Дом сна

– Послушайте, я очень извиняюсь, – голос его пристыжено дрожал. – Непростительная оплошность с моей стороны. Просто все дело в том, что… я не знаю, сколько еще я смогу выносить… столь дилетантский подход…

– Давайте дослушаем! – рявкнул профессор Коул. – Для того мы здесь и собрались. Когда он закончит, у нас будет достаточно времени, чтобы поспорить. А пока давайте сядем и дадим человеку возможность изложить свою точку зрения.

Доктор Дадден покорно занял место на кровати. И как только спокойствие более-менее восстановилось, Рассел Уоттс зачитал заключительную часть своей работы.

– Сара говорила, что он был активным, но неумелым любовником, не способным доставить удовольствие. Более того, вскоре его восторженное отношение к глазам Сары приобрело сексуальный характер и стало определять его действия во время полового акта. Центром сексуального действа являлось то, что любовники называли «игрой»: он касался ее закрытых век пальцами и давил на них все сильнее и сильнее по мере приближения оргазма, и это неизменно сопровождалось ритуальным повторением фразы «Что я вижу, подгляди». (Вряд ли нужно теперь пояснять, какая связь между этой присказкой и названием журнала.)

«Он вам причинял физическую боль?» – спросил я.

«Нет, – ответила Сара. – Нет, никакой боли не было».

«Но вы считали, что он способен причинить боль».

«Наверное… Где-то в глубине души».

«А он знал об этом? Не в этом ли заключался весь смысл игры?»

«Да, возможно так оно и было».

«Для него? Или для вас обоих?»

Сара не смогла или не пожелала ответить на мой последний вопрос, но это уже не имело значения, потому что теперь в моем распоряжении имелись все необходимые факты, и я испытал удовлетворение оттого, что причины и глубина проблем пациентки стали для меня предельно ясны. И хотя было бы крайне безответственно с моей стороны делиться своими открытиями с самой пациенткой, для своих слушателей я завершу свое выступление обзором самых важных тезисов.

Зрачок – это не просто инструмент, с помощью которого мы видим мир; это еще и ворота в собственное "Я". Грегори эротизировал глаза Сары, он поселил в ее сознании убежденность, что глаза и сексуальное наслаждение неразрывно связаны. И тем самым он привил ей вкус к насилию, вкус к проникновению в собственное "Я", он приучил ее к надругательству над самым сокровенным в себе, которое ни он, ни какой-либо другой мужчина или женщина не способны были удовлетворить…

– Господи, – вздохнула доктор Херриот.

– Пусть он закончит, – утомленно сказал доктор Майерс. – Мы, наверное, уже приближаемся к печальному концу.

– Сара этого, конечно, не знала, – продолжал Рассел Уоттс. – На одном уровне Сара боялась мужского желания, боялась фаллоса, его пугающей, исступленной силы. Именно поэтому она плохо спала по ночам в постели с мужем: из страха, что он, подобно Грегори, дождется, когда она заснет и, воспользовавшись ее беспомощностью, проникнет в ее "я". Но существовал ли другой уровень, на котором именно этого Саре больше всего хотелось? Почему она регулярно засыпала днем в обществе посторонних? А потому, что она желала отдаться на их милость, распластаться пред ними в беспомощной позе; побудить их – все равно мужчину или женщину – сыграть в игру «Что я вижу, подгляди». Да, боюсь, в Саре Т. было что-то от шлюхи.

– С меня довольно, – сказала доктор Херриот. – Я больше не желаю выслушивать этот вздор.

Но Рассел Уоттс слишком увлекся своей риторикой, чтобы обращать внимание на помехи. Он даже не заметил, что доктор Дадден, стиснув зубы, наклонился вперед и так сильно сжимает побелевшими пальцами стакан, что рискует в любое мгновение его раздавить.

– Очевидно, – продолжал Уоттс все громче, и речь его напоминала безумную скачку, – был только один человек, который – во всяком случае в фантазиях Сары – мог удовлетворить ее жажду насилия: Роберт. Тот самый, отсутствующий, пропавший, загадочный Другой, кто столь бесповоротно исчез из ее жизни. Не удивительно, что Сара ужаснулась, застав его окровавленным в ванной – она решила, что он кастрировал себя, отринул фаллос, величественный, чадотворящий символ своего пола. Сара ужаснулась, ибо в действительности желала Роберта в его мужском величии: чем еще объяснить, что она нарекла его Песочным человеком, сказочным персонажем, который каждую ночь проникает в глаза детей, оставляя следы своего незваного вторжения?

Я говорю обо всем этом с такой уверенностью по той простой причине, что Сара сама мне сказала. Помните? Язык – это жестокий и ненадежный любовник; ловкий шулер, сдающий колоду, полную джокеров; язык – далекая флейта, туманной ночью дразнящая нас полузабытыми мелодиями; это лампочка в холодильнике, которая никогда не гаснет, если мы в него заглядываем; это развилка дороги; это нож в воде.

Что на самом деле сказала мне Сара, когда я спросил ее, какой физический вред она причинила мужу? «Я заехала ему коленом по шарам», – сказала она. В самом ли деле она говорила тогда о семейной ссоре? Разумеется, нет: будь оно так, она бы сказала: «Я ударила его между ног». Нет, на самом деле в тот момент Сара выразила свою жажду фаллоса. Она говорила вовсе не о том, что ударила мужа коленом, он вопила: «я нуждаюсь, я жажду, я желаю». А говоря о «шарах», она имела в виду вовсе не мужские яички, вовсе не о покалеченных органах размножения своего мужа она говорила; Сара имела в виду совсем другие «шары» – глазные яблоки. Свои собственные глазные яблоки, эти два одинаковых жаждущих шара, которые превратились в ее необычной, оптоэротической вселенной в две вагины, которые прихотливая природа расположила по обе стороны ее носа.

Несчастье Сары, даже ее трагедия заключалась в том, что свою половую жизнь она начала под извращенным руководством человека, который не только превратил ее глаза в фетиш, но и оказался неспособным удовлетворить ее жгучие желания, которые сам же в ней вызвал. Подобно всем женщинам, Сара испытывала жажду сексуальных удовольствий, которая есть жажда смерти. Отсюда ее фантазии об убийствах, о вещах, которые надо «снять». В начале своих отношений с Грегори ей нравилась, что он ее «снимает», но как только отношения приобрели сексуальный аспект, это больше не выглядело, будто он ее «снимает», будто он ее убивает; его пенис, по всей видимости, можно было назвать чем угодно, но только не смертоносным орудием. Таким образом, суть ее проблем заключается в том, что первый сексуальный опыт не принес Саре никакого удовлетворения. Причина проблем Сары – импотенция Грегори, его фаллическое бессилие, бесполезность его сексуального пистолета, его неспособность стрелять иначе, как холостыми, короче говоря, его полное неумение довести ее до оргазма или хотя бы приблизиться к нему…

Рассел Уоттс резко замолчал, когда доктор Даден вскочил с воплем крайнего презрения и направился к двери. На пороге доктор Дадден обернулся, и коллеги с изумлением увидели, что лицо его побагровело от гнева, вены на шее и лбу вздулись узловатыми жилами.

– Я знаю, что это такое! – закричал, поочередно тыча в каждого из присутствующих. – Я знаю, что это такое, грязные вы скоты! Вы все подстроили, вы, несчастные, жалкие, завистливые… посредственности! И я знаю, почему! Потому что вы пронюхали о моих успехах. Пронюхали, что я на пороге открытия. И вы думаете, что сможете меня остановить? Думаете, удастся смешать меня с грязью? Унизить меня? Ничего не выйдет! Как ни старайтесь! Вы, с вашей хитростью, останетесь в дураках. Потому что одно я знаю наверняка, и это твердый факт: имя Грегори Даддена будут помнить еще долго после того, как забудут ваши имена. Вы слышите? Все вы? Вас совершенно… – он открыл дверь, – …полностью… – он вышел из комнаты, со свистом втягивая воздух для последнего слова, – …ЗАБУДУТ!

После того как он захлопнул дверь и загрохотал по коридору, остальные несколько секунд сидели в потрясенном молчании. Первой заговорила доктор Херриот. Ее лицо озарилось пониманием, и губы медленно расползлись в улыбке.

– Грегори Дадден? – Она повернулась к профессору Коулу. – Он сказал, что его зовут Грегори?

Но остальным еще предстояло сообразить. Доктор Майерс лишь грустно покачал головой и сказал:

– Думаю, чем раньше я примусь за свое расследование, тем лучше.





***


Темнота над Эшдауном, где в спальне номер три лежит Руби Шарп. К ее голове прикреплены электроды, она беспокойно ворочается и извивается на постели. Время от времени из ее рта с бульканьем вылетают бессвязные слова. На кроватью прислушивается микрофон, в соседней наблюдательной комнате с бобины на бобину перематывается магнитная лента. Вскоре слова сольются в тихий, неровный журчащий ручей. Несколько минут Руби будет изливать микрофону и магнитной ленте свои тайны. Утром Лорна запишет их на бумаге, а доктор Мэдисон прочтет. Но к тому времени Руби уже покинет клинику, без объяснений, не попрощавшись.

Темнота в спальне номер девять, где лежит Терри, улыбаясь счастливой улыбкой. Под его закрытыми веками деловито вращаются глазные яблоки: он в стадии быстрого сна, в его мозгу разыгрывается изысканное видение. Сон одновременно чувственный и рассудочный; плавно и без усилий он возносит Терри к вершинам физического удовольствия и умственного озарения, которых он и вообразить не мог во время бодрствования. Ничто из дневных событий не в силах сравниться с удовольствием, с яркостью, с радостью этого сна. Утром Терри забудет его.

Темнота и в дневной комнате номер девять, в комнате Терри, где за столом сидит Клео Мэдисон. Она смотрит на океан, как делает каждую ночь с тех пор, как за гардеробом обнаружилась любопытная и необъяснимая надпись. Сегодняшние разговоры с Терри взволновали ее. Ложь про брата Филипа была глупой и банальной, халтурная импровизация, порожденная замешательством и поспешностью. Но ложь про Роберта была гораздо продуманней, и все же она сожалеет о ней, сожалеет не менее глубоко. Клео Мэдисон никак не решит, что делать с Терри. Она никак не решит, сказать ли ему правду.

Она еще не обнаружила фотографию, которую Терри положил на книжную полку за ее спиной – фотографию, ради которой он перерыл весь итальянский киноархив; фотографию, ради которой ездил в Лондон, – единственный сохранившийся фрагмент утраченного фильма Сальваторе Ортезе, что некогда был всепоглощающей страстью Терри. Обычный черно-белый снимок: дорога, пыльный пейзаж и женщина в форме медсестры, которая указывает куда-то вдаль, стоя перед дорожным указателем, где всего одно слово, написанное на иностранном языке. Возможно, когда Клео заметит снимок, он поможет ей принять решение.






17




Поздняя осень, 1984 г.




Все в этом городе было иначе. Разумеется, в том и заключалась идея, но именно это больше всего его удручало – именно с переменами так трудно было примириться. Другими были люди, шутки, юмор, выговор; другого цвета автобусы; другой вкус у пива; другим было небо – почему-то просторнее и серее; и дома прижимались друг к другу плотнее, чем он помнил; дни здесь казались короче, а ночи длиннее; названия магазинов ни о чем не говорили ему; в кино показывали рекламу незнакомых местных компаний, а вечерние газеты, казалось, были набраны каким-то непостижимым шифром; даже чай был другим, как и пирожные, которые подавали в кафе на рыночной площади.

Но он пытался привыкнуть к этому кафе. Он пытался привыкнуть к пластиковым столам и пластиковым бутылочкам с засохшим следами кетчупа и соуса «Эйч-пи»[65]. Он пытался простить этому заведению, что оно – не кафе «Валладон».

Была среда, вторая половина дня, но многолюдье рынка казалось привычным. Роберт сидел за столиком у окна и смотрел на проходивших мимо людей, на их терпеливые, обветренные лица и покрасневшие руки. Он мечтал об утешении от всей этой человеческой суеты, но вместо этого суета поглотила его, и он почувствовал себя еще меньше, незаметней и потерянней.

Он смотрел в окно кафе и думал о том, что сказал психиатр.

Роберта направили на лечение к психиатру за семь с лишним лет до того, как Сара приступила к курсу психоанализа с Расселом Уоттсом; ему повезло, что он нашел врача, который действительно хотел помочь. Доктор Фаулер был открыт и благожелателен, умел слушать, не скупился на советы и всегда был готов подбодрить. Они встречались в его кабинете каждую среду весь последний месяц, с тех пор как Роберта срочно направили сюда после его третьего и самого отчаянного звонка по «телефону доверия». И сейчас, хотя он еще не вполне поправился, его беспомощность и ненависть к себе постепенно обретали ясность: Роберт начинал понимать себя, он почти поверил, что в конце этого туннеля есть едва различимый свет – шанс, что ненависть и беспомощность когда-нибудь исчезнут.

Доктор Фаулер знал, что Роберта отвергла женщина, и ему хотелось выяснить, почему это событие спровоцировало у Роберта такое отношение к самому себе, почему Роберт стал видеть в себе человека, принципиально неспособного любить. Доктору хотелось, чтобы Роберт попробовал выделить эту сторону своей натуры: понять, что именно в ней никогда ему не нравилось, и что он начал ненавидеть в себе?

В тот день ответ был найден. Роберт ненавидел свой пол, свое тело.

Это было единственным, что Сара никогда в нем не любила.

– Вы ненавидите себя за то, что вы мужчина? – спросил доктор Фаулер.

– Да. Думаю, всегда ненавидел. Всю свою жизнь.

– Вы когда-нибудь представляли себя женщиной? Представляли, что живете как женщина?

– Нет, не представлял. По крайней мере, до этой минуты.

В тот вечер пришло решение, поразительное в своей очевидности. Умопомрачительно простое решение. Пьяный от возбуждения (и от двух бутылок сухого белого вина – с недавних пор вечерняя выпивка вошла у Роберта в привычку), он впервые написал Саре. Он написал ей о своем детском сне: он наконец понял, о чем тот сон пытался ему сообщить. И еще Роберт написал о своей уверенности, что они вновь встретятся. Он написал, что любит ее сильнее прежнего.

Но во время следующей встречи доктор Фаулер объяснил, что его решение не так-то просто осуществить, как кажется на первый взгляд. Невозможно просто прийти в клинику и ни с того ни с сего сделать хирургическую операцию. Во-первых, если у Роберта нет средств на частную клинику, придется записаться в очередь и ждать не меньше двух лет. А во-вторых, Роберт должен доказать – и у доктора Фаулера должна возникнуть полная уверенность – что это действительно ему необходимо.

И Роберт энергично взялся за выполнение этой задачи.





***


Поначалу он носил скорее бесполую, чем откровенно женскую одежду.

Косметику он накладывал умеренно, волосы отпускать не стал, хотя сделал перманентную завивку и осветлил их. Люди стали ему говорить, что он похож на Энни Леннокс[66].

Выписанные доктором гормональные препараты должны были увеличить бедра и грудь, но ему казалось, что от лекарств он в основном набирает вес. Всякий раз, выходя из дома, Роберт надевал бюстгальтер с фальшивыми грудями.

Рост волос на лице сдерживался регулярной электроэпиляцией.

Он подрабатывал техническими переводами для местных компаний, жаждущих удовлетворять новым требованиям Европейского Сообщества. Позже, почувствовав уверенность в своем женском обличье, Роберт принялся давать частные уроки французского и немецкого. Он жил скромно, по средствам.

Первым его большим успехом стала Джуди. Решив жить как женщина, он переехал в другую часть города, где и познакомился со своей новой соседкой по лестничной площадке – Джуди, специалистом по гигиене полости рта. Джуди даже не догадывалась, что он мужчина. Они стали близкими подругами, и хотя он редко приглашал ее к себе, они часто вместе ходили выпить или куда-нибудь еще. Эти выходы Джуди называла «девичниками», и когда она завела себе приятеля и времени на «девичники» у нее стало меньше, Роберт обнаружил, что скучает по ее обществу.

Для Джуди, хозяина дома и своих учеников Роберт был известен под именем Клео Мэдисон. С фамилией Мэдисон все было очень просто – девичья фамилия его матери, а что касается имени Клео, то разве он мог взять иное? Ведь именно это имя придумала в своем сне для него Сара.

Он так и не понял, откуда взялась Клео – из каких времен, из какого глухого уголка подсознания Сара извлекла это имя. Как не знал Роберт, что именно из той долгой, всепоглощающей, исповедальной беседы на террасе Эшдауна спровоцировало у Сары сон о его сестре-близнеце, с которой его разлучили почти сразу после рождения. Помнится, он говорил об ощущении – да, это он точно помнит – будто у него есть двойник в женском обличье, будто где-то на свете обитает родственная женская душа, с которой он хотел бы воссоединиться. На самом деле, он говорил об идеальной возлюбленной, о спутнице жизни (уже тогда втайне мечтая о Саре), но, возможно, именно эти его слова подтолкнули Сару к тому сну? Наверное, он никогда не узнает ответа. Он знает только, что необратимый шаг, перевернувший всю его жизнь, был сделан в тот момент, когда Терри и Линн рассказали ему об этом сне, и вместо того, чтобы опровергнуть его, вместо того, чтобы присоединиться к их беззлобным насмешкам над Сарой с ее забавными фантазиями, он встал на ее защиту. Это он придумал Клео, чтобы защитить Сару от насмешек. Придумал вместе с Сарой. Эта выдумка – плод их совместных усилий, их ребенок, которого они весь год растили и лелеяли, кормили новыми историями, наблюдали, как он крепнет и набирается сил на диете их разговоров. И теперь Роберт был готов сделать следующий шаг.

Он станет Клео. Он превратится в галлюцинацию Сары. Он превратит ее сон в явь – в самом буквальном смысле. Разве это не самое большее, что может предложить возлюбленный?





Лето, 1986 г.




– Позвольте мне еще раз напомнить, – говорил доктор Фаулер, – что это будет вашим личным решением, принятым на свой страх и риск, и вы возьмете на себя всю ответственность перед властями, под которыми я подразумеваю полицию. Вы понимаете?