Дон Кихот

– Я хочу сказать, – ответил Санчо, – что, как следует, не видал ее, чтобы подробно и одну за другой рассмотреть ее прелести; но в общем она мне кажется ничего себе.

– На этот раз я тебя прощаю, – сказал Дон-Кихот, – прости и ты меня за маленькую причиненную тебе неприятность: первые движения не во власти человека.

– Я это хорошо вижу, – ответил Санчо, – у меня так первым движением всегда бывает говорить, и я никак не могу удержаться, чтобы не высказать коего, что придет на язык.

– Но все-таки, – возразил Дон-Кихот, – будь осторожен, Санчо, в словах, потому что повадится кувшин по воду ходить… я не стану продолжать.

– Хорошо, – сказал Санчо, – на небе есть Бог, видящий все проделки, и Он рассудит, кто хуже поступает: я ли, дурно говоря, или ваша милость, еще хуже поступая.

– Довольно же, – прервала Доротея, – подите, Санчо, поцелуйте руку у вашего господина и попросите прощения; с этих пор будьте осторожны в своих похвалах и осуждениях; в особенности же никогда ничего не говорите об этой даме, Тобозе, которой я была бы рада служить, если бы знала ее. Уповайте на Бога, и Он не оставит вас без какого-нибудь княжества, в котором вы будете жить, как подобает принцу.

Санчо, с покорно опущенной головой, отправился попросить руки у своего господина, который дал ее ему с важным и величественным видом. Когда оруженосец поцеловал у него руку, Дон-Кихот дал ему свое благословение и приказал, ему идти недалеко от себя, так как он хотел расспросить его и поговорить с ним о весьма важных делах. Санчо повиновался, и, когда они немного опередили своих спутников, Дон-Кихот сказал ему:

– С тех пор, как ты возвратился, у меня не было ни времени, ни случая подробно допросить тебя об исполненном тобою посольстве и полученном ответе. Теперь судьба посылает нам и время, и случай для этого, а потому не откажись удовлетворить мое желание, сообщив мне такие приятные известия.

– Можете спрашивать меня, что будет угодно вашей милости, – отвечал Санчо, – все выйдет из моего рта в таком же виде, как вошло в мои уши. Только умоляю вашу милость, не будьте впредь так мстительны.

– К чему ты говоришь это, Санчо? – спросил Дон-Кихот.

– Я говорю это к тому, – ответил Санчо, – что палочные удары влетели мне сейчас скорее из-за ссоры, которая, по милости дьявола, загорелась у нас в ту ночь, чем за мои речи о госпоже Дульцинеи, которую я люблю и обожаю, как святыню только потому, что она принадлежит вашей милости, хотя она сама, может быть, и не стоит того.

– Не возобновляй этого разговора, – отозвался Дон-Кихот, – он мне не нравится и огорчает меня. Я сейчас только простил тебя, а ты знаешь, что, как говорится, за новый грех и новое покаяние.

Во время этой беседы они увидали, что навстречу им, по той же дороге, по которой ехали они, ехал на осле человек, принятый ими сначала за цыгана. Но Санчо Панса, который не мог взглянуть ни на одного осла без того, чтобы вся его душа не устремилась туда же вместе с глазами, едва только заметил этого человека, как сейчас же узнал в нем Хинеса де-Пассамонта, а узнав цыгана, он без труда узнал и своего осла; и, действительно, Пассамонт сидел на его осле. Чтобы не быть узнанным и по-выгоднее продать осла, мошенник нарядился цыганом, – цыганским языком, как и многими другими, он владел, как своим природным. Едва только Санчо увидал и узнал его, как принялся орать во всю глотку:

– А! мошенник Хинезил, оставь мое добро, отпусти мою жизнь, слезь с ложа моего оѵдохловения, возврати мою душу, возврати мою радость, мою гордость; беги, негодяй, утекай, бездельник, и возврати мне то, что не твое.

Впрочем, не было надобности испускать столько криков и ругательств; при первом же слове Хинес соскочил на землю и, пустившись бежать рысью, сильно похожей на галоп, вскоре далеко удрал от компании. А Санчо подбежал к ослу и, обнимая его, сказал:

– Как ты поживаешь, дитя мое, товарищ мой, радость очей моих и утробы моей, серенький ослик?

Произнося эти слова, он целовал и ласкал его, как разумное существо. Осел, между тем, молчал, не зная, что сказать, и давал Санчо целовать и ласкать себя, не отвечая ему ни одного слова. Подъехала вся компания и все поздравили Санчо с находкой осла, а Дон-Кихот, кроме того, добавил, что письмо на получение трех ослят остается все-таки действительным. Такая щедрость заставила Санчо вновь засвидетельствовать свою благодарность.

В то время, когда рыцарь и оруженосец беседовали в стороне, священник похвалил ловкость и ум Доротеи, которые она обнаружила, сочинив сказку, хотя и коротенькую, но очень похожую на рыцарские рассказы. Доротея отвечала, что она часто развлекалась чтением рыцарских книг, но, не зная местонахождения всех провинций и морских портов, сказала наугад, будто бы она высадилась в Осуне.

– Я заметил это, – сказал священник, – и поспешил исправить. Но не кажется ли вам удивительным, с какою легкостью и как слепо верит этого несчастный гидальго всяким вымыслам и обманам, только бы по виду и духу они подходили к бредням его книг?

– Действительно, – отозвался Карденио, – его помешательство так странно и неслыханно, что страннее этого ни у кого не хватило бы изобретательности нарочно выдумать.

– Но всего страннее то, – сказал священник, – что если вы коснетесь какого-нибудь другого предмета, кроме предмета его помешательства, по поводу которого он говорит столько нелепостей, то этот гидальго будет рассуждать обо всем очень дельно и обнаружить свой светлый и возвышенный ум. Только бы не затрагивать странствующего рыцарства, и всякий сочтет его за человека умного и рассудительного.





ГЛАВА XXXI

О занимательном разговоре, происходившем между Дон-Кихотом и Санчо Панса, его оруженосцем, а также и о других событиях




Пока священник разговаривал с своими спутниками, Дон-Кихот продолжал свою беседу с Санчо.

– Друг Панса, – сказал он ему, – забудем наши ссоры, заключим мир, и скажи мне, не питая ни злобы, ни досады, где, когда и как ты нашел Дульцинею. Что делала она? что ты ей сказал? что она тебе ответила? какое лицо было у ней при чтении моего письма? кто переписал письмо тебе? одним словом, скажи все без обмана, что в этом приключении кажется тебе достойным упоминания, ничего не удлиняя, чтобы увеличить мое удовольствие, но и ничего не укорачивая, чтобы уменьшить его.

– Господин, по правде сказать, письмо мне никто не переписывал, потому что я позабыл его захватить.

– Я так и знал, – сказал Дон-Кихот, – через два дня после твоего отъезда я нашел альбом, в котором я его написал, и сильно беспокоился, не зная, что ты будешь делать, когда не найдешь письма; я думал, что ты возвратишься, как только заметишь, что письма у тебя нет.

– Я так бы и сделал, – отвечал Санчо, – если бы не заучил письма наизусть, когда ваша милость его читали. Я слово в слово рассказал его одному ключарю, который переписал его с моей памяти на бумагу, и он сказал мне, что на своем веку ему приходилось видеть много погребальных билетов, а такого искусного письма он все-таки не видывал.

– А ты еще помнишь его наизусть, Санчо? – спросил Дон-Кихот.

– Нет, господин, – ответил Санчо, – как только я пересказал его ключарю, так сейчас же увидал, что мне теперь незачем помнить его, и стал забывать. Если что и осталось еще в моей памяти, так разве начало, самонравная, то бишь самодержавная, и конечно – до гроба ваш рыцарь Печального образа. А между этими двумя вещами я вставил сотни три душ, жизней и прекрасных глаз!

– Все это недурно, – заметил Дон-Кихот; – продолжай твой рассказ. Когда ты к ней прибыл, что делала эта царица красоты? Наверно, ты застал ее за нанизыванием жемчуга на ожерелье или за вышиванием золотою ниткой какого-нибудь любовного девиза для плененного ею рыцаря.

– Я застал ее на заднем дворе, когда она провеивала две четверти хлеба, – ответил Санчо.

– В таком случае, – сказал Дон-Кихот, – ты можешь быть уверен, что хлебные зерна от прикосновения ее рук превращались в жемчуг. Но заметил ли ты, что она веяла – наверно, тяжелые и темные зерна чистейшей пшеницы.

– Нет, простую светлую рожь, – возразил Санчо.


– Уверяю тебя, – снова сказал Дон-Кихот, – что провеянная ее руками, эта рожь даст чистейший пшеничный хлеб. Но дальше – когда ты передал ей мое письмо, поцеловала ли она его? Подняла ли она его над головой? Совершила ли она какую-нибудь церемонию, достойную такого послания? одним словом, что она сделала?

– Когда я ей передавал его, – ответил Санчо, – она сильно хлопотала за своих делом и перетряхивала порядочную пригоршню ржи в своей веялке; она сказала мне: положи, парень, это письмо на мешок; я прочитаю его потом, когда провею все, что здесь есть.

– О, скрытная красавица! – воскликнул Дон-Кихот, – ей хотелось прочитать его наедине и вполне насладиться каждым его выражением. Продолжай, Санчо. Пока она занималась своим делом, какой разговор вели вы? какие вопросы она задала тебе относительно меня? и что ты ей ответил? Доканчивай же, пожалуйста, расскажи мне все, не пропустив ни одного слова.

– Она не спрашивала меня ни о чем, – продолжал Санчо, – я сам рассказал ей, как ваша милость остались в угоду ей проделывать покаяние; сказал ей, что вы, как настоящий дикарь, бродите голым от пояса до шеи по этим горам и скалам, спите на голой земле, не едите хлеба со стола, не расчесываете бороды, а только плачете, вздыхаете и клянете свою судьбу.

– Вот это ты напрасно сказал, будто бы я проклинаю свою судьбу, – прервал Дон-Кихот, – напротив, я благословляю и буду благословлять ее во все дни моей жизни за то, что она удостоила меня счастья любить такую высокую даму, как Дульцинея Тобозская. – А, в самом деле, она очень высока, – отозвался Санчо, – она выше меня, по крайней мере, пальца на три.

– А ты почем это знаешь, Санчо, – спросил Дон-Кихот, – разве ты мерялся с нею?

– Я вот как мерился с нею, – ответил Санчо, – я помогал ей взвалить мешок с хлебом на осла, а тогда мы были очень близко друг к другу, так что я увидал, что, она целой головой выше меня.

– Но не правда ли, – добавил Дон-Кихот, – это величие ее тела сопровождается и украшается миллионом прелестей ее ума? Ты не можешь, по крайней мере, отрицать одного, Санчо: когда ты приблизился к ней, не ощущал ли ты чудного запаха, невыразимо сладкого благоухания, какого-то восхитительного испарения, как будто бы ты находился в лавке лучшего парфюмера?

– Могу сказать, – ответил Санчо, – что я слышал такой же запах, как и от всякого мужика; этот запах происходил, вероятно, оттого, что она сильно потела за работой.

– Вовсе не по той причине, – возразил Дон-Кихот, – а потому, что у тебя был насморк или ты слышал свой собственный задах; я-то уж знаю, слава Богу, чем пахнет эта роза с шипами, эта полевая лилия, эта разжиженная амбра.

– Может быть и так, – ответил Санчо, я часто слышу от себя тот же запах, который, мне показалось, исходил от ее милости госпожи Дульцинеи. Да в том нет ничего и удивительного, один черт похож на другого.

– Итак, – продолжал Дон-Кихот, – окончив веять свой хлеб и отослав его на мельницу, что сделала она, когда прочитала мое письмо?

– Письма она совсем не читала, – ответил Санчо, – потому что, сказала она, она не умеет ни читать, ни писать; а разорвала его на мелкие кусочки и сказала, что не хочет, чтобы кто-нибудь прочитал его и в деревне уважали ее секреты, и что с вся довольно и сообщенного мною на словах о любви вашей милости к вся и о вашем изнурительном покаянии. Потом, она просила меня передать вашей милости, что она целует ваши руки и больше желает вас видеть, чем получать от вас письма; и что она умоляет вас и приказывает вам немедленно же выйти из этих кустов, перестать делать глупости и сейчас же отправиться в Тобозо, если только вам не помешает какое-нибудь важное дело, потому что она умирает от желания вас видеть. Она от всего сердца смеялась, когда я рассказал ей, что ваша милость назвали себя рыцарем печального образа. Спросил я ее, являлся ли к ней бискаец; она отвечала, что являлся и оказался очень любезным господином. Я спросил ее, тоже о каторжниках, но она отвечала, что из них никто до сих пор не показывался.

– Пока все идет хорошо, – сказал Дон-Кихот; но скажи мне, при прощании какой драгоценный подарок сделала она тебе за вести, принесенные тобой об ее рыцаре? У странствующих рыцарей и их дам существует древний и ненарушимый обычай дарить оруженосцам, служанкам или карликам, приносящим известия рыцарям об их дамах, а дамам об их рыцарях, какой-нибудь драгоценный подарок в награду за исполненное поручение.

– Очень может быть, что и есть такой обычай, – ответил Санчо, – и мне этот обычай, по правде сказать, нравится; только он, должно быть, исполнялся в прошлые времена, а в ваше время кажется, стало обычаем дарить кусок простого хлеба с сыром, потому что именно это дала мне госпожа Дульцинея через забор заднего двора, когда я с ней простился.

– Она в высшей степени щедра, – сказал Дон-Кихот, – и если ты не получил от нее никакой золотой вещи, то только потому, что у ней ничего не было под рукой, чем бы подарить тебя. Но то, что отсрочено, еще не потеряно; я ее увижу, и тогда все устроится. Знаешь ли, чему я удивляюсь, Санчо? Это тому, что ты совершил свое путешествие в Тобозо и обратно, точно по воздуху; не прошло и трех дней, как ты уехал и возвратился, а между тем от этих гор до Тобозо, наверное, миль тридцать. Это заставляет меня думать, что какой-нибудь мудрый волшебник, мой друг, покровительствующий мне, – у меня непременно должен быть такой покровитель, иначе я не был бы настоящим и хорошим странствующим рыцарем, – этот волшебник, говорю я, помогал тебе ехать незаметно для тебя самого. Действительно, эти волшебники часто берут странствующего рыцаря из постели и вдруг тот нежданно-негаданно просыпается за тысячу миль от того места, где он лег спать. Если бы этого не было, то странствующие рыцари никогда не могли бы помогать друг другу в опасностях, как они это делают ври всяком случае. Например, случается одному из них сражаться в горах Армении с вампиром или с андриакой, или с каким-нибудь другим рыцарем, и в этой битве ему грозит опасность погибнуть; и вот вдруг, неожиданно для него, на облаке или на огненной колеснице приносится другой рыцарь, его друг, незадолго перед тем находившийся в Англии; прилетевший рыцарь вступается за своего друга, спасает ему жизнь, а вечером опять спокойно сидит у себя дома за столом и ужинает; между тем, от одного до другого места будет две или три тысячи миль. Все это совершают при помощи своей науки и своего искусства мудрые чародеи, пекущиеся о мужественных рыцарях. Итак, друг Санчо, не сомневайся в том, что ты действительно ездил в Тобозо и обратно, я тебе говорю, что какой-нибудь волшебник, мой друг, нес тебя на крыльях птицы по воздуху, а ты этого не заметил.

– Это очень может быть, – ответил Санчо, – Россинант, в самом деле, бежал с такою прытью, точно осел цыгана со ртутью в ушах.[41]

– Что ты говоришь – со ртутью! – воскликнул Дон-Кихот – тут действовала не ртуть, а легион чертей, а этот народ и сам несется и других несет, никогда не уставая, пока есть охота. Но оставим это, и скажи мне, что, по твоему мнению, должен я теперь делать, в виду приказания моей дамы посетить ее? Я знаю, что я обязан повиноваться ее повелениям; но, в таком случае, у меня не будет возможности исполнить обещание, данное мною принцессе, сопровождающей нас, а рыцарские законы обязывают меня подчинять свою волю больше данному слову, чем собственному удовольствию. С одной стороны, меня соблазняет желание видеть мою даму; с другой, меня требуют и призывают данное обещание и слава, которой это предприятие должно покрыть меня. Но вот что я предполагаю сделать: я поскорее отправлюсь туда, где обитает этот великан; приехав туда, отрублю ему голову, восстановлю принцессу в мирном обладании ее государством, а потом, сделав это, уеду и поспешу взглянуть на эту звезду, своим светом озаряющую все мое существо. Тогда я принесу ей свое извинение, и она не только не рассердится, но даже похвалит меня за мое промедление, увидав, что оно послужило к ее вящщей славе, ибо все, что я в течение своей жизни приобрел, приобретаю и приобрету оружием, – все является следствием ее благосклонности ко мне и моей преданности ей!

– Батюшки мои! – воскликнул Санчо, – да ваша милость не в полном разуме! Скажите мне, господин, что же вы весь этот путь собираетесь сделать для того только, чтобы подышать воздухом? И вы хотите упустить случай жениться на такой знатной особе, дающей вам в приданое целое королевство в двадцать тысяч миль в окружности, как я слыхал, королевство, которое изобилует всем, что нужно для человеческого пропитания и которое больше, чем Португалия и Кастилия, вместе взятые? Ах! замолчите ради Бога и краснейте своих слов, и послушайтесь моего совета, и простите меня, и женитесь в первой же деревне, где мы найдем священника; а то так и наш лиценциат сумеет чудеснейшим образом обвенчать вас; поверьте, я уж ведь пожил на свете и могу давать советы, а тот совет, который я вам сейчас даю, подходит к вам, как перчатка к руке, потому что вы знаете: лучше синица в руках, чем журавль в небе, и когда дают тебе кольцо, то протягивай палец.

– Поверь мне сам, Санчо, – ответил Дон-Кихот, – если ты даешь мне совет жениться только для того, чтобы, убив великана и став королем, я мог бы осыпать тебя милостями и дать обещанное, то сообщаю тебе, что я, и не женясь, легко могу исполнить твое желание. До начала битвы я могу заключить такое условие, чтобы мне, в случае победы, все равно – женюсь я или нет, выдали какую-нибудь часть королевства, которую я мог бы отдать, кому мне вздумается; и когда мне выдадут эту часть, то кому же отдать мне ее, кроме тебя?

– Ну, это дело другое, – произнес Саиичо, – только постарайтесь ваша милость выбрать такой кусочек, который был бы на берегу моря, чтобы в случае, если мне жизнь там не понравится, нагрузить корабль моими черными подданными и сделать с ними, как я уже сказал. А теперь бросьте пока думать о посещении госпожи Дульцинеи, а отправляйтесь-ка поскорей убить великана и покончить с этил делом, которое, кажется, с Божьей помощью, принесет вам немало добра и чести.

– Это ты говоришь справедливо, Санчо, – ответил Дон-Кихот, – и я последую твоему совету: сперва съезжу с принцессой, а потом уж отправлюсь к Дульцинее; но прошу тебя никому, даже нашим спутникам, не говорить, о чем мы с тобой беседовали: если Дульцинея из скромности и стыдливости не хочет, чтобы кто-либо знал ее тайны, то было бы нехорошо с моей стороны или со стороны кого-нибудь другого рассказывать их.

– Но в таком случае, – возразил Санчо, – зачем же ваша милость посылаете всех побежденных вашей рукою представляться госпоже Дульцинее? Не значит ли это расписываться в том, что вы ее любите и что вы ее возлюбленный? Если вы со всех берете обещание отправиться преклонить веред ней колени и от вашего имени изъявить ей свою покорность, то как же вы думаете сохранить ваши тайны между вами двумя?

– О, как же ты прост и глуп! – воскликнул Дон-Кихот, разве ты не понимаешь того, что все это служит к ее славе и возвышению? Знай же, в рыцарском сословии считается великою честью для дамы иметь нескольких странствующих рыцарей, которые не простирали бы своих желаний далее удовольствия служить ей ради нее самой и не питали надежды на какую-либо иную награду за свои обеты и услуги, кроме награды быть принятыми ею в число ее рыцарей.

– Я слыхал, – возразил Санчо, – что такою любовью следует любить Господа Бога, любить не из-за надежды на рай или боязни ада, а ради Него Самого, хотя я сам согласился бы любить Его и служить Ему из-за чего-нибудь другого.

– Черт разберет этого плута! – воскликнул Дон-Кихот, – как он иногда удачно скажет, точно учился к Саламанке.

– Что ж тут такого! Право, я ведь только читать не умею, – ответил Санчо.

В эту минуту цирюльник Николай крикнул, чтобы они немного подождали, так как его товарищи хотят отдохнуть у pучейка, протекавшего по соседству с дорогою. Дон-Кихот остановился к большому удовольствию Санчо, который сильно устал от столького лганья, да, кроме того, еще боялся провраться в чем-нибудь перед своим господином, потому что, хотя он и знал, что Дульцинея была крестьянкой из Тобозо, но видеть ее никогда не видел. За это время Карденио успел переодеться в одежду, которую носила Доротея до встречи с ним; не особенно хорошая сама по себе, эта одежда была все-таки в десять раз лучше снятой им. Все остановились у ручейка и припасами, которые священник захватил с постоялого двора, принялись утолять голод, порядком мучивший всех.

В то время, как они закусывали, по дороге проходил мальчик; он остановился, внимательно посмотрел на сидевших у ручейка, затем внезапно подбежал к Дон-Кихоту и, обняв его колени, заплакал горькими слезами.

– Ах, мой добрый господин! – воскликнул он, – или ваша милость не узнаете меня? Ведь я бедный Андрей, отвязанный вашей милостью от дуба, к которому я был привязан.

После этих слов Дон-Кихот узнал его и, взяв его за руку, с важностью обратился ко всему обществу:

– Чтобы вы, господа, яснее видели, – произнес он, – как важно для мира существование странствующих рыцарей, исправляющих все неправды и обиды, учиняемые наглыми и бесчестными людьми, надо вам знать, что несколько дней тому назад, проезжая мимо одного леса, я услыхал жалобные крики, как будто кого-то обижали и мучили. Побуждаемый чувством долга, я направился к тому месту, откуда шли эти горькие стоны, и нашел там привязанным к дубу этого стоящего теперь перед нами мальчика, присутствие которого, к моему счастью, делает невозможным заподозриванье меня во лжи. Итак, я говорю, он был привязан к дубу, обнаженный с головы до пояса, и какой-то мужик – его хозяин, как я узнал потом, – рвал его тело, стегая лошадиной сбруей. Как только это зрелище предстало моим глазам, я спросил у крестьянина о причине такого жестокого обращения. Негодяй ответил мне, что это – его слуга и что он стегает его за некоторые упущения, происшедшие по его словам, скорее из плутовства, чем по глупости; ребенок же закричал на это: «Господин, он сечет меня за то, что я спрашиваю у него жалованье». Хозяин возразил на его слова какими-то вздорными оправданиями, на которые я не обратил внимания, хотя и выслушал их. Наконец, я заставил мужика отвязать мальчика и поклясться мне, что, приведя его к себе домой, он заплатит ему жалованье сполна и даже с процентами. Не правду ли я говорю, дитя мое Андрей? Заметил ли ты, как властно я приказывал твоему хозяину и как покорно он обещал мне исполнить все, что повелевала ему моя воля? Отвечай без колебаний и смущенья, расскажи этим господам, как было дело, чтобы они ясно видели, полезно ли, как говорю я, существование странствующих рыцарей на больших дорогах.

– Ваша милость говорите сущую истину, – ответил мальчик, – только кончилось то дело совсем по другому, чем вы думаете.

– Как, по другому? – воскликнул Дон-Кихот, – разве негодяй тебе не заплатил?

– Не только не заплатил, – возразил мальчик, – но, как только ваша милость выехали из леса и мы с ним остались одни, он схватил меня, привязал опять к тому же дубу и так драл меня ремнями, что содрал с меня кожу, как со святого Варфоломея; и при каждом ударе он страх как потешался над вами, так что, не будь мне больно боков, я бы сам от души посмеялся над его шуточками относительно вас! В конце концов, он довел меня до того, что мне пришлось потом лечь в больницу и лечиться от побоев, которые нанес мне этот злой человек. И во всем этом виноваты ваша милость; ехали бы вы своею дорогой и не совались бы в чужие дела, где вас не спрашивают, тогда мой хозяин дал бы мне дюжину или две ударов плеткою, а потом отпустил бы и заплатил мне жалованье. А ваша милость совсем некстати явились и обругали его, вот он и взбесился, а так как вам он отомстить не мог, то вся туча разразилась надо мною, оттого-то я теперь и стал на весь век не человек.

– Я дурно сделал, что рано уехал, – сказал Дон-Кихот, – и не подождал, пока он тебе заплатит. Мне из долгого опыта следовало бы знать, что чернь никогда не держит своих обещаний, если не видит в том своей выгоды. Но ты помнишь, Андрей, что я поклялся, если он не заплатит тебе, отыскать его, хотя бы он спрятался во чреве китовом.

– Да, это правда, – ответил Андрей, – но пользы-то от этого никакой не будет.

– А вот ты скоро увидишь, будет ли от этого польза или нет, – сказал Дон-Кихот; с этими словами он быстро встал, позвал Санчо и приказал ему оседлать Россинанта, пасшегося на лугу во время отдыха. Когда Доротея спросила его, что он намерен делать, Дон-Кихот ответил, что он намерен отыскать мужика, наказать его за жестокость и заставить заплатить Андрею до последнего мараведиса, хотя бы все мужики в мире воспротивились этому. Но она напомнила ему, что по данному им обещанию он не может пускаться ни в какое предприятие, пока не окончит ее дела, и что, зная это лучше всех остальных, он должен подавить свое справедливое негодование до возвращения из ее королевства.