Дом, в котором...

Черный обтирал с зайца пыль и на меня не смотрел.

— Наверное. Я бы не поднимал вокруг этого столько шуму, но для здешних ничего хуже быть не может. Для них там, в наружности, не жизнь. А я жду не дождусь выпуска. Я в этом смысле белая ворона.

Как заслуженная и измученная преследованиями белая ворона, я понимающе кивнул. Теперь я знал, чем Черный отличается от всех остальных.

— Понимаю, — сказал я. — Сам полгода был таким.

— Поэтому мне с тобой легко, — произнес Черный.

Я опять кивнул. Некоторое время мы сидели молча. Взаимопонимание между нами росло, и мы помалкивали, боясь его спугнуть. Не то чтобы я думал, будто Черный во всем прав. Но говорить с ним оказалось не в пример легче, чем со Сфинксом или Горбачом.

— Лорд нездоровый человек, — сказал вдруг Черный, видимо, решив высказать все, что у него наболело. — Пару лет назад пытался покончить с собой. Один раз, другой… Это Сфинкс его довел. Муштровал, как солдата на плацу. Ты вот удивляешься, как он здорово ползает, а видел бы, как Сфинкс его гонял. Шел сзади и наступал на ноги, как только он останавливался. Лорд так и ползал, визжа от злости. Плакал и полз, смотреть было тошно. А Сфинкс шел сзади и наступал на него.

Я даже зажмурился, представив то, о чем он говорил.

— Перестань, Черный, — попросил я. — Как-то это уже слишком!

— Конечно, — согласился Черный. — Лучше не знать. Лучше думать, что он душка. Очень удобно, если не хочешь выделяться.

Я промолчал. Я пытался смириться с образом садиста Сфинкса, со светлой улыбкой на лице топчущего чьи-то ноги. Даже представить такое было сложно. В то же время я понимал, что Черный не врет. И переварить это противоречие был просто не в состоянии.

— Извини, Черный, — сказал я наконец. — Не хотел тебя обрывать. Наверное, мне действительно надо знать такие вещи, чтобы лучше… разбираться что к чему. Только нужно время, чтобы привыкнуть. К такой информации.

— Я не обиделся, — ответил Черный. — И не для того тебе все это рассказал, чтоб ты от Сфинкса шарахался. Я о другом. Лорд — псих. Больной псих. Отчасти всегда им был. Отчасти Сфинкс постарался. Его надо лечить. И когда Сфинкс закатывает мне истерику из-за того, что я, видите ли, повел себя с Лордом подло, меня просто смех разбирает. Но когда шесть человек, на глазах у которых происходило то, о чем я тебе рассказал — когда эти шестеро с ним соглашаются, мне уже не смешно. Понимаешь?

— Да.

Черный достал еще сигарету:

— Хочется, чтобы хоть кто-то в этом зоопарке меня понял. Хоть кто-то.

Он закурил. Руки с ободранными костяшками пальцев дрожали, и сигарета никак не попадала на пламя зажигалки.

Я сидел, оглушенный, разрываясь между жалостью и злостью. Я его понимал. Даже слишком хорошо. Но не хотел понимать. Это означало опять стать белой вороной. На сей раз в паре с Черным. А мне так хотелось быть полноценным членом стаи. Быть с ними, одним из них…

— Я понял тебя, Черный. Правда. Извини, если по мне этого не видно.

— Это ты меня извини. Не стоило, наверное, вот так сразу все на тебя вываливать.

Но он обрадовался, я это видел. И понял, что пропал. Хода назад больше не было. Я выбрал Черного.

Пока я пытался уговорить себя, что не так все страшно, Черный докурил, бросил окурок за диван и поднялся, стараясь не опираться на больную ногу.

— Поехали, — сказал он. — Теперь точно до темноты не успеем. — Розового зайца он спрятал в карман.

Мы не успели добраться даже до второй, когда свет погас. Два раза мигнул, и стало темно. Даже предупрежденный, я вздрогнул. Черный был прав: окажись я один в этой чернильной тьме, я просто застрял бы там, где она меня застала. Но у Черного был фонарик. Он отдал его мне, а сам толкал коляску.

Я ехал под впечатлением от нашего разговора и дорогу, должно быть, освещал не очень хорошо, потому что Черный в какой-то момент остановился и велел мне светить прямо, а не болтать фонариком во все стороны. Извинившись, я поднял фонарик выше.

Настенные росписи при его свете выглядели непривычно. Выплывали из темноты фрагментами, большая часть которых казалась незнакомой, хотя я проезжал мимо по несколько раз в день. Наткнувшись на белого быка, я даже ахнул от неожиданности. Черный понял и остановился, дав мне возможность осветить рисунок целиком.

Бык качался на тонких ногах-палочках, смотрел на нас человеческими глазами и грустил. Это был самый удивительный бык на свете. Написанный примитивно, в нарочито детском стиле, он просто убивал своей выразительностью.

— Какой… — прошептал я.

Черный шагнул вперед и поскреб стену там, где она облупилась, лишив быка половинки рога.

— Да, — сказал он. — Осыпается. Стервятник подмазал тут все эмульсией, поэтому он такой тусклый.

Сраженный образом Стервятника — хранителя настенных рисунков, я только промычал что-то в ответ. Все-таки Дом был очень странным местом, каждый день я в этом заново убеждался.

— Кто его написал?

Черный посмотрел озадаченно:

— Леопард, само собой. Все забываю, что ты здесь недавно. Его рисунки легко отличить. — Подумав, добавил:

— Леопард был вожаком второй. Года три тому назад. За два вожака до Рыжего.

Это он произнес нехотя, но я понял, что если начну расспрашивать, узнаю и подробности. Непривычно знать, что на любой вопрос последует четкий, вразумительный ответ. Без увиливания, шуточек, упоминаний Фазанов и экскурсов в историю Дома. Про себя я решил этим не злоупотреблять. И начал с того, что в тему исчезновения Леопарда углубляться не стал, тем более, ответ на этот вопрос крылся в тоне Черного и в том, что он уже сказал.

— Есть и другие, — рассказывал Черный на ходу. — Другие его рисунки. Почти все вокруг третьей. У второй было больше, но их зарисовали поверху. А «Бык» все равно самый лучший. Я его сфотографировал пару раз со вспышкой, но получилось не очень хорошо. Надо еще попробовать. Стены уже который год грозятся перекрасить. Тогда его уже не спасешь.


Возле нашей двери Черный повозился в карманах и достал ключ. Впервые увидев спальню запертой, я вдруг остро осознал, что мы с Черным действительно остались одни. Черный мучился с заедавшим ключом, я светил на дверь. По стене вдоль двери тянулись многократно повторяющиеся буквы «Р». Почти орнамент, но если приглядеться, то все-таки буква. Вспомнилось, что буква «Р» вообще попадается на стенах очень часто.

— А что означает это «Р»? — спросил я.

— Это наш воспитатель, — ответил Черный. — Ральф. Наш и третьей.

Такого воспитателя я не знал, и предположил, что его тоже нет в живых, как и Леопарда, рисовавшего на стенах. Численность покойников Дома росла с угрожающей быстротой, стоило только о чем-нибудь спросить. О чем-то, на первый взгляд, совершенно невинном.

— Он умер? — все же уточнил я.

— Нет, — Черный протолкнул меня в дверь и щелкнул выключателем, но свет в прихожей не загорелся. Чертыхнувшись, он подошел к выключателю и включил свет в спальне. Возвращаясь, споткнулся обо что-то и опять выругался.

— Дрянь какая! — выругался он, когда я въехал в спальню, щурясь от яркого света. — Проскочила, сволочь!

— Кто?

— Крыса! Еще одна! — Черный заглядывал под общую кровать без особой, как мне показалось, надежды там что-либо обнаружить. — Обо что я, по-твоему, споткнулся?

— Мало ли…

— Там, где вожак слепой, никаких «мало ли» не бывает, — Черный выпрямился, со стоном потирая ногу. — Ты хоть когда-нибудь видел здесь на полу что-нибудь лишнее? Последнее, обо что Слепой в своей жизни споткнулся, были сапоги Лэри. С тех пор эти сапоги ночуют с Лэри в одной постели.

Я хихикнул.

Черный посмотрел неодобрительно.

— Странный ты парень, — сказал он. — Это совсем не смешно.

Он помог мне перебраться на кровать и включил чайник. Я разгреб залежи, оставшиеся от Табаки — он собирался в Могильник, как на вечеринку, и вся забракованная одежда осталась валяться на кровати неряшливой грудой, — сел поудобнее и спросил у Черного, куда подевался воспитатель Ральф и почему его инициалы так часто фигурируют в качестве настенных росписей. На самом деле все это не особенно меня интересовало, просто хотелось заглушить оставивший неприятный осадок разговор о Сфинксе. Я боялся, что Черный может к нему вернуться. Но Черный не был расположен обсуждать воспитателей.

— Уехал, — только и сказал он. — Полгода назад. Собрал в один прекрасный день свои вещички и смотался. А почему его кличку пишут и рисуют, я не знаю. Может, кто-то соскучился.

По лицу Черного было ясно, что если кто и соскучился по таинственному Р Первому, то уж никак не он.

— Ага, — глубокомысленно пробормотал я.

Черный сел напротив и расставил на подносе чашки, заварочный чайник и сухари в пачке. Я подполз ближе. Передав мне чашку, он включил магнитофон. И хорошо сделал. Без музыки наше чаепитие стало бы совсем унылым. Оно и с музыкой получилось довольно грустным.



Ночью мне приснился странный сон. Я был в коридоре второго этажа. Таком же, как всегда, только посередине его надвое разделяло толстое стекло от пола до потолка. За этим стеклом были люди. Какие-то фигуры плавали там, как в бассейне, натыкаясь на стекло и прижимая к нему лица. Мне запомнились бледный парень с белоснежными волосами и в черных очках, длиннокосая девушка и уродливое темнолицее существо, летавшее вместе с коляской. Их было много, и все хотели войти. У некоторых были прозрачные крылья. С их стороны тоже горели настенные лампы, но как-то по-другому: светились изумрудно-зеленым, как громадные светлячки. Я смотрел на них с порога спальни.

Отодвинув мою коляску, из спальни вышел Лорд, засмеялся и бросил в стекло хрустальный шар. Шар ударился и отлетел, оставив трещину, которая расколола стекло до пола. Лорд вошел через нее, как за прозрачный театральный занавес, и стекло сомкнулось за его спиной, сделавшись целым. Помахав нам рукой, он пошел по зелено-светлячковому коридору. Как ходячий. Он не летел и не плыл, просто шел, а странные крылатые тени носились вокруг него и возвращались к стеклу, чтобы взглянуть на нас и сказать нам что-то, что мы не могли расслышать.

За моей спиной бегали и шептались. Потом Табаки и Слепой выволокли огромный чан с бурлящей, пузырящейся жидкостью, плеснули на стекло — и по нему расползлось уродливое пятно. Оно поползло, расширяясь во все стороны, с шипением, как что-то ядовитое, и превратилось в оплывающую букву «Р». Стекло под ней затрещало, все летавшие по ту сторону существа сгрудились с обратной стороны и начали по нему стучать, а с нашей стороны все попятились, оттаскивая и меня с коляской, треск и шипение становились все громче…

Я открыл глаза. И сразу понял, что меня разбудило. На ветру стучала незакрытая форточка, и стекло в ней звенело при каждом ударе. Черный, проснувшийся одновременно со мной, влез на подоконник, захлопнул ее и прикрутил ручку. Ветер был такой сильный, что стекла все равно продолжали тихо дребезжать. Черный вернулся на свою кровать, и я пересказал ему свой сон, пока он не забылся. Хотя, рассказывая, с удивлением понял, что мог бы и не спешить — все стояло перед глазами так же ярко, как в момент пробуждения. Черный обозвал мой сон маразмом. Голос у него был злой, и я пожалел, что мешаю ему спать.



Нас разбудил Сфинкс. Наверное, в половине шестого. Отворил дверь пинком и закричал:

— Едет всадник бледный на бледном коне! Грядет туча саранчиная, гремят костями покойники! Смотрите, что делается! — он подбежал к окну. — Туман, серый, как мышиная спинка! Сотни мышиных спин подбираются ближе и ближе! Скоро совсем не останется земли — один туман в серых одежках. Он начал подползать к нам еще ночью. Смотрите, пока есть возможность что-то увидеть!

«Как пьяный», — подумал я, зарываясь в подушку. Сфинкс оставил туман в покое, влез на спинку кровати и, обернув ноги вокруг прутьев, уставился на меня. Совершенно психованными глазами в черных кругах. Я довольно бодро спросил, как поживает Лорд.

— Как любимый бурундук святого Франциска, — ответил Сфинкс, хихикнув.

— Сфинкс. Мы, между прочим, спим, — прошелестел Черный.

— Конечно, а туман тем временем подползает!

— Ну и пусть себе ползет на здоровье.

— Ты думаешь? Ну ладно. Я предупредил.

Табаки выгрузился на кровать, переполз через меня и приступил к строительству ночного гнезда. Горбач с Нанеттой в охапке взобрался к себе. Македонский включил кофеварку. Лэри запихал Толстого в его ящик, уронив при этом какую-то бутыль и споткнувшись о тумбочку.

— Боже мой! — простонал Черный, водружая на голову подушку.

— Не упоминай имя божье всуе, ты, мерзкий человек.

Сфинкс еще какое-то время глазел на меня, качая головой, потом сполз на кровать и отключился, как перегоревшая лампочка. Табаки не поленился — вылез, укрыл его, обнюхал и довольный вернулся в свое подушечное гнездо.

Когда через два часа началась утренняя церемония одевания, Сфинкса добудиться не смогли. На похлопывания и призывы он не реагировал, на встряхивание зарычал, что сейчас откусит кому-нибудь голову, и Горбач оставил его в покое.