Дочери Марса
Часть 49 из 64 Информация о книге
Чарли считал, что им с Салли необходимо отобедать в этом ресторане уже хотя бы потому, что офицер, порекомендовавший его, был смертельно ранен. Присев за столик в общежитии медсестер, Чарли достал вечное перо и написал название ресторана — «L’Arlesienne». — Это недалеко, пешком добраться можно, — добавил он, подписав адрес. И они с Салли вышли на улицу. По пути к Пале-Рояль и Лувру он предложил: — Перед тем как отобедать, поглядим старых бунтарей. А после обеда — новых. Он искренне надеялся, что трех часов вполне хватит на то, чтобы получить хотя бы общее впечатление от галерей. Первым делом фра Филиппо Липпи. Потом Тициан и Эль Греко — Тициан старше и ниспровергатель устоев. Войдя в галерею, Чарли представил живописцев, как своих приятелей, кому выпала возможность выставить напоказ свои искрометные игры со светом и цветом. Именно так он все и объяснял. Но прочитав какой-то трактат о том, что искусство — это манера выражения, и разругав в пух и прах эту точку зрения, заявил, что, последуй он этому принципу, он давно превратился бы в хромоногого. А вот свет. Трансформировать цвет в свет было и оставалось его основополагающим принципом. Перешли к Веласкесу и Гойе. Оставался еще один из почитаемых авторов — Делакруа. Салли воздержалась от сообщения о том, что уже посетила зал с Делакруа. Интересно, а настанет ли когда-нибудь время, когда все эти его экскурсоводческие умствования набьют ей оскомину? С какой стати ей выслушивать их всю жизнь только ради того, чтобы удержать его при себе? Чарли не был ни педантом, ни педагогом. Он представлял собой тип энтузиаста. Глаза его светились. Если там и было тщеславие, то процент его был минимален. Большую часть составлял восторг. Кондон привел Салли в зал, о существовании которого она и не подозревала, и там они обнаружили мир, заключенный в границы небольшого луга. Чарли с восторгом подчеркнул совершенно потрясающий пример того, как желтый тон заполняет гигантское полотно Делакруа под названием «Женщины Алжира». Потом глазам Салли предстало «Кораблекрушение „Дон Жуана“». Перед ним она задержалась. Видимо, изображенное на этом полотне можно было в какой-то степени считать утешением для переживших крушение «Архимеда». С одной стороны, трагедия «Архимеда» приравнивалась к разряду подобных, с другой — обретала вселенский размах. Делакруа устремил на нее с автопортрета полный уверенности и проницательности взгляд. Чарли вместе с Делакруа и остальными, как представлялось Салли, были соучастниками заговора по ее спасению, а заодно и других — не совсем искренних, случайных посетителей галереи. От которых Салли не хуже крепостной стены заслонил огромной значимости обеденный перерыв. Как раз в тот момент, когда напряжение Салли достигло пика, Наоми и Иэн снова сидели лицом к собравшимся «Друзьям» во главе с мистером Седжвиком и членами комитета. Встреча началась с коллективной безмолвной и самоуглубленной молитвы. Возможно, так было из-за того, что их с Иэном мироощущение сливалось столь стремительно или же все дело было в духовной интуиции самой Наоми, заставившей ее чувствовать себя совершенно непринужденно среди молчания «Друзей», которое разделял с ними и остававшийся в стороне от этой войны Бог? Другие конфессии начинали с изложения не подлежащих сомнению фактов, изначально содержавшихся в их ритуалах. А вот у «Друзей», похоже, эти самые не подлежащие сомнению факты отсутствовали, и верующие смиренно дожидались гласа свыше. Эти люди, казалось, не ждали нисхождения благодати, да и не надеялись на него. Это и привлекало Наоми. До сих пор ей не случалось сталкиваться с церковью, чьи каноны были бы столь подвижны. Все было очень похоже на предыдущий визит. Первой выступила мадам Флерьё, она обращалась непосредственно к Богу, насколько понимала Наоми, призвавшая на помощь все свои скромные познания во французском, затем она предложила обсудить «этих двух молодых людей». Слово взял Седжвик — он тоже изъяснялся по-французски. Он говорил сидя, чуть подавшись вперед и глядя в пространство. Затем его задумчиво-мечтательный взор нашел сначала Наоми, потом переместился на Иэна. — Прошу простить, что мы говорим по-французски, — сказал он ему. — Мадам Флерьё не хочет, чтобы вы расценили отсутствие каких бы то ни было вопросов с ее стороны как акт вашего осуждения. Она просто хочет знать более конкретно, освобождаются ли «Друзья» в Австралии от призыва в армию, и если да, то чем объясняется ваше обращение сюда? Иэн хранил хладнокровие, хотя даже Наоми заметила негативный подтекст в выступлении мадам Флерьё, что наводило на мысль именно об осуждении. Иэн сказал, что изложил свои религиозные взгляды призывной комиссии, но ему хотелось бы сейчас прояснить — дело в том, что его никто не призывал на службу. Воинская повинность не прописана в законах Австралии. Население дважды голосовало против закона о обязательной службе в армии. Таким образом, он надел военную форму исключительно по собственной воле. Далее Иэн напомнил присутствующим, что и он, и мисс Дьюренс уже представили необходимые пояснения по поводу того, способствует ли их работа спасению жизней или же подготавливает солдат к дальнейшей службе в армии и использованию в военных целях. Генералы целиком за последний вариант. Но все связанные с ранениями ужасы убеждают, что наша работа в гораздо большей степени способствует как раз первому варианту — спасать от смерти тех, кому уже никогда не быть солдатом. Иэн подчеркнул, что никоим образом не пытается уйти ни от ответа на главный вопрос, ни от ответственности. Но ведь очень многие из «Друзей», будучи коммерсантами, вовлечены в процесс военных поставок. И в этой связи хотелось бы узнать мнение присутствующих, насколько они сами способствуют продолжению войны. Когда дело касается бизнеса, любой из «Друзей» приложит все усилия, чтобы сделки были предельно прозрачны, но отнюдь не всегда это поддается проверке. И разве помощь, оказываемая «Друзьями» в штатском всем несчастным и обездоленным в этом мире, не отмечена печатью все тех же сомнений в конечном результате? Сомнений в том, что поставками провианта или чем-то еще они прямо или косвенно способствуют подготовке потенциальных солдат к участию в боевых действиях? Взволнованной Наоми показалось, что мадам Флерьё вообще нечего на это ответить. Все выглядело так, будто Иэн вознамерился изничтожить мадам Флерьё, каким бы жутким и неподходящим ни казался Наоми этот термин. Между тем Иэн еще не закончил излагать свою точку зрения. — Не всегда наша работа совершенна, — продолжал он. — Неужели я из тщеславия стал санитаром? Что ж, такое возможно, ибо люди тщеславные всегда отрицают тщеславие. Но я стал санитаром в том числе по причине принадлежности к «Друзьям», то есть из побуждений, продиктованных моей верой. Что же касается мисс Дьюренс, как и я, перенесшей все мыслимые ужасы войны, она к числу «Друзей» не принадлежит, не принадлежала на момент начала этой войны и, вполне вероятно, никогда к ним принадлежать не будет. И в 1914 году на нее не распространялись ограничения, распространявшиеся на меня. Она действовала исключительно по велению совести. О чем тут еще спрашивать? Она была потрясена его фразой «она к числу „Друзей“ не принадлежит». И еще потрясена тем, как он истолковал мотивы ее желания пойти в медсестры — если он сам стал санитаром из чисто религиозных побуждений, то ею двигал обычный эгоизм. Седжвик перевел мадам Флерьё сказанное Иэном с деликатного английского на куда более выразительный французский. Множество мужчин, подумала Наоми, ровесников Седжвика, причем англичан, драпанули из Парижа в самый разгар битвы на Марне. Уже довольно давно. Но он предпочел остаться здесь, с друзьями, хотя Париж оказался под угрозой. Мадам Флерьё была явно неудовлетворена, это было видно невооруженным глазом. Но следует признать, что в ее глазах не было злобы или враждебности. Наоми казалось, что она все-таки задала бы вопрос про тщеславие. Но в конце концов все же одумалась и, судя по всему, совсем не хотела, чтобы ее приняли за гарпию, стремящуюся показаться святее Христа. А до этого оставалось совсем немного — чуть больше ненависти и железной твердости убеждений. Наоми охватило острейшее желание крикнуть Кирнану: «Да пусть эта мадам Флерьё катится к чертям! А нас с тобой обвенчает любой армейский капеллан!» И снова Седжвик стал советоваться с членами комитета. Говорили по-французски. Договорились, что они соберутся в третий раз, но это уже будет чистая формальность: Наоми и Иэн просто изложат свои намерения, после чего Седжвик их обвенчает. Возможно, в тот же день. Когда все уже собрались уходить, Седжвик задержал их у самых дверей и, похоже, стал дожидаться, когда паства разойдется. — Надеюсь, вы понимаете, лейтенант Кирнан, что никто здесь не собирался и не собирается подвергать вас обструкции? Должен сказать, отвечали вы весьма достойно. Да, мы обязаны вести себя безупречно в безупречном мире, однако нынешний мир так далек от совершенства. Могу я пригласить вас на чашечку чая? Он доставил их к многоквартирному дому. После оживленного обмена мнениями с консьержкой все трое, поднявшись чуть ли не на последний этаж, оказались в просторных апартаментах, откуда открывался изумительный вид на крыши Парижа, на остров Ситэ с собором Парижской Богоматери. Принеся им чай, Седжвик заметил, что Наоми что-то бледновата. Конечно, конечно, война есть война, но ведь после такой войны новой быть просто не может. Вот и американский президент уверяет, что эта война — последняя в истории человечества. Напоминание о войне плюс жиденький чай подействовали на Наоми опьяняюще, и она улыбнулась Иэну, услышав оптимистичное заявление Седжвика, процитировавшего к тому же главу союзной державы. Выбравшись из Лувра, Чарли и Салли направились на юг к покрытой угрожающе толстым льдом реке, потом решили зайти в кафе и посидеть у окна. Воздух обрел особую серебристость, позволявшую, как казалось Салли, говорить о чем угодно, сколько угодно и с кем угодно. Оба заказали чай — хотя и Чарли, и Салли подозревали, что французы только и умеют, что портить этот божественный напиток. Но Салли предложила воздержаться от вина, по крайней мере, до вечера. Оно замутнит наше восприятие, пояснила она. Чарли не возражал. В отличие от визита в Дёз-Эглиз, в Париже он не выпил ни капли спиртного. Подав чай, официант вежливо осведомился, что господа закажут на обед. Салли была в волнении и отчаянии. И как только официант удалился, она перешла к делу: — Чарли, тебе следует кое-что знать обо мне, пока наши отношения не зашли дальше. Просто выслушай меня и постарайся понять. Моя мать была больна. У нее был рак матки. Тебе не приходилось слышать о такой болезни, Чарли? — Нет, вообще впервые слышу… — Это ужасно. — Да? — смущенно переспросил он. После картинной галереи, где все для него было ясным и понятным, он на какое-то время оказался во власти рассеянности. — Все очень и очень просто — мама сказала мне, что хочет умереть. Причем не один раз, а твердила без конца, что было совсем на нее непохоже. В конце концов она только это и говорила, молила Бога ниспослать ей смерть, молила о том, чтобы ей даровали смерть. И я стащила морфий, его хватило бы на смертельный укол. Но она умерла, понимаешь, умерла. Сама. Мне даже не пришлось воспользоваться морфием. Но как бы то ни было, ты сошелся с той, кто готова была убить собственную мать. Могу только добавить, что убить из милосердия. Нашлись бы люди, которые бы меня оправдали. Наоми со мной согласна. Вот так. А теперь скажи — как совместить это все с Делакруа? И как совместить это с твоим представлением обо мне? Но ты должен, ты обязан знать, кто я такая. Чарли сидел нахмурившись. — Что ты хочешь от меня услышать? — спросил он. — Хочешь, чтобы я возмутился, вскочил из-за стола и, хлопнув дверью, выбежал на улицу? Или застыл от ужаса? Этого ты хочешь? Отстегал тебя плетьми? — Надеюсь, что нет. — Боже мой, ты — способная на милосердный поступок дочь, — будто в раздумье пробормотал он. — В общем, ты должен был это узнать. Потому что я не сомневаюсь, что ты не способен на то, что я собиралась сделать в те дни. Чарли покачал головой. Потом задумчиво стал мять щеку, будто у него внезапно разболелся зуб. — Боже мой! — как бы про себя произнес он. — Боже мой! Салли не могла понять, к чему это было сказано. — Салли, вот какое дело, позволь и мне рассказать тебе кое о чем, — вдруг бесцветным голосом начал он. Она увидела его зубы. Челюсти не были сомкнуты, и ей показалось, Чарли собирается кого-то укусить. Рот, во всяком случае, был открыт. — Представь. Представь себе человека, который отправляется в ночной дозор. Идет себе и вдруг натыкается на другого человека, висящего на колючей проволоке — израненного, изнывающего от жажды, и некому впрыснуть ему морфий. И он кричит: «Я здесь! Помоги мне, приятель! Помоги!» Мы пытались добраться до него еще вечером, когда не успело стемнеть, но тщетно. Несколько человек пытались. Кого-то ранило, кого-то и убило. А на неприятельской стороне решили дать этому парню повисеть. Когда рассвело, немцы на ломаном английском стали орать нам: мол, что же вы не забираете своего товарища? Что, пороху не хватает? А мы пытались! И что вышло?! У их пулеметчиков был прямо праздник. А тот, наш, что повис на проволоке, все кричит и кричит: «Ну, помогите же, помогите!» И что же выходит? Мы должны были оставить его висеть еще сутки? Двое? Трое? Сколько еще? Сколько еще можно было смотреть, как он мучается? — Прости, — перебила Салли. — Это все, конечно, ужасно. Но все равно — этот солдат не твоя мать. Прости, но я должна была это сказать. — Ты неправа! — непререкаемым тоном возразил Чарли. Салли вдруг поразило, что он едва сдерживает слезы. — Верно, он — не моя мать. Но такое все равно не забудешь. До гробовой доски будешь помнить. До глубокой старости. Как я могу в чем-то обвинять тебя после этого? После того, что я тогда пережил? Она видела, что Чарли охватывает злость. И это странным образом восхищало ее. Очаровывало. — Вполне может наступить момент, — продолжал он, — что это тебе придется меня разубеждать — мол, ничего такого в этом нет, и так далее. Это называется актом милосердия, но не убийством. Так что ради всех святых не кори себя за это. — Я рассказала тебе потому, что смогу жить с этим только в том случае, если и ты сможешь. Просто убийца и тот, кто совершил убийство из милосердия, оцениваются по-разному. Но в любом случае убийство остается убийством. Хотя с этим можно жить. Я могу стать счастливой ради тебя. Я хочу этого. Салли охватила настоящая экзальтация. Причем такая, что она почти не сомневалась, что может враз перемахнуть замерзшую Сену. Чарли на мгновение прикрыл глаза. Потом снова открыл и сказал: — Хорошо, ты рассказала мне. И я тебе тоже. На сегодня хватит. Не уверен, что мой рассказ так уж приятен для тебя и не будет отравлять нам жизнь в будущем. Но мне он жизнь не отравит. — Мне тоже, — заверила его Салли. — Ничто ее не отравит, ни одна из наших с тобой историй. С какой-то бесшабашной горечью Чарли сказал: — Знал бы я, что ты затронешь эту тему, непременно заказал бы винца. — Еще не поздно. Можешь заказать себе бренди. И тут подали сэндвич с горячим сыром и ветчиной. Они оба набросились на еду, словно грешники, которым только что даровано искупление грехов. Они даже почти не говорили за едой, Чарли лишь изредка отрывал взгляд от тарелки и, качая головой, улыбался Салли. — Коньяк, пожалуйста, — попросил он официанта. Заказ был выполнен без промедлений. Чарли взял рюмку и опрокинул ее в себя, продолжая сжимать руку Салли. Снова покачал головой. — До меня все не сразу доходит, — признался он. — Не следовало тебе рассказывать мне об этом, пока… М-да, пока… И жестами попытался объяснить, что он имеет в виду под этим «пока». — Вообще-то я очень рад. Вот о чем мне следовало говорить. А не о висящих на проволоке солдатах. И одним глотком допил бренди. Улыбнулся. — Так ты останешься со мной и после обеда? — спросил Чарли. — Останусь. Причем все для меня теперь будет куда легче и проще, чем, скажем, утром. Не подумай, что я… — Я понимаю. Тебе понравилось. Утром перед нами предстал тот мир, каким нам хотелось бы его видеть. А днем предстоит столкнуться с миром реальным. Таким, каков он есть и каким станет. Вот рассмотришь парочку работ этих новоиспеченных гениев, и пожалеешь, что не родилась француженкой или испанкой. Когда они совершали головокружительный пробег по «Осеннему залу» и «Залу независимых художников», чьим девизом было: «Ни жюри, ни призов», Чарли несколько нервно предположил, что Кирнан за ужином выкажет себя человеком непьющим и вообще будет всячески демонстрировать свою благочестивость. Салли удалось его разубедить. Ужин в «L’Arlesienne» удался на славу — Иэн позволил себе выпить красного вина по столь важному случаю. Салли с Наоми непринужденно болтали, что заставило Салли начисто забыть, какой напряженной была их последняя встреча. Все досадное, отравляющее душу и жизнь, отодвинулось в этот день на второй план, уступив место светлому и безмятежному. Никто не заикался о делах — хотя Кирнан все же коснулся вопроса об организации работы на эвакопунктах. Кое-что, несомненно, можно и нужно улучшить, считал он. Складские помещения необходимо размещать в землянках, поскольку… ну, вы понимаете почему. В один склад угодила сброшенная с «голубка» бомба, и все. От санитаров осталось мокрое место. И если судить по состоянию некоторых складов, создается впечатление, что даже в это ужасное время кое-кто из начальства либо не дружит с головой, либо в сговоре с поставщиками. Ведь как наживаются на поставках шприцов и медикаментов, поражался лейтенант Кирнан. Ведь некоторые шприцы после первого же укола разваливаются в руках. Как же все изменилось со времен «Архимеда» и Египта, подумала Наоми. Под непривычным воздействием вина Салли вдруг показалось довольно комичным, что трое из тех, кто болтался по морю, после того как «Архимед» затонул, решили пригласить на ужин ее славного Чарли. А Наоми тем временем стала рассказывать про Комитет Честности и невероятно подозрительную мадам Флерьё, потом живо описала присутствующим, кто такой «милый старина Седжвик». Салли уплетала печенку и свинину, как те женщины, которым в один прекрасный день уготовано узнать, что они невероятно располнели, — сказывалось хроническое недоедание на эвакопункте, да и тот неутолимый голод, который знаком всем, кто хоть на время избавился от постоянной угрозы смерти. Шато-Бенктен, вотчину леди Тарлтон, перед Рождеством украсили и протопили армейскими обогревателями. Наоми вместе с другими медсестрами готовила рождественские пакеты для каждого раненого — обычный в подобных случаях незамысловатый набор — шоколадки, табак, песочное печенье, бумага для писем. В Булони она купила кружева для старшей сестры Митчи. Это Рождество так походило на те, о которых Наоми знала лишь понаслышке, когда счастье — вот оно, рядом, стоит только руку протянуть. Сестра писала ей теперь каждую неделю, а Иэн — уж раз в два дня как пить дать. Но даже присутствие во Франции американцев не гарантировало, что грядущий год станет последним годом войны. Через два дня после Рождества старшая сестра Митчи получила телеграмму. Ее сын лежал в госпитале в Вимрё — отравление газами и воспаление легких. Леди Тарлтон совершенно случайно обнаружила ее в коридоре одетой и готовой к отъезду. Митчи никому и словом не обмолвилась, что уезжает.