Дон Кихот

Пастух посмотрел на Дон-Кихота и, удивленный несчастной и тощей фигурой рыцаря, обратился к цирюльнику, сидевшему с ним рядом:

– Господин, – сказал он ему, – что это за человек такой странной наружности, и что за странные слова он говорит?

– Кем же и быть ему, – ответил цирюльник, – как не славным Дон-Кихотом Ламанчским, истребителем зла, исправителем неправды, поддержкой девиц, ужасом великанов и победителем в битвах?

– Это похоже на то, – возразил пастух, – что рассказывается в книгах о странствующих рыцарях, которые проделывали тоже самое, что вы рассказываете об этом господине; только мне сдается, что или ваша милость смеетесь или у этого милого человека в башке пустовато.

– Ты величайший мерзавец! – воскликнул Дон-Кихот, – у тебя башка пуста и не в порядке, а у меня голова полнее, чем было брюхо у той сволочи, которая тебя родила.

Затем, без дальнейших разговоров, он схватил лежавший около него хлеб и с такой яростью хватил им пастуха по лицу, что у того от удара приплюснулся нос. Пастух, не любивший шутить, увидав, что его бьют не в шутку, бросился на Дон-Кихота, не обращая внимания ни на ковер, ни на скатерть, ни на обедавших, и схватил его обеими руками за горло. Он непременно задушил бы его, если бы не подоспел во время Санчо Панса и, схватив пастуха за плечи, не повалил его навзничь на ковер, перебив притом все тарелки и стаканы и разлив все их содержимое. Очутившись на свободе, Дон-Кихот засел на живот пастуха, который, с окровавленным лицом и поколоченный Санчо, ощупью искал ножа, чтобы произвести кровавое мщение. Но каноник и священник помешали ему. Цирюльник же помог пастуху в свою очередь подмять под себя Дон-Кихота, и тогда на лицо бедного рыцаря посыпался такой град ударов, что оно вскоре оказалось таким же окровавленным, как и лицо пастуха. При виде такого зрелища каноник и священник хохотали, ухватившись за бока, стрелки покатывались со смеху и все при этом натравливали дерущихся друг на друга, точно грызущихся собак. Один Санчо Панса приходил в отчаяние от того, что ему никак не удавалось отделаться от слуги каноника, не пускавшего его пойти помочь его господину. В то время, как происходила эта потеха и двое силачей угощали друг друга тумаками, вдруг послышался печальный и заунывный звук трубы, заставивший всех обернуться в сторону, откуда он раздавался. Более всех взволновался, услыхав его, Дон-Кихот, который, наполовину избитый, продолжал поневоле лежать под пастухом.

– Послушай, брат дьявол, – сказал он пастуху, – ибо никем иным ты же можешь быть, раз твоя сила превзошла мою, – прошу тебя, заключим перемирие только на один час, мне кажется, что этот печальный звук трубы, поразивший мой слух, призывает меня на какое-нибудь приключение.

Пастух, которому уже надоело бить и быть битым, сейчас же выпустил его, и Дон-Кихот, став на ноги, обратил свои глаза в ту сторону, откуда слышался шум, и увидал множество людей, спускающихся по склону холма и одетых, подобно кающимся, в белые одежды. Дело было в том, что в этом году небо долго не орошало земли дождем и во всех окрестных деревнях устраивались молебны и крестные ходы, дабы Господь отверз руку своего милосердия и ниспослал благодать своего дождя. По той же причине и жители одной соседней деревушки отправились крестным ходом к почитаемому ими за святое месту на одном из холмов этой долины.

Дон-Кихот, увидав странные одеяния кающихся и совершенно позабыв, что он тысячу и один раз видал прежде подобные же процессии, вообразил, что вновь представляется какое-нибудь приключение и что ему одному, как странствующему рыцарю, надлежит предпринять его. В этом безумном решении его подкрепило в особенности то, что покрытую трауром статую Мадонны он принял да благородную и могущественную даму, увозимую какими-нибудь вероломными негодяями. Забрав себе в голову эту мысль, он со всех ног бросился ловить пасшегося на лугу Россинанта и, отвязав от седла узду и щит, мгновенно взнуздал своего коня; затем, потребовав у Санчо свой меч, он вскочил на Россинанта, надел на руку свой щит и громким голосом сказал своим безмолвно смотревшим на него спутникам:

– Теперь, почтенное общество, вы увидите, как важно для мира существование странствующих рыцарей; теперь, говорю я, после освобождения этой пленной дамы, вы убедитесь, следует ли уважать странствующих рыцарей.

С этими словами он, за неимением шпор, коленями сжал бока Россинанта и крупной рысью (но не галопом, потому что во все продолжение этой истинной истории читатель не видал, чтобы Россинант когда-либо поскакал галопом) пустился навстречу кающимся. Священник, каноник, цирюльник пытались было его остановить, но все их старания были тщетны. Не остановил его и голос Санчо, кричавшего ему во все горло:

– Куда вы, господин Дон-Кихот? Черти что ли сидят в вашем теле и заставляют вас бунтовать против нашей католической веры? Горе мне! посмотрите, ведь это процессия кающихся, а эта дама, которую несут на носилках – изображение св. Девы Марии. Посмотрите, что вы хотите делать, подумайте, господин, вот уж на этот раз можно сказать, что вы не ведаете, что творите.

Но Санчо напрасно надрывался; его господину крепко засела в голову мысль, что он нападает на белые привидения и освобождает даму в трауре, и он не слыхал ни одного слова, да если бы и слышал, то не воротился бы даже по повелению самого короля. Он доскакал до процессии, остановил Россинанта, уже ощущавшего сильное желание передохнуть малость и резким взволнованным голосом крикнул:

– О, вы, ради своих злодеяний закрывающие свои лица, стойте и слушайте, что я вам скажу.

Первыми остановились несшие изображение, и один из священников, служивших молебствие, увидав странную наружность Дон-Кихота, тощую фигуру Россинанта и множество смешных особенностей костюма рыцаря, ответил ему:

– Брат, если вы желаете сказать нам что-нибудь, то говорите поскорей, потому что у этих бедных людей болят уже плечи и нам некогда останавливаться и слушать ваши объяснения, разве только они не длиннее двух слов.

– Я вам объясню все одним словом, – возразил Дон-Кихот, – слушайте: возвратите сию минуту свободу этой прекрасной даме, слезы и печальный вид которой ясно свидетельствуют о том, что вы уводите ее против ее воли, и нанесли ей какое-нибудь тяжкое оскорбление. И я, пришедший в мир для исправления подобных дел, – я не позволю вам сделать шагу пока вы не возвратите ей свободу, которой она желает и заслушивает.

Услыхав такие речи, все сочли Дон-Кихота за убежавшего откуда-нибудь сумасшедшего и разразились громким смехом. Но этот смех еще более воспламенил ярость Дон-Кихота, который, не говоря ни слова, выхватил меч и напал на носилки св. Девы. Тогда один из несших их, оставив ношу своим товарищам, вышел навстречу Дон-Кихоту, вооруженный вилами, на которые ставились носилки во время отдыха. Дон-Кихот ударил мечом по палке вил и перерубил ее пополам, но кающийся обломком, оставшимся у него в руке, обрушил такой удар на плечо Дон-Кихота со стороны меча, где щит не мог защитить рыцаря от нападения мужика, что бедный гидальго в несчастнейшем виде свалился с коня на землю.

Санчо Панса, бежавший за рыцарем по пятам и страшно запыхавшийся, увидав его падение, крикнул злодею, чтобы он не пускал опять в ход своей дубинки против этого бедного очарованного рыцаря, в жизни не сделавшего никому зла. Но удержали руку мужика не крики Санчо; удержал ее вид Дон-Кихота, неподвижно лежавшего на земле. Подумав, что рыцарь убит им, кающийся подобрал свое длинное платье и с быстротою лани бросился бежать по полям. В эту минуту подбежали к Дон-Кихоту его спутники. Но при виде их приближения в сопровождении стрелков, вооруженных аркебузами, участники процессии построились в ряды вокруг священного изображения, вообразив, что на них нападают. С непокрытыми головами, вооружившись, кто покаянным бичом, кто подсвечником, они ожидали нападения своих противников, твердо решившись защищаться и даже, если окажется возможным, перейти в наступательное положение. Но судьба устроила дела лучше, чем предполагали; Санчо только и сделал с своей стороны, что бросился на тело своего господина, и, решив, что он умер, начал самым печальным и в тоже время смешным образом причитать над ним, священник был узнан одним из своих собратьев, участвовавшим в процессии, и эта встреча двух знакомых заставила улечься взаимный страх обеих сторон. Первый священник передал другому в двух словах историю Дон-Кихота, и, когда после его рассказа кающиеся всею толпою приблизились, чтобы посмотреть, жив ли бедный гидальго, они услыхали, как Санчо, со слезами на глазах, говорил:

– О цвет рыцарства, которому один взмах палки пресек бег твоих так прекрасно прожитых годов! О гордость своего рода! О слава Ламанчи и даже целого мира, который, лишившись тебя, переполнится злодеями, не боящимися уже более наказания за свои преступления, о превзошедший щедростью всех Александров, ибо за восемь месяцев моей службы, никак ни больше, ты подарил мне лучший остров, какой только море омывает своими волнами! О ты, смиренный с высокомерными и дерзновенный с смиренными, пренебрегавший опасностями, претерпевавший оскорбления, влюбленный сам не зная в кого, подражатель добрым, бич злых, враг нечестивых, одним словом, странствующий рыцарь, и этим сказано все.

На вопли и стенания Санчо Дон-Кихот открыл глаза, и первым его словом было:

– Живущий вдали от вас, Дульцинейшая Дульцинея, подвергается величайшим бедствиям. Помоги мне, друг Санчо, подняться на очарованную колесницу, я не в состоянии держаться в седле Россинанта, потому что у меня раздроблено это плечо.

– С превеликим удовольствием, мой дорогой господин, – ответил Санчо, – и вернемся в нашу деревню в компании с этими господами, желающими нам добра, и займемся приготовлениями к третьему выезду, который, надеюсь, принесет нам больше славы и выгоды.

– Золотые слова говоришь ты, Санчо, – возразил Дон-Кихот, – мы проявим величайшее благоразумие, если дадим пройти этому дурному влиянию звезд, тяготеющему над нами теперь.

Каноник, священник и цирюльник в один голос одобрили такое благоразумное решение; посмеявшись над простотою Санчо, они по-прежнему поместили Дон-Кихота на телегу, и процессия в прежнем порядке отправилась в дальнейший путь; пастух простился со всеми; священник заплатил, сколько следовало, стрелкам, отказавшимся идти дальше; каноник попросил священника известить его о том, что потом станется с Дон-Кихотом, – вылечится ли он от своего безумия или будет в нем упорствовать, – и, когда священник обещал ему это, отправился своим путем. Одним словом, общество разошлось, и каждый пошел своей дорогой, покинув наших знакомцев: священника и цирюльника, Дон-Кихота и Санчо Панса, а также и доброго Россинанта, который при виде всего происходящего проявлял тоже терпение, как и его господин. Крестьянин запряг своих волов, устроил Дон-Кихота на сене и поехал с своей обычной флегмой по пути, указанному ему священником.

Через шесть дней они прибыли в деревню Дон-Кихота. Это случилось в самый полдень, и так как день пришелся воскресный, то все обитатели собрались на площади, по которой должна была проезжать колесница Дон-Кихота. Все жители сбежались посмотреть, что она везла, и, увидев в клетке своего земляка, были необыкновенно изумлены этим. Один мальчик опрометью бросился сообщить эту новость экономке и племяннице. Он рассказал им, что их дядя и господин приехал, худой, желтый, изнуренный, растянувшись на охапке сена, на телеге, запряженной быками. Трудно себе представить, как поняли эти добрые дамы, как били себя по щекам и какими новыми проклятиями осыпали они рыцарские книги. Но отчаяние их удвоилось, когда они увидали Дон-Кихота въезжающего в ворота дома.

Как только услыхала о возвращении Дон-Кихота жена Санчо Панса, она, зная, что ее супруг уехал с ним в качестве оруженосца, тоже скоро прибежала. Едва она увидала Санчо, первым ее вопросом было, здоров ли осел. Санчо ответил, что осел здоровее своего хозяина.

– Благодарение Богу за его великую милость ко мне! – воскликнула она. – Ну, теперь, голубчик, расскажи мне, что ты нажил на своей службе оруженосцем; привез ли ты мне новую юбку и башмачки ребятам?

– Ничего этого я не привез, жена, – ответил Санчо, – я привез вещи поважней и подороже.

– Вот радость-то, – возразила жена, – покажи мне поскорей эти вещи поважней и подороже, мой милый; порадуй мое бедное сердце, а то оно истосковалось и измучилось в разлуке на целый век с тобой.

– Дома увидишь, жена, – сказал Панса, – а пока будь и тем довольна: потому что, если Господ поможет нам во второй раз отправиться на поиски приключений, то я возвращусь к тебе скоро графом или губернатором острова, да не первого попавшегося острова, а самого, что ни есть, лучшего.

– Дай-то Бог, муженек, – ответила жена, – мы очень нуждаемся. Но скажи мне, что такое остров? Я этого не понимаю.

– Не ослу кушать мед, – возразил Санчо, – будет время, ты сама увидишь остров, жена, и подивишься тогда, когда твои подданные будут называть тебя вашим сиятельством.

– Что это ты говоришь, Санчо, о подданных, об островах, об сиятельствах? – недоумевала Хуана Панса (так называлась жена Санчо не потому, чтобы они были родственники, а потому, что в Ламанче жены обыкновенно принимают фамилию своих мужей.[72]

– Не спеши узнавать все сразу, Хуана. Довольно тебе знать, что я говорю правду, и заткни рот. Скажу тебе только к слову, что нет ничего приятнее для человека, как быть честным оруженосцем странствующего рыцаря, искателя приключений. Оно правда, что большая часть из этих приключений оканчивается не так весело, как бы хотелось, потому что из сотни тех приключений, которые встречаются по дорогам, ровно девяносто девять идут шиворот на выворот. Я это знаю по опыту, потому что в одних приключениях меня качали, в других колотили; а все-таки скажу, преприятная вещь искать приключения, пробираясь через горы, рыская по лесам, лазая по утесам, посещая замки, днюя и ночуя на постоялых дворах и не платя ровно ничего за постой.

Пока происходила эта беседа Санчо Панса с его женой Хуаной Панса, экономка и племянница Дон-Кихота встретили рыцаря, раздели его и уложили в его старую постель. Он смотрел на них дикими глазами и никак не мог признать. Священник, поручая племяннице попечения об ее дяде, советовал ей быть постоянно на стороже, чтобы он во второй раз не убежал из дому; потом он рассказал им, чего ему стояло привезти рыцаря домой. Его рассказ вызвал у женщин новые крики, новые проклятия рыцарским книгам и новые мольбы к небу, дабы оно низвергло в бездну ада авторов лживых и нелепых россказней. Их мучило сильнейшее беспокойство, как бы им снова не пришлось лишиться своего дяди и господина, когда его здоровье немного поправится; и, действительно, их опасения оправдались.

Но автор этой истории, несмотря на все старание и любознательность, обнаруженные им в изысканиях касательно подвигов, совершенных Дон-Кихотом в его третьем выезде, не мог нигде найти относительно этого предмета и следа каких-либо рукописей, по крайней мере, достоверных. Слава сохранила только в памяти жителей Ламанчи предание, рассказывающее, что, когда Дон-Кихот к третий раз покинул свой дом, он отправился в Саррогосу, где присутствовал на праздниках знаменитого турнира, происходившего в этом городе,[73] и что при этом с ним случились события, достойные это высокого мужества и совершенного разума. Относительно же того, как он окончил свою жизнь, историк ничего не мог открыть и никогда об этом ничего не звал бы если бы, благодаря счастливому случаю он не встретил одного старого лекаря, обладавшего свинцовым ящиком, найденным, по его словам, под фундаментом одной древней часовни, которую сломали для перестройки.[74] В этом ящике оказалось несколько пергаментов, написанных готскими буквами, но кастильскими стихами, рассказывавших о многочисленных подвигах нашего рыцаря, свидетельствовавших о красоте Дулцинеи Тобозской, о статности Россинанта, о преданности Санчо Панса, и указывавших гробницу самого Дон-Кихота; они содержали множество стихов и эпитафий, восхвалявших его жизнь и характер. Только немногие из этих стихов можно было прочитать, другие же, насквозь изъеденные червями, были переданы одному академику, чтобы он постарался разобрать их хоть по догадке. Говорят, что после долгого труда и многих бессонных ночей, его старания увенчались успехом, и он намерен напечатать эти стихи – в надежде на третий выезд Дон-Кихота.


В вознаграждение за громадный труд, который пришлось ему потратить до обнародования своего произведения, перерывая все архивы Ламанчи, автор просит читателей осчастливить его таким же доверием, каким обыкновенно пользуются среди умных людей рыцарские книги, всюду с такой благосклонностью принимаемые. Этой ценою вполне оплатятся его труды, и он вполне удовлетворится; что даст ему смелость сочинить и печатать другие истории, если и уступающие этой в подлинности, но за то равные ей по остроумию и забавности.

Forse altro canterа con miglior plettro.[75]



Конец первого тома.





ТОМ II




ГЛАВА I

О том, как священник и цирюльник беседовали се Дон-Кихотом о его болезни




Сид Гамед Бен-Энгели рассказывает во второй части этой истории, а именно при описании третьего выезда Дон-Кихота, что священник и цирюльник почти целый месяц не посещали его для того, чтобы не вызвать в нем воспоминания о недавних событиях. Несмотря на это, они часто наведывались к племяннице и экономке и убеждали их как можно лучше ухаживать за Дон-Кихотом, давая ему есть такие кушанья, которые целительно действуют на ум и сердце, так как от расслабления последних, как можно заключить по зрелому размышлению, и возникла его болезнь. Те отвечали, что они не забывают этого и на будущее время, насколько хватит сил, будут заботиться о его здоровье; что они замечают являющиеся по временам у их господина светлые минуты, когда он бывает в полном рассудке. Оба друга были чрезвычайно обрадованы этим известием, полагая, что этим они обязаны счастливой мысли увезти его очарованным домой на телеге, запряженной волами, как это было рассказано в последней главе первой части этой большой и правдивой истории. Поэтому они решили навестить его и посмотреть, как подвигается его выздоровление, в котором они все еще сомневались; они сговорились между собой не затрагивать в разговоре ничего такого, что касалось бы странствующего рыцарства, чтобы как-нибудь неосторожно опять не разбередить едва начавшие заживать раны.

Когда они вошли к нему, он сидел на своей кровати, одетый в камзол из зеленой фланели, с пестрой толедской шапочкой на голове, и был так худ и изнурен, что, казалось, на нем была только одна кожа да кости. Он принял их очень ласково; они осведомились у него относительно его здоровья, и он отвечал на все их вопросы очень разумно и в самых изысканных выражениях. В разговоре они коснулись между прочим и так называемых политических и государственных вопросов, при чем, беседуя, старались искоренить то то, то другое злоупотребление; отменяли один старый обычай и вводили на его место другой – новый, – короче сказать, каждый из троих собеседников изображал из себя в это время нового законодателя, нечто в роде второго Ликурга или новоиспеченного Солона; и таким образом они до такой степени преобразовали на словах государство, что его, в конце концов, нельзя было узнать. О каждом предмете, про который шла речь, Дон-Кихот говорил так разумно, что оба друга, испытывавшие его, более не сомневались в совершенном восстановлении его рассудка. Племянница и экономка присутствовали при этом разговоре и не знали, как благодарить Бога за то, что их господин рассуждал так здраво. Но священник переменил свое первоначальное намерение не затрагивать ничего, что касалось бы рыцарства, так как он вполне хотел убедиться в действительности выздоровления Дон-Кихота. Поэтому он рассказал одну за другой несколько новостей из столичной жизни и, между прочим, что, как ему передавали за достоверное, турки выступили в поход с большим флотом; неизвестно, в чем состоит их намерение и над какою страной разразится эта гроза; но так как страх нападения турок почти из года в год овладевает христианским миром, то его величество король повелел привести в оборонительное положение как берега Неаполя и Сицилии, так и остров Мальту.

Дон-Кихот ответил на это:

– Его величество поступает как предусмотрительный воин, вовремя заботясь об оборони своих владений, для того, чтобы враг не напал на них врасплох. Если бы он, однако, захотел послушаться моего совета, то я рекомендовал бы ему такую меру, которая, по всей вероятности, в эту минуту менее всего может прийти ему в голову.

Услышав эти слова, священник сказал про себя:

– Помилуй Бог тебя, бедный Дон-Кихот! Кажется, ты с высочайшей вершины твоего сумасшествия стремишься низринуться в глубокую пропасть твоего простодушия. Цирюльник же, который напал на ту же самую догадку, спросил его, в чем собственно заключается та мера, которую он считает такою целесообразной, и не принадлежит ли она к числу тех необдуманных проектов, которые так часто представляют на одобрение государей.

– Мой проект, господин брадобрей, – сказал Дон-Кихот, – не будет необдуманным, напротив, он очень обдуман.

– Я не говорю ничего, – возразил цирюльник, – я хотел только сказать, что большая часть планов, которые представляются на усмотрение его величества, или невыполнимы, или просто несуразны, или даже могут быть вредны как для короля, так и для государства.

– Мой план, – ответил Дон-Кихот, – нельзя назвать ни невыполнимым, ни несуразным; напротив, он самый легкий, самый лучший, самый удобоисполнимый и самый короткий, который рождался когда-либо в чьей-либо изобретательной голове.

– Однако, вы не решаетесь сообщить нам его, господин Дон-Кихот, – сказал священник.

– Мне бы не хотелось делать его известным теперь, – ответил Дон-Кихот, – так как в таком случае он завтра же утром дойдет до ушей господ королевских советников и другие получат благодарность и награду за мой труд.

– Что касается меня, – сказал цирюльник, – то обещаю вам перед Богом, что ничего из сообщенного вами не узнает от меня ни король, ни оруженосец, ни какой-либо другой смертный, – клятва, которой я научился из романса о священнике, указывавшем королю разбойника, который украл у него сто пистолей и быстрого мула.

– Я не знаю этой сказки, – сказал Дон-Кихот, – но для меня довольно клятвы, потому что я знаю, что господин цирюльник – честный человек.

– Если бы даже вы этого не знали, – сказал священник, – то я ручаюсь за него и уверяю, что он будет в этом случае нем, как рыба, под страхом тяжкого наказания.

– А кто поручится за вас, господин священник? – спросил Дон-Кихот.

– Мой сан, – ответил священник, – он вменяет мне в обязанность соблюдение тайн.

– Ну, так клянусь небом! – воскликнул Дон-Кихот, – что другое может сделать его величество, как не объявить всенародно, чтобы все странствующие по Испании рыцари в назначенный день собрались при дворе? Если бы их явилось даже не более полдюжины, то и тогда среди них мог выискаться такой, которого одного было бы достаточно, чтобы уничтожить все могущество турок. Слушайте меня внимательно, господа, чтобы вы могли хорошенько понять мою мысль. Разве это неслыханная вещь, чтобы один странствующий рыцарь сразил войско в двести тысяч человек, как если бы у них всех была только одна шея, или они были бы испечены из марципана? Скажите мне, пожалуйста, много ли существует историй, которые не были бы наполнены подобными чудесами? Если бы только в настоящее время жил среди вас славный Дон-Велианис или один из бесчисленных потомков Амадиса Галльского, и захотел померяться с турком, то я бы не пожелал быть на месте последнего. Но Бог помилует народ свой и пошлет того, кто, не будучи так могуч, как прежние странствующие рыцари, все же не уступит им в мужестве. Господь слышит меня. Больше я ничего не скажу.

– Ах, умереть мне! – вскричала племянница, – если дядя опять не думает о том, как бы сделаться странствующим рыцарем.

– Я буду жить и умру странствующим рыцарем, – сказал Дон-Кихот, – и пусть турок наступает и отступает, сколько его душе угодно, я повторяю еще раз: Господь слышит меня.

В это время цирюльник перебил его следующими словами:

– Позвольте мне, господа, рассказать вам маленькую историю, которая произошла в Севилье, и которой мне очень бы хотелось поделиться с вами, потому что она как нельзя более подходит к настоящему случаю.

Дон-Кихот и священник изъявили на это свое согласие, другие тоже начали прислушиваться, и он начал таким образом:

– В сумасшедшем доме в Севилье находился человек, которого посадили туда его родственники, так как он лишился рассудка. Он получил степень лиценциата в Оссуне, но если бы он получил ее даже в Саламанке, то и тогда бы он, по всеобщему мнению, остался сумасшедшим. После того, как этот лиценциат провел там несколько лет, он забрал себе в голову, что он в здравом уме и твердой памяти, и написал к архиепископу, прося его убедительно и в изысканных выражениях освободить его из заключения, в котором он находился, так как, благодаря милосердию Божию, к нему вернулся рассудок; родственники его, писал он, оставляют его там для того, чтобы воспользоваться его состоянием, и, вопреки справедливости, хотят, чтобы его до самой смерти считали за сумасшедшего.

Архиепископ, тронутый его многочисленными разумно и складно составленными письмами, приказал одному из своих капелланов осведомиться у смотрителя больницы, правда ли все то, о чем писал лиценциат; он приказал ему также самому поговорить с ним и в случае, если окажется, что он в здравом уме, взять его оттуда и возвратить ему свободу. Капеллан отправился туда, и смотритель сказал ему, что этот человек до сих пор еще сумасшедший; что хотя он и говорит часто очень разумно, но под кониц понисет опять такую чепуху, которая сразу перевесит все его разумные речи; если он пожелает вступить с ним в разговор, он сам убедится в справедливости его слов.

Чтобы сделать испытание над сумасшедшим, капеллан велел отвести себя к нему, говорил с ним более часа, и в продолжение всего этого времени тот не проронил ни одного неразумного слова; напротив, – говорил так складно, что капеллан принужден был поверить в совершенное выздоровление сумасшедшего.

Между прочим, последний жаловался на смотрителя, преследовавшего его потому только, что ему жаль было лишиться подачек, которые он получал от его родственников за то, чтобы утверждать, что он сумасшедший, хотя по временам у него и являются светлые минуты. Величайшим несчастием для него было его большое состояние, так как, чтобы воспользоваться им, его враги оклеветали его и отрицают факт милости, явленной ему господом Богом, который обратил его снова в человека из неразумного животного. Короче сказать, он сумел так много наговорить, что набросил тень на смотрителя, изобразил своих родственников безжалостными скрягами, а себе самому придал так много ума, что капеллан решил взять его с собою для того, чтобы архиепископ увидел его и лично мог убедиться в положении дела. С этим намерением добрый капеллан приказал смотрителю возвратить лиценциату платье, которое тот носил до поступления в сумасшедший дом. Смотритель напомнил ему, чтобы он подумал, что делает, так как лиценциат на самом деле все еще не в своем уме, но все представления и увещания смотрителя были напрасны, и капеллан стоял на том, чтобы взять лиценциата с собою. Смотритель повиновался, так как понимал, что такова была воля архиепископа, и на лиценциата было снова надето его платье, которое было еще ново и совершенно прилично. Как только лиценциат увидел, что с него сняли платье сумасшедшего и надели платье человека в здравом уме, он стал просить капеллана позволить ему проститься с его безумными товарищами. Капеллан сказал, что он сам войдет с ним и посмотрит сумасшедших, которые находились в заведении. Таким образом, они отправились наверх в сопровождении нескольких других присутствовавших при этом особ, и, когда все подошли к клетке с находившимся в ней беспокойным сумасшедшим, который как раз в это время утих, лиценциат сказал, обращаясь к нему: