Дом правительства. Сага о русской революции

В. А. Каруцкий. Предоставлено А. Г. Тепляковым



За сбор полных данных, а также за арест и депортацию кулаков и подавление восстаний отвечало Полномочное представительство ОГПУ в Казахстане. Формально его возглавлял В. А. Каруцкий, но большую часть работы выполнял Сергей Миронов (Король). В Казахстан он прибыл в августе 1931 года вместе с Агнессой Аргиропуло (после их бегства из Ростова и похода по московским магазинам). По воспоминаниям Агнессы:

Сам Каруцкий – пузатый, отекший – очень пил. Жена его прежде была замужем за белогвардейским офицером, родила от него сына. Каруцкому стали колоть этим глаза. Тогда он сказал ей: «Лучше пусть мальчик живет у твоей матери!» И мальчика отправили. Жена Каруцкого страшно тосковала и незадолго до нашего приезда покончила с собой.

У Каруцкого под Алма-Атой была дача, где он устраивал холостяцкие кутежи. Только мы приехали, он пригласил нас. Там я видела порнографические открытки, исполненные каким-то очень хорошим французским художником, вот уж не помню кем. Одну запомнила до сих пор. Болгария, церковь. Ворвались турки, насилуют монашенок.

Каруцкий очень любил женщин, и у него был подручный Абрашка, который ему их поставлял. Высматривал, обхаживал, сводничал.

И вот этот Абрашка, как только Миронов уйдет на работу, повадился ходить ко мне. То одно принесет, то другое, виноград, дыни, фазанов – чего только не приносил[922].



Не желая оставлять Агнессу одну в Алма-Ате, Миронов взял ее с собой в инспекционную поездку по Казахстану.

Вагон был пульмановский, из царских, еще николаевский. Салон обит зеленым бархатом, а спальня – красным. Два широких дивана. Проводники, они же повара, стряпали нам на славу. Среди сотрудников только одна (кроме меня) женщина – машинистка.

Поздняя осень. В Северном Казахстане уже зима. Ветры там лютые, пурга, холода. Вагон все время топили, но выйти куда-нибудь невозможно! Я, южанка, мерзла. Тогда мне доставили доху, мех вот такой – в ладонь ширины, густой! Я в нее закутаюсь и куда угодно – в пургу, в мороз! Мне тепло.

Все бы хорошо, только почему-то Сережа с каждым днем становился все молчаливей, угрюмей, даже я не всегда могла его растормошить.

И вот приезжаем как-то на заваленный снегом полустанок.

– Это, – говорят, – поселок Караганда. Его еще только строят.

Вагон наш отцепили, и сотрудники пошли посмотреть, что за Караганда. Я тоже хотела пойти с ними, но Сережа не пустил. Долго их не было, мы с Мироновым ушли в спальню. Мироша лег на диван, молчит, потом заснул. Мне стало скучно, я опять пошла к сотрудникам, а там все набились в одно помещение. Вернулись те, что ходили в поселок, и рассказывают.

– Караганда эта, – говорят, – городом только называется. Одни временные хибары, построенные высланными кулаками. Ничего в магазине нет, полки пустые. Продавщица говорит: «Я не работаю, не торгую, нечем. Хлеб забыли, как и выглядит… Вы говорите, вам хлеб и не нужен? Ну что же вам предложить? Кажется, где-то у меня сохранилась маленькая бутылочка ликеру… Возьмете?»

Они взяли. Разговорились с нею. Она рассказала:

– Сюда прислали эшелоны с раскулаченными, а они все вымирают, так как есть нечего. Вон в той хибаре, видите отсюда? Отец и мать умерли, осталось трое маленьких детей. Младший, двух лет, вскоре тоже умер. Старший мальчик взял нож и стал отрезать, и есть, и давать сестре, так они его и съели.



Когда Миронов проснулся, Агнесса – «думая поразить» – рассказала ему о том, что слышала. Он сказал, что знает об этом и что недавно видел дом, набитый трупами. «Он очень тогда переживал, я видела. Но он уже старался не задумываться, отмахнуться. Он всегда считал, что все правильно, очень был предан»[923].

Несколькими днями или неделями ранее, 7 октября 1931 года, Миронов написал следующую записку:

По имеющимся сведениям, среди спецпереселенцев, размещающихся на хуторах совхоза Новлубтреста № 1 Чиликского района, по причине отсутствия жилпомещения, недостаточного медобслуживания и плохого питания – в большой степени распространены заразные болезни, как-то: тиф, дизентерия и т. п. Больные тифом не изолированы и находятся в общих бараках. На этой почве имеют место побеги и большая смертность со стороны спецпереселенцев[924].



Самым северным пунктом инспекционного маршрута Миронова был Петропавловск, который «еще с царских времен был городом». Агнесса обрадовалась возможности отвлечься.

К Мироше тотчас, как мы приехали, пришел начальник ОГПУ Петропавловска. Сережа инспектировал работу этих начальников, но он не строил из себя грозного ревизора, наоборот.

– Завтра мы начнем работать, – сказал он дружески, – а сегодня приходите к нам с женой на обед, у нас будет жареный поросенок.

Они пришли. Жена его Аня – хорошенькая, но толстая! И еще платье. Ну разве можно толстым такое носить? Юбка плиссе – это же толстит! Она все оправдывалась, помню: «Это потому я растолстела, что мы были в Средней Азии, там летом очень жарко, я все пила воду».

Стол в салоне был накрыт хоть и по-казенному, но роскошно. И вот повар тащит на блюде жареного поросенка, нарезанного ломтями, в соусе. Проходит мимо нас, вероятно, опасался задеть пышную прическу Ани, наклонил блюдо, а соус как плеснет ей прямо на платье! Она вскочила, закричала:

– Что за безобразие!!! – и давай ругаться.

Повар так и замер, лица на нем нет – что ему теперь будет?!

Я пыталась ее утихомирить, советовала соли насыпать на платье, но вся радость обеда была уже испорчена. Мироша ей:

– Неужели какое-то платье помешает вам отведать такого поросенка?

Муж брови нахмурил: перестань, мол! Но она не унимается. Так и прошел весь обед.

На другой день они нас пригласили. Там-то был пир, так пир! Много всяких прислужников, слуг, каких-то подхалимов, холуев. Подавали всякие свежие фрукты, подумайте, даже апельсины. Ну уж про мороженое всяких сортов и виноград – и говорить нечего![925]



Одиннадцатого января, видимо по дороге домой в Алма-Ату, Миронов написал отчет о положении в Павлодарском районе.

За последнее время по данным нашего Павлодарского районного аппарата вскрыто 30 хлебных ям. Усилилось скотокрадство и массовый убой скота.

В ходе хлебозаготовок широко применяются методы голого администрирования. Уполномоченные по хлебозаготовкам в аулах дали установку партьячейкам и сельским и аульным советам такого содержания: «по хлебозаготовкам изъять весь хлеб, применять все меры кроме рукоприкладства», вследствие чего отмечается бегство колхозников.


Уполномоченный районного комитета ВКП(б) в ауле № 1 Матвеенко произвел повальные обыски у семей высланных баев за пределы района, изъял у них весь продовольственный хлеб, вследствие чего на почве голода отмечено 40 случаев смертности, в большинстве детей, остальные для питания употребляют в пищу кошек, собак и другую падаль[926].



Нумерованные аулы создавались для «осевших» кочевников. В длинной «краткой записке», отправленной через четыре дня после павлодарской, Миронов жаловался на «бесплановость, медлительность и преступное отношение к расходованию денежных ассигнований» в ходе седентаризации. Некоторые поселки, писал он, находятся далеко от пастбищ, не имеют доступа к воде, построены на песке, рушатся от дождей и организованы по родовому признаку. Чиновники, виновные в перегибах, – либо «великодержавные шовинисты», которые думают, что казахи не готовы к оседлой жизни, либо казахские националисты, которые думают так же, как великодержавные националисты. И те и другие демонстрируют злой умысел, обвиняя партию в «голоде и нищете»[927].

К весне «продзатруднения», согласно записке Миронова от 4 августа, приняли «крайне острые формы». В Атбассарском районе «на почве голода наблюдаются массовые случаи опухания и смерти. С 1 апреля по 25 июля зарегистрировано 111 случаев смертей, из них в июле месяце 43. За это время отмечено 5 случаев людоедства. На почве этого наблюдается распространение провокационных слухов»[928].

В октябре 1932 года писатель и журналист Габит Мусрепов побывал в Тургайском районе. С ним были крайкомовский чиновник, кучер и вооруженный охранник («Или съедят вас», – сказал председатель кустанайского исполкома, сам ссыльный). В степи они попали в метель, сбились с пути и наткнулись на уложенные штабелями трупы. «Благодаря им и отыскали дорогу, трупы высились по обеим ее сторонам». Согласно позднейшей версии рассказа Мусрепова:

Выбрались они из сугробов и поехали по этой дороге мертвых. Впереди лежали совершенно пустые аулы. Проводник из местных называл имена этих селений – номерами только и отличались: нигде не осталось ни души. Подъехали к необычному для глаз казаха городку из юрт. С началом коллективизации множество таких возникло по степи. Юрты составлены зачем-то в ряды, и на каждой номер повешен, словно бы это городской дом на городской улице. Кибитки просторные, новые, из белой кошмы – кучер пояснил, что совсем недавно их у местных баев отобрали. Еще два-три месяца назад, добавил он, здесь было многолюдно. Теперь же стояла мертвая тишина. Ни звука, только поземка шуршит. Мертвый город из белых юрт на белом снегу.

Заходят в одну юрту, в другую: все вещи на месте, а людей нет.



В одной из юрт через отверстие в куполе сыпал снег, а на полу лежала гора промерзших ковров, похожая на шалашик с отверстием посредине.

Неожиданно внутри пустого жилища раздался тонкий пронзительный звук, от которого все похолодели. То ли собачий визг, то ли яростный вопль кошки – и все это сопровождалось урчанием.

Из крошечного отверстия шалашика выскочило какое-то маленькое живое существо и бросилось на людей. Оно было все в крови. Длинные волосы смерзлись в кровавые сосульки и торчали в стороны, ноги худые, черные, словно лапки вороны. Глаза безумные, лицо в спекшейся крови и обмазано капающей свежей кровью. Зубы оскалены, изо рта – красная пена.

Все четверо отпрянули и бросились бежать, не помня себя от страха. Когда оглянулись, этого существа уже не было[929].



Голощекина засыпали письмами. Сталин и Молотов хотели знать, какие меры предпринимаются для того, чтобы остановить поток беженцев в Китай; Миронов и его коллеги сообщали о многочисленных «случаях смертности» и об использовании провокационных слухов во вражеской пропаганде; Габит Мусрепов обвинял руководство края в «боязни большевистской самокритики в вопросах катастрофического сокращения поголовья скота и голода»; первый секретарь Западно-Сибирского крайкома Роберт Эйхе жаловался на вторжение умирающих от голода казахов и саркастически спрашивал, «почему в этом году контрреволюционная работа бая-кулака была столь успешна, что ему удалось сбить тысячи бедняцко-середняцких хозяйств»; бессчетное количество граждан просили о помощи и молили о снисхождении[930].

В августе 1932 года председатель краевого СНК Ураз Исаев написал Сталину письмо, в котором обвинил Голощекина в том, что он сваливает свои «грехи» на кулаков и низовых работников, верит (или «хочет верить») в собственный миф о том, «что казахи поголовно решили идти в колхозы», подменяет критику и самокритику «заклинаниями и ругательствами по адресу баев» и пытается решать все проблемы путем массовой переброски разложившихся коммунистов из района в район[931].

Голощекин отбивался, утверждая, что, несмотря на «клеветнические утверждения» и реальные перегибы, «остается доказанным тот факт», что, в соответствии с предсказанием товарища Сталина, «основная бедняцко-середняцкая масса казахского аула широкой волной добровольно повернула к социализму». Новая волна насилия, инициированная центром осенью 1932 года, придала ему новых сил. 11 ноября 1932 года Голощекин и Исаев подписали директиву о массовых арестах, депортациях и блокаде колхозов, «искусственно замедляющих хлебосдачу». («Задача состоит в том, – писал Сталин в поддержку директивы, – чтобы ударить в первую очередь по коммунистам в районах и ниже районов, находящимся целиком в плену мелкобуржуазной стихии и скатившимся на рельсы кулацкого саботажа хлебозаготовок. Понятно, что при этих условиях СНК и крайком не могли поступить иначе, как перейти на рельсы репрессии».) В октябре и ноябре 1932 года, когда в главные зернопроизводящие районы отправились чрезвычайные комиссии из центра, Голощекин проводил свои собственные расследования. В начале января, выступая на совместном пленуме ЦК и ЦКК, он сказал: «Те итоги, огромные сдвиги, которые дает проведение пятилетки в Казахстане… являются ярким показателем, бьющим по оппортунистам, националистам, против их контрреволюционной клеветы, выпячивающей отдельные отрицательные явления, которые неизбежно появляются в очень сложных процессах, происходящих у нас в Казахстане»[932].

Через несколько дней Голощекин был переведен в Москву на должность главного государственного арбитра. Он, его вторая жена Елизавета Арсеньевна Виноградова и ее мать и сын от предыдущего брака въехали в квартиру 228 в Доме правительства. По воспоминаниям дочери Воронского Галины, которая часто у них бывала, Елизавета Арсеньевна была «широколицая, очень живая, несмотря на заурядную внешность, чрезвычайно обаятельная». Она была на двадцать лет моложе Голощекина и отличалась крутым нравом. Когда ее сын стал плохо учиться, она отвезла его в другой город, поселила в общежитии и отдала на завод учеником монтера. Через год он вернулся и успешно окончил школу.

Столь же сурово Елизавета Арсеньевна обращалась и с мужем. Ф. И. Голощекин одно время был первым секретарем обкома. Не знаю, за какие грехи, настоящие или мнимые, Сталин снял его с этой работы. Филипп Исаевич очень переживал, томился, постоянно твердил, что он застрелится.

– Ужасно он мне надоел с этим «застрелюсь», – рассказывала Елизавета Арсеньевна, – во время одного из таких монологов, я подошла к ящику письменного стола, где хранился револьвер, и сказала: «Стреляйся!..»

– Что ты, что ты, – замахал руками Филипп Исаевич.

– Ах, не хочешь стреляться, чтобы я о твоих самоубийствах не слышала. Надоел.

Больше разговоров на эту тему не было[933].





* * *


Миронов с Агнессой остались в Казахстане до сентября. Как-то Агнесса написала сестре Лене в Ростов и спросила, не нужны ли ей платья, чулки или шелк. Лена попросила еды.

Лена потом рассказывала: «Я все отдавала Боре (сыну), все, что по карточкам получала, а сама доходила… А на улицах и в парадных валялись трупы, я все думала – вот и я так лягу скоро… И вдруг перед домом останавливается машина, а с нее военный сбрасывает мешки. Звонит ко мне, застенчиво улыбается:

– Это вам… кажется, от сестры.

Я глазам своим не верю. Раскрыла – пшено! Я, конечно, ему отсыпала немного… и скорее-скорее варить кашу. Насыпала пшена в кастрюлю, налила воды, варю, а сама дождаться не могу, пока сварится, так и глотаю сырое…«[934]



Вскоре после этого Агнесса собрала большую посылку и поехала в Ростов. Больше всего ее поразил сын Лены, Боря: «Тогда еще совсем маленький мальчик. Без радости, без улыбки, серьезно, ни слова не говоря, он только ел, ел все подряд, что я привезла». Вернувшись в Алма-Ату, она узнала, что одна из сотрудниц Миронова – «хорошенькая, личико белое, фарфоровое, волосы черные до плеч, челка» – кокетничала с ним на пикнике ОГПУ.

Я тут же насторожилась:

– Они уединялись? Нет? Что же они делали?

– А она доставала из корзины пироги и угощала его.

Но и это мне не понравилось. А тут как раз подошли праздники, и мы принимали гостей.

Я очень следила за своей фигурой – дай только я себе волю есть сколько захочется, и меня бы за несколько дней разнесло! Но я себе волю не давала, я всегда была полуголодная, очень придерживалась диеты, и все удивлялись моей стройности. И вот мне сшили платье, я сама сочинила фасон. Вы только представьте себе – черное шелковое (черный цвет стройнит) с разноцветной искрой, талия и бедра обтянуты косыми складками, как блестящими стрелками, вот так вот – я даже вам нарисую, таких фасонов я с тех пор не видела. Сверху облитое этими стрелками, а внизу, почти у колен, широчайшим легким воланом расходится юбка – пышная, воздушная, как сумеречный весенний туман. А сбоку большая пряжка переливается всеми цветами, как искры на ткани.

У нас было несколько человек обслуги. Мария Николаевна – она нам стряпала и всюду с нами ездила, как член семьи, я без нее не могла; Ирина – она нам приносила паек и все, что положено, из специальных магазинов и столовых; горничная, которая убирала и подавала к столу; прачка, которая стирала и гладила и помогала другим, когда не было стирки. А тут еще мама приехала.