в Австралии? Австралия не Европа, там все по-другому. И всегда будет по-другому. Они завернули в небольшое кафе с обшитыми деревянными панелями стенами и окнами из полупрозрачного стекла. Какой-то горожанин с супругой что-то пили за столиком. Пара показалась Салли совсем не симпатичной, но каким-то образом эти люди были связаны с радостью, что напротив сидит Чарли. Кондон заказал красное вино. Салли тоже выпила, и они одновременно почувствовали на нёбе терпкую крепость напитка. Вошли двое крестьян. Оба непринужденно поздоровались с ними, тем самым как бы показав, что считают их своими, теми, кто обороняет их городок от врага. Чарли сделал большой глоток, и Салли тоже набрала полный рот вина, до сих пор для нее загадочного и резковатого. — Конечно, — продолжал Чарли, — между нами и французами особой разницы нет, разве что у нас куда больше наивности. Но вы думаете, что для этих крестьян такие имена, как Верлен или Сёра, что-нибудь значат? Они ведь тоже небось только о своих фермах и думают. Так что я жду наступления золотого века и для Австралии. Надо только не терять надежды, что он придет. Слова Чарли вызвали у Салли прилив нежности, и она улыбнулась. Вообще, его приезд показался ей чем-то совершенно внезапным, совсем как авианалеты немцев. Онора говорила что-то похожее о Лайонеле. «Если у меня останется от него сын, значит, Лайонел для меня никогда не будет потерян. А если его все-таки не будет, у меня останется частичка его, и мы будем вдвоем. Бесстрашные, энергичные, яркие мужчины». — Отпуск у вас скоро? — спросила она. Чарльз уклончиво опустил глаза. — Пока ничего не решено. Но… как мне думается, к ноябрю дадут. До Салли вдруг дошло, что они с Чарльзом почти осушили графин с терпким, грубоватым вином. Она подсознательно старалась не отставать от него. Он велел принести еще. Сразу по приезде виски, а теперь вот вино — да он пьяница. Поговаривали, что фронтовые офицеры попивают — да и неудивительно, воевать на хмельную голову всегда легче. — Послушайте, — сказала Салли, — я не знаю, кто такой Сёра. Мне бы хотелось поехать с вами в Париж и посмотреть картины. — Салли, — ответил он, краснея, будто вдруг поняв, что она читает его мысли, угадывает желания и страсти. — Это было бы просто чудо, если бы нам с вами удалось взять отпуск в одно и то же время. Я вам столько готов рассказать, так, как в Руане, помните? Сам чувствую, как превращаюсь в отвратительного, навязчивого всезнайку. Вдруг оба поняли, что самое время заказать жаркое и хлеб. Поев, они вышли на улицу и вернулись на окраину городка. У распятия — того, что стоит у дороги на Бапом, — Чарли вдруг крепко обнял Салли и прижал к себе. Все случилось именно так, как ей в ту минуту хотелось, произошло то, на что она втайне надеялась. В благодарность она ответила ему страстным поцелуем, недвусмысленно говорящим, что она рассчитывает на взаимность. Ответный поцелуй Чарли затянулся, как ей показалось, до бесконечности. Его не смогли прервать ни появившийся невесть откуда крестьянин на повозке, ни грузовик с улюлюкающими британскими солдатами. И вновь нахлынуло это, ставшее уже привычным, если не закономерным, ощущение скоротечности заполняющего душу счастья. Чем сильнее она сближалась с ним, тем острее ощущала потребность рассказать ему о важности того, на что она решилась. Ей и в голову не приходило первой отстраниться от него, прервать этот упоительный для обоих момент, чтобы не унизить и не разочаровать его. Салли просто чуть повернула голову — будто чтобы перевести дух. — Мне сегодня в ночь заступать, — сказала она Чарльзу. — А вам долго-долго добираться. — Но мы ведь поедем в Париж? — Надеюсь, — коротко ответила она. Потому что она и на самом деле надеялась на это. Несмотря на все ее попытки не смутить его, не расстроить чем-то ненароком, Чарльз Кондон выглядел чуточку смущенным. Но поездка в Париж не будет просто увеселительной вылазкой. Она станет проверкой для него. И для нее. — Ну, — произнес он, — наверное, пора возвращаться за велосипедом. Сев на велосипед, он поставил ногу в ботинке на педаль. Салли сразу же почувствовала, что все-таки испортила ему настроение. — Чарли! — окликнула она. Тот выжидательно посмотрел на нее. — Вне всяких сомнений, — сказала она, — вы — человек особенный. — Что это значит? — с улыбкой спросил он. — Что значит «особенный»? — Это значит, что я вас люблю, — ответила Салли. Чарльз глуповато усмехнулся. Это были слова, ради которых он проделал столь долгий путь. — Ну, знаете, — пробормотал он, — для такой девушки, как вы, это не просто признание, это нечто большее. 13. Неукротимая злоба Фрейд доверяла Салли. Она считала, что если Онора сейчас надломится, потом ее уже ничем не спасти. А надлом не заставил себя ждать. Онора совсем потеряла сон и работала круглосуточно. Затем последовала другая стадия — она могла внезапно застыть как парализованная у входа в отделение, с мрачной озабоченностью созерцая ряды коек. Казалось, все раненые вдруг стали для нее совершенно одинаковыми, и она никак не может решить, кому из них ее помощь требуется в первую очередь. От ее изнуренного непосильной работой тела шел запах застарелого пота. Иногда какая-нибудь медсестра подходила к ней, брала за локоть и вела в столовую. Но Онора воспринимала подобные жесты агрессивно и каждый раз вырывалась. Наконец, на сцену вышел майор Брайт, и по его настоянию Онора покинула отделение в сопровождении Салли и Лео, которые искупали ее и упаковали ее вещи. Сестру Слэтри отправляют в Руан на отдых, пояснил майор Брайт. Когда ее багаж был уложен, он сам помог ей сесть в автомобиль. Онора двигалась как старуха, но это объяснялось скорее всего действием барбитала. Фрейд, Леонора, Салли и старшая медсестра чмокнули ее на прощание через окно автомобиля. Самым удивительным, если не сказать больше, было то, что майор Брайт собирался сам поехать с Онорой, а к вечеру, когда обычно прибывают машины с ранеными, вернуться. Обходя машину, он хотел было открыть заднюю дверцу, как тут на его пути выросла Салли. — Я, конечно, не психиатр, — сказал он ей, — но дело тут не только в женихе. Его гибель усугубилась тем, с чем ей пришлось столкнуться здесь. Складывалось впечатление, что майор пытается оправдать Онору в глазах тех, чье хорошее отношение к ней не подлежало сомнению. Забравшись на заднее сиденье, Брайт поправил плед на коленях Оноры. В этом было что-то от преданного слуги. Что подвигло его на это? Тяжесть ее страданий? Как только машина скрылась из виду, Фрейд проговорила: — Ко всему прочему, он еще и неравнодушен к ней. И теперь получит возможность с ней поговорить. Он не хочет, чтобы ее вечно изводила эта скорбь. Как не хочет видеть ее ни монахиней, ни пациенткой дурдома. К вечеру Брайт вернулся. Прибыли колонны с ранеными. Наступательные операции конца лета — начала осени, хорошо спланированные, которые должны были привести к достижению мира к Рождеству, чтобы 1917 год навсегда запечатлелся в людской памяти как год знаменательный, если верить слухам, шли успешно. Однако трудно было в это поверить, судя по эвакопункту раненых Дёз-Эглиз. Если все эти обезображенные тела символизировали победы, трудно было даже представить, что же тогда символизируют поражения. Потом в одну ночь землю внезапно сковало льдом, и война, похоже, взяла тайм-аут — хотя бы из соображений погоды. Лето казалось далеким, недолгим и потраченным впустую. В реанимационном отделении, куда вернулась Салли, все сестры, включая, разумеется, и ее саму, расхаживали в «балаклавах» или в солдатских подшлемниках, кроме того, не расставались с грелками — бутылками с горячей водой, каждый раз согревая себе ими руки, прежде чем прикоснуться к раненым. Когда вода в грелках остывала и грозила превратиться в лед, ее кипятили для какао или мясного бульона «Бовриль». Для Салли начиналась уже третья по счету военная зима. В самый разгар промозглых дней и морозных ночей пришло письмо от Чарли Кондона. Он сообщал ей дату начала своего отпуска и напоминал об их встрече в Париже. Салли была ему благодарна: в своем письме он ни словом, ни намеком ее не подгонял. Ведь все чаще и чаще поговаривали о том, что их эвакопункт перебросят на северо-восток во Фландрию, в городок с мудреным названием Ипр — которое офицеры и солдаты коверкали на разные лады, нередко очень комично. Она взяла письмо из столовой, где оно ее дожидалось, и прочла, выйдя из палатки на холод, стоя под хмурым небом на промерзлой земле. И, конечно же, позволила себе всплакнуть, при этом глядя на себя как бы со стороны. В ее отношениях с Чарли Кондоном слезы были неотъемлемым атрибутом. Но для слез имелись и иные причины. Он сообщил, что его снова ранило — всего-то пару шрапнелин размером с мелкую монетку под лопатку, и еще пару в бедро. Металл милостиво пощадил позвоночник, мрачно шутил Чарльз. Салли приходилось сталкиваться со случаями, когда металл не был столь милосерден. Видимо, время пришло. Она должна признаться ему во всем. План убийства матери нисколько не заслонили планы убийств целых дивизий. Медицинская сестра Салли Дьюренс, которой все так доверяли, преступным путем обеспечила избавление от мук своей матери, остановила ее сердце — ее щедрое и не знавшее покоя сердце. Но она ни словом не обмолвится Кондону, что в этом принимала участие ее сестра Наоми. Я это задумала, я, и только я его и осуществила. Вот на что я способна. Стоя под холодным неприветливым небом, Салли поняла, что так и не смогла выйти из комнаты со смертным одром, хоть та и находилась в двенадцати тысячах миль оттуда. До этой комнаты было не дальше, чем до отделения отравленных газом. Вот потому-то ей и не пристало шляться по картинным галереям в обществе Чарли, как любой другой девушке. И даже, если она признается ему во всем и он от нее откажется, она сможет преодолеть ужас разлуки без чьей бы то ни было помощи. Надежды и неизвестность, связанные с предстоящей встречей, продержали ее на холоде целых три минуты. Потом усталость и дрожь взяли свое, и она пошла к себе. Стояла во вновь отстроенном бараке для медсестер, в одной из комнатенок, рассчитанных на троих-четверых, соединенных общим коридором. Даже здесь ей было не избежать вынужденного общения с Фрейд и Лео, со всеми вытекающими из этого не всегда приятными последствиями. К чертям собачьим эту сектантскую замкнутость. Провалившись в глубокий сон, Салли не пробудилась ни от канонады, ни от рокота бороздивших небо «голубей», а, проснувшись, снова строчку за строчкой стала перечитывать письмо Чарли, сулившее хоть какую-то передышку. И так до четырех пополудни, пока клаксоны машин не возвестили о прибытии очередной партии раненых и сосредоточенность на себе и своих проблемах сменилась деловой обыденностью. Позже она переговорила со старшей сестрой Болджер и сразу же села за письмо Кондону, чтобы сообщить дату, предложенную ей неуступчивой старшей.